| Стефан же Голыш, новгородец, «ходил по градам и учил Усольскую страну» и, кроме того, «много знаменнаго пения роспел». Из учеников его наиболее известен Иван Лукошков, впоследствии Исаия, архимандрит владимирской Рождественской обители: он «вельми знаменнаго пения распространил и наполнил». Первая заслуга всех этих мастеров состояла в том, что они обучали других искусному пению, и из их-то учеников, конечно, наполнялись существовавшие у нас хоры певчих: государев, митрополичий и прочих архиереев. Но еще важнее была та заслуга, что этими мастерами положены на ноты «и в нашей Рустей земли просиявшим безчисленными чудесы мужем же и женам, иже именуются новые чудотворцы, овым стихеры, иным же славники, а иным с литиями и с хвалитными стихеры и с величании полные празднества, от месяца сентября до конца месяца августа». Учреждено у нас в настоящий период много праздников в честь русских святых, составлено им много новых служб. И вот нашлись мастера, которые положили на ноты, где следует, все эти службы и тем дали своим соотечественникам возможность прославлять новоявленных угодников Божиих приличными песнопениями и светлее праздновать новые церковные праздники. III Обратимся теперь вообще к церковным книгам, по которым совершалось у нас тогда богослужение. О существовании в нашей Церкви полного круга богослужебных книг в настоящий период не может быть ни малейшего сомнения, так как от 2-й половины XV и особенно от XVI в. сохранились многие списки всех этих книг и некоторые из них довольно подробно описаны. Что же представляют нам эти списки? При сличении списков каждой книги прежде всего поражаемся их разнообразием. Списки, например, Служебника, важнейшей из богослужебных книг, можно, по-видимому, разделить на два класса. Большая часть из них списывалась с Служебника Киприанова, представляющего чин литургии в том виде, какой дал ей в XIV в. известный патриарх Цареградский Филофей. При всем том списки эти разнятся и от Служебника Киприанова и между собою то сокращениями, то дополнениями, то изменениями, даже те списки, на которых прямо замечено, что они писаны «с митрополича с Киприанова переводу слово в слово», оказываются довольно с ним несходными. |
| 2 Рущинский: Религиозный быт русских у иностранцев XVI и XVII вв. Чтения общ. ист. и древн. росс. 1871 г. кн. 3, 170 стр. 15 Стоглав гл. 25. Были даже особые мастера, обучавшие церковному пению, так называемые «роспевщики и творцы», которые, подобно древним рапсодам, путешествовали с этой целью по разным городам и странам русским. Так, в статье «откуду и от коего времени начался быти в Рустей земли осмогласное пение», относящейся к концу XVI, или к началу XVII в., говорится: «Иван Нос, да Христианин (знаменитые певцы) были во царство благочестивого царя Ивана Васильевича. И были у него с ним в любимом его селе, в слободе Александрове; а Стефан Голыш тут не был, ходил по градом и учил Усольскую страну» (Ундольский: ст. о церк. пении в России; 22 стр.). 24 Опис. рук. синод. библ. отд. III. I, т. 96 стр. На ростовской кафедре в XVII в. было два митрополита Ионы: один около 1604 г., другой – от 1652 до 1691 г. См. там же, 92 стр. 39 Олеарий сообщает, что в его время в Москве находилось около 1000 одних протестантских семейств. Рущинский. Чт. об. ист. и древн. росс., 1871 г., т. III, 215 стр. 41 Это делали король польский Сигизмунд III –й (см. Сбор. Оболенского, изд. 1838 года, 7-й) и король шведский Карл XI (см. Ист. Росс. иер. I т. 418–419 стр.). 42 Эту мысль с особенною подробностию раскрывает Паисий Лигарид в заключении своего обширного опровержения челобитной Никиты, писанного по поручению царя Алексея Михайловича. См. рук. Москов. Духов. Акад. (листы не нумерованы). 43 Об этом училище имеются, впрочем, самые смутные сведения. Единственный писатель, сообщающий о нем сведения Адам Олеарий, – бывший в России в 1633–1634 гг. и потом еще в 1643 г, – говорит только, что оно открыто «недавно», и что учителем в нем был Арсений Грек. Но выражение – «недавно» неопределенно; потому что неизвестно в точности от какого времени должно считать назад. – Арсений же Грек прибыл в Россию вместе с иерусалимским патриархом Паисием в 1649 г., и его, конечно, не мог знать Олеарий, издавший свою книгу в 1647 году. |
| Знамена – система безлинейных графических знаков (основных дополнительных и соединений их), обозначающих высоту, продолжительность звуков, направление мелодии, попевки и мелодические строки, характер исполнения. В названиях знамен отражены особенности графики или певческого воспроизведения: крюк, палка, запятая, чашка, стрела, крыж, змейца, а также подчашие, подвертка, переводка, оттяжка, отсека и т.д. «Крюки» облегчали певческое усвоение гласовых попевок знаменного распева. Звукоряд разделяется на сходные группы из четырех звуков – тетрахорды или «согласия»: простое, мрачное, светлое, тресветлое. Неразрывная связь с текстом определила типичные особенности распева – свободный, несимметричный ритм и строчный принцип построения мелодии. Каждый глас отличают характерные мелодические попевки. Мастерство распевщиков проявилось в творческой разработке новых попевок и композиционном оформлении текста. В XVI веке мелодическое богатство попевок достигло наивысшего предела. Возникают развитые мелодические обороты, так называемые фиты, свободно используемые в различных песнопениях в качестве украшения напева. В песнопениях знаменного распева строгий стиль сочетается с широко развитой кантиленой, плавность мелодического движения – с ритмической зависимостью от текста, гласовые различия попевок – с их интонационным единством. Строгая красота мелодий знаменного распева может быть сопоставлена с древнерусской иконой. Знаменный распев выразил идею подвижничества в новопросвещенной Церкви Христовой. Ему в наибольшей степени свойственны и суровая аскетическая отрешенность, и молитвенность. Длительные мелодические фразы, суровое одноголосие придают ему величие, монументальность, родственные новгородской фресковой живописи. Знаменный распев сложился как общерусский, но возникали и местные варианты, известные по именам распевщиков, названиям монастырей и городов. Певческими центрами создания распевов были исторические центры Руси – Киев, Новгород, Владимир, Москва. Известны имена новгородских распевщиков XVI века – Опекалов, Савва и Василий (в иночестве Варлаам, митрополит Ростовский) Роговы, ученики Саввы – поп Федор Христианин, Иван Нос, Стефан Голыш и его ученик Иван Лукошко (в иночестве Исайя). О Василии Рогове свидетельствует трактат XVII века: «был он мужем благоговейным и мудрым и был весьма искусен в знаменном пении, был сочинителем троестрочных и демественных песнопений» (Музыкальная эстетика России XIXVIII веков, М., 1973. С. 44) |
| Попевочная техника лежит в основе всех видов знаменного пения, включая малый знаменный и столповой распевы. Эти два вида сформировались к XV веку, хотя и ранее знаменный распев не был однородным, а включал в себя несколько разновидностей. В основе малого знаменного распева и родственного ему пения «на подобен» старого знаменного распева, сохранявшегося почти неизменным с XI века, лежит силлабический принцип: одному слогу соответствует один звук. Таким способом распевались тексты, исполняемые на вседневном (будничном) богослужении 192 . Этот вид пения восходит к просодии – чтению священных текстов на одном или нескольких звуках. Мелодическая линия здесь полностью подчинена тексту. Столповой распев использовался для песнопений воскресного и праздничного богослужения. Своим наименованием этот распев обязан осмогласию: столпом называли полный круг восьми гласов Октоиха, повторяющийся каждые восемь недель 193 . В основе столпового распева лежит невматический принцип: одному слогу соответствует один знак (крюк), который может включать один, два, три или четыре звука. В столповом распеве с наибольшей полнотой раскрывается характерная для всей культуры знаменного пения попевочная (центонная) техника. В XVI-XVII веках в песнопениях знаменного распева появляются так называемые «аненайки» и «хабувы» – бессмысленные слоги, вставлявшиеся в текст песнопения для того, чтобы увеличить длину мелодии (как мы помним, аналогичное явление имело место в византийском калофоническом пении). Эти слоги («на», «не», «ни», «ха», «бу», «ва» и т.д.) иногда искажали весь текст песнопения до неузнаваемости и лишали его смысла 194 . Появление аненаек и хабув связано с общей тенденцией к развитию мелизматического пения в этот период. Мелизматический тип пения играет важную роль в творчестве выдающихся русских распевщиков второй половины XVI-XVII столетий. К их числу относится Варлаам Рогов, ставший в 1589 году митрополитом Ростовским и создавший целую школу распевщиков. Источники говорят о нем, что он был «муж благоговеин и мудр, зело пети был горазд, знаменному и троестрочному и демественному пению был роспевщик и творец» 195 . Среди других известных распевщиков – Маркелл Безбородый, Иван Шайдуров, Феодор Христианин (Крестьянин), Иван Нос, Стефан Голыш, Иван Лукошко, Фаддей Никитин 196 . |
| Голка – ссора, шум, звук выстрела (Даль) Голыга, Голыгины : кн. Иван Глебович Голыга Шумаровский [см. Шамины-Шумаровские], 1530 г.; от него – князья Голыгины; Евсевий Голыгий, крестья нин, 1652 г., Коломна Голыга – голыш, голтяй Голыш, Голышевы : Данило Голыш, холоп, 1603 г., Новгород; Никуда Голышев, крестьянин, 1638 г., Галич Голыш – камень. Ср. голтяй и голыш Голышкин Шестак [см. Шестак], дьяк Земского двора, 1613 г., Москва Голь , крестьянин, 1498 г., Новгород Голье , крестьянин, 1498 г., Новгород Голье – отходы при обработке туши скота Гольский Идар [см. Идар] Иванович, 1578 г., Арзамас Гольцевы Иван Сергеевич и Терех [см. Терех] Осипович, 1587 г., Арзамас Голядов Кузьма Андреев, 1570 г., Москва Голямов Василий, землевладелец, середина XV в., Переяславль Голятин Яков, земский староста, 1678 г., Шуя; Голятин Яков, крестьянин, 1612 г., Арзамас Голяш Иван, крестьянин, 1498 г., Новгород Гомзин Григорий, крестьянин, 1624 г., Нижний Новгород Гомза, гомзяк – гнусавый Гомзяк, Гомзяковы : Гомзяк Кутуков [см. Кутуков], митрополичий приказчик, 1506 г., Владимир; Василий Павлов Гомзяк, слуга Троицкого монастыря, 1501 г.; Давид и Михаил Яковлевичи Гомзяковы, помещики, 1577 г., Коломна Гомолин Павел, крестьянин, 1498 г., Новгород Гонобин Прокофий, стрелец, 1690 г., Севск Гонобол Иван Иванов, 1550 г., Новгород Гоноболь, гонобобель – ягода, голубика или черника Гончаров Михаил Клементьевич, 1558 г., Суздаль Гора, Горины : Алексей Филиппович Гора, середина XV в., Москва; Максим Васильевич Горин, дьяк вел. кн. Ивана III, 1502–1510 гг. [см. Лебедь, Ташлык] Горбатый, Горбатые, Горбатовы : кн. Иван Васильевич Горбатый-Суздальский, середина XV в.; от него – князья Горбатые, Горбатовы; Иван Семенович Горбатый (Горбун)-Лодыгин [см. Лодыга], вторая половина XV в.; от него – Горбатовы, позже Горбуновы [см. Бучень, Кислица, Кузнец, Сусло] Горбовы Константин и Михаил Андреевичи, помещики, 1602 г., Новгород Горбун Дружина [см. Дружина], крестьянин, 1606 г., Арзамас; Александр Семенович Лодыгин [см. Лодыга], 1490 г. |
| — Придет весна, упадут на могилах кресты, — снова заговорил старец, — кресты уж падают, птицы летят, несут цветы и песни, все обновляется, все восстает из гробов, выходит на свет. Сидел Петр как смерть бледный, красные пятна вспыхивали на щеках: никуда он не уйдет из этого города: дни его сочтены, с весною кончится ему срок. А старец говорил о вере, по которой чудо совершается и творятся дела, о крови, через которую перейти суждено, о заповеди своей: вольно и кротко все принять, всю судьбу — всякую не-долю и благословить ее всю до конца. — Горе, горе тому, кто, перейдя через кровь, не благословит судьбу свою, ибо много званых, мало избранных! Николай незаметно для себя поднялся, походил по келье и, стоя у окна, заглянул вниз: между рам синело разбитое стекло и блестел острый голыш. И стала перед ним та ночь, когда Александра в тюрьму увезли, вспомнилась ночь со всеми проклятиями, какими проклинал он тогда мир, себя, всех людей, со всем отчаянием, повернувшим руку бросить камень в красный огонек лампадки, потушить огонек. «Пропал, — ясно подумал Николай, — все пропало!» — и потянуло его пробить раму, да вниз головой под обрыв на каменную лягушку. Старец вдруг поднялся и, простирая к Николаю руки, задрожал весь, готовый упасть на землю. — Простите меня, — простонал старец и больше не сказал ни слова. Видно было, что глубокое забытье нашло на него, сидел он неподвижно и дышал ровно. Несколько раз заглядывавший в дверь монах, приставленный надзирать за старцем, вошел в келью и бесцеремонно уселся к столу. Петр и Николай, не прощаясь, потихоньку вышли. Вышел за ними и монах. И когда замер последний отстук последних шагов, и каменная лестница помертвела, старец очнулся, прополз к окну, растворил окно и, нащупав голыш, вынул камень, и, перебирая губами, горящими от слез, прижимал этот камень к своему сердцу, камень отчаяния, камень горя, камень перемучившегося, исстрадавшегося человеческого сердца. Крупные слезы катились из его багровых, рыдающих ям, перегоравших в ясные, лучистые видящие глаза, и душа его, избранная из душ человеческих, расставаясь с своим истерзанным телом, тихо отходила от земли. |
| «Кто жаждет, иди ко Мне и пей» (Ин. 7,37) Санкт-Петербургский церковный вестник Основан в 1875 году. Возобновлен в 2000 году. Официальное издание Санкт-Петербургской епархии Русской Православной Церкви Главная / Журнал / 9, 2007 год «Каждый камешек ждет своего часа» Владимир Михайлов - русский художник-самоучка, камнерез. Прикладным искусством занимается с 1985 г. Основная тема его творчества - православные сюжеты и образы святых. За двадцать лет работы с камнем мастер достиг высокого уровня каноничности и точности художественной формы. Его стиль относится к новгородской, северной школе русского искусства, которой исторически присущи лаконичность, простота и в то же время - выразительность и одухотворенность. Ирина Бондаренко корреспондент С 2005 года работы Владимира Михайлова начали выпускаться на производственной базе «Балтийской Ювелирной Компании». Иконы, кресты с клеймом «Владимир Михайлов» востребованы и духовенством, и светскими людьми в России и во всем мире, они получили признание на международных выставках ювелирного искусства и стали украшением частных коллекций. Сейчас, спустя много лет кропотливого ручного труда, мастер пользуется современными технологическими возможностями, но по-прежнему работает в своей маленькой мастерской, оборудованной прямо у него в доме, под Новгородом… Владимир, какой была ваша первая работа? Помню, нашел на берегу реки голыш, который сам лег в руку, и вместо того чтобы запустить его в воду блинчиком, принес домой. Полистал книги по новгородскому искусству, вырезал священнический крест сантиметров восемь высотой и подарил знакомому батюшке. С тех пор у нас завязалась дружба. Стали появляться заказы: изобрази такой образ, изобрази другой. В камнях у нас недостатка нет, окатыши всех оттенков устилают землю… Предложений было много, даже в промышленных масштабах: мы тебе заготовим плашек, камней - только режь! Но не пошло: нужно самому найти камень, самому его обработать, отшлифовать - только тогда родится образ. Через усердие и кропотливость. Иначе камень остается холодным. |
| Древнее русское слово «распев» (от глагола «распеть») означает распределение и обработку «сырого» мелодического материала по данному (распеваемому) тексту. Однако процесс древнерусского церковного песнотворчества – это не музыкальная обработка в современном понимании, и даже не переложение текста на музыку, а нечто более сложное, требующее не столько музыкального мастерства, сколько благодатного озарения Свыше. Распев, как и всякая вообще форма народного творчества (народный обычай, песня и т.д.), не возникает стихийно и не имеет автора в современном смысле; он возникает и развивается незаметно, подобно растению. Распев не может быть создан никакими постановлениями церковной власти. Его не может сочинить никакой композитор, даже самый гениальный. Церковный распев нельзя назвать и коллективной композицией: его создает народ, но не толпа, а народ в идеальном значении этого слова – люди, действующие не по заказу или повелению извне и не по собственному произволу или прихоти, а по тайному наставлению Источника божественных сокровищ, неизменно пребывающего в Христовой Церкви. Это особенно следует сказать о мелодии нашего знаменного распева, возникшей в юношеский период истории нашей отечественной Церкви, в эпоху, «богатую девственными силами», по выражению профессора-протоиерея Василия Металлова 324]. История сохранила нам имена некоторых мастеров (а не композиторов) знаменного распева. По постановлению Стоглавого Собора были открыты особые церковно-певческие школы. Из них особенно славились Новгородская и Усольская. Здесь трудились мастера: Иван Акимов (Шайдуров), Савва Рогов, Василий Рогов (впоследствии митрополит Ростовский Варлаам), Степан Голыш, Иван Лукошко (впоследствии архимандрит Владимирского Рождественского монастыря Исаия), Иван Нос, поп Феодор Христианин, Паисий Литвинов, головщик Лавры, и Сильвестр 69]. Но все они трудились уже в XVI веке, в период окончательного становления большого знаменного распева. Это были распевщики, оперировавшие готовым уже мелодическим материалом, и знаменотворцы, совершенствовавшие знаменную семиографию. В XV веке на Руси уже существовали так называемые и «кокизники». Ссылаясь на источник XVII века неизвестного автора, профессор Металлов свидетельствует, что распевщики XVI века знали эти пособия наизусть и могли «накладывать знамя на новый текст» 268].Хотя Игнатьев и считает их всех композиторами, проявившими, как он выражается, «свою личную музыкальную индивидуальность в творчестве» 429], однако с этим трудно согласиться. |
| Крутой тропинкой спускался Степан вниз, к церкви. Церковь была конца восемнадцатого века. Наверху колокольни, под циферблатом часов, Степан заметил надпись: «Dominus det tibi расет» . Это ему понравилось. На другой день, собирая с детьми камешки на прибрежье, он выбрал овальный, мраморный голыш и спрятал в карман. Он сидел над ним целый вечер у синьоры Тулы и выцарапал ножом, латинскими буквами, этот девиз; он казался ему добрым талисманом. Раз как-то Степан обедал у знакомых русских. Там только что были получены из Рима книги. Среди них он увидел одну, остановившую на себе его внимание. Она была в белом пергаменте с золотым крестом посредине. — Это я отдавала переплетать Евангелие, — сказала хозяйка. — Смотрите, как славно сделали под старинное. Евангелие было русское. Степан, несколько стесняясь, взял его и раскрыл. Когда он в последний раз держал в руках эту книгу? Он не мог вспомнить. Он перелистывал ее, и его взгляд падал на старинные торжественные заглавия: «Господа Нашего Иисуса Христа Святое Евангелие», «От Луки святое благовествование». Как мало все это похоже на ту пеструю, шумную жизнь, которую он вел уже столько лет, и на ту литературу, среди которой должен был вращаться! Ему вдруг страстно захотелось перечитать эти страницы. И он попросил себе книгу на несколько дней. Вечером сидя в своей беленькой келье у Тулы, держа в руке камень с надписью, Степан читал Евангелие от Матфея. Дойдя до Нагорной Проповеди и Заповедей блаженства, он почувствовал необыкновенное волнение. Он не мог читать дальше. Поднявшись, он стал ходить взад-вперед. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное». «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». Отчего не знал он этого раньше? «Боже мой, Боже мой», говорил Степан, и ему хотелось выйти, обнять и поцеловать старушку Тулу. Он пробовал читать дальше, раскрывал книгу на разных местах, но не мог: ему мешало нечто, совершавшееся в это время в его душе. Когда Тула улеглась спать, Степан, взяв огромный ключ от двери, надев шляпу, пальто, тихо спустился по своей крутой лестнице, где спали коты. |
| И блекнет красный огонек в окне белой башенки у запрещенного старца над каменной лягушкой. Два худосочных шпиона, переодетые рабочими, кисло озираясь, толкутся у красных Огорелышевских ворот, поджидая работы. Какой-то деревенский парень, повязанный красным шерстяным шарфом, переминаясь, свертывает цигарку, тоже наниматься пришел. А по дорожке, на той стороне Огорелышевского сада, ходил кто-то в драповом пальто, насмешливо улыбаясь тонкими птичьими губами, такой спокойный и равнодушный и ничему не удивляющийся. Кто он — демон, один ли из бесов или просто бесенок, само Горе-Злосчастие или Плямка? И демон, и бес, и беседок, Плямка, он ходил по дорожке, словно поджидал кого-то на свидание. Глава двадцать вторая. Голыш-камень Когда Арина Семеновна-Эрих разбудила Петра и Николая, Евгений ушел на службу. Собираться им было недолго: Николай выпил горячего чаю, Петр пива, и готово. В Боголюбовом монастыре перезванивали к средней обедне. Шли они по нелюдным улицам с низкими, придавленными домами, захватывали огороды и пустыри, сворачивали на бульвары по кривым переулкам. Дворники подскребали тротуары. Какие-то оборванные гимназисты окружили лоток с гречниками и, целясь широким коротким ножом, азартно рассекали румяные толкачики-гречники. Где-то за вокзалом гудела роща весенним гудом. — Дом ломают? — спросил Николай. — Да уж, верно, сломали, — Петр задыхался. Проехал водовоз на колесах. — Водовоз всегда первый на колесах. Бывало, как ждешь водовоза! Прогнали в участок партию беспаспортных из ночлежного дома. Сбоку шагал городовой с книгой под мышкой. — На таких книгах и переплет паскудный: зеленые жиденькие разводы. — А тебе что ж, сафьяновый надо? Что в голову приходило, то и говорилось: о самом главном Николай все не решался спросить. Черномазый мальчишка пронес огромный золотой калач — вывеску. Какая-то женщина в одном платье, едва держась на ногах, семенила по тротуару с угрожающим в пространство кулаком. У разносчика рассыпалось мыло: ярко-желтые, как жир вареной осетрины, куски-кубики завалили весь тупик измазанную стену. |
|
|
