| Зарубин высунул из шалашика шинели голову, тусклый его взгляд, устремленный в пустоту, скорее угадывался, чем виделся. Взгляд майора погас — отвернулся он от своего солдата? Бело отсвечивало что-то — лицо или бинт — не разобрать. Наконец Лешка понял: майор, командир его и отец на все время военной жизни, предоставил солдату все решать самому, дав ему тем самым ответ — не судья он ему сейчас. Все пусть решает совесть и что-то еще такое, чему названия здесь, на краю жизни, нет. — Ладно, не надрывайся, товарищ капитан, — устало сказал Лешка Одинцу и, сунув майору трубку, потопал к воде, отчего-то по-лошадиному мотая головой и как бы забыв про немецкий пулемет, пристрелянный к устью речки Черевинки. “Ишь ты все какие! Ишь какие! Как кутенка — из мешка в воду, который выплывет, тот — собака. И майор тоже хорош… Да какой я ему друг-приятель? Я — его подчиненный, и Одинцу подчиненный. А до того начальника, что из штаба корпуса, как до Бога, — высоко и глухо”. Переправа, кровь и смерть отделили их ото всех смертных, подравняли, сблизили. Что ж заставило майора взять с собой на плацдарм именно его, Лешку Шестакова, который сам же и давал советы майору — выбирать надежных людей. А надежный — это значит тот, на кого можно надеяться. Всегда, во всем! Не на Сему же Прахова. Сочувствие, помощь друг другу, главное работа, которую они уже проделали, тяжкая, смертельная работа настолько сблизила их, что памяти этой хватит на всю жизнь. И вот войдет в эту память худенькое, сволочное. Ведь он майора втягивает как бы в сделку вступить, ложь сотворить, а она, эта ложь, угнетать будет не одного Лешку и наверняка уж сделает к нему отношение майора совершенно иным. Этаким вежливеньким, спокойно-холодным, как к Вяткину Ивану. Пнув в войлочно-мягкий бок челна, Лешка, глядя на другой, туманной дымкой скрытый берег, отрешенно выдохнул: — Я бы две звезды вам отдал… Майор ворохнулся, нажал клапан трубки: — Боец Шестаков приступил к выполнению ответственного задания. — Все в порядке! Все в порядке! — восторженно подхватил за рекой Одинец, но майор оборвал его, сказав, что курортники-связисты из корпуса явятся налегке, надо набирать своей связи, привязывать к ней грузила и вообще помочь Шестакову всем, чем возможно. |
| Осенью началось межевание земель. Меня послали быть понятым. Днем я носил цепь, а вечером расписывался за всех остальных понятых. Бурмистр говорил, что землемер, Павел Алексеевич Зарубин, сын пучежского мещанина, научился межевать и стал барином . Землемера я считал человеком сверхъестественным, умеющим читать чужие мысли. Вывел это заключение я из нескольких случаев. Один раз не успел один из мужиков сказать потихоньку, что ему и есть и спать хочется, как землемер посмотрел на него и закричал: «Эй! что ты осовел! Есть или спать хочешь». Вслед за тем он посмотрел в астролябию, велел поставить колышки и мерить цепью. Вдруг он крикнул: «Стой! копай здесь. В этом месте должна быть межевая яма и знаки, 3 камня и угли». Стали копать и действительно нашли и камни и угли. Увидев, как я пишу, он велел мне приходить к нему по воскресеньям писать повестки сотским и бурмистрам о явке к межеванию и о предоставлении документов. Павел Алексеевич научил меня многому. Я узнал не только четыре правила арифметики, но и получил понятие об астролябии и магнитной стрелке. Познакомился также и с грамматикой. Уходя от Павла Алексеевича с гостинцами и двугривенным в кармане, я всегда удивлялся его познаниям и уму. Не нравилось мне только, что он в постные дни ел молоко, ел зайцев и насмехался над староверами, даже над Зиновием Васильевым, скрывшимся в леса. — Удрал спасаться, напившись мирской кровью, — говорил о нем Павел Алексеевич. — Когда служил барину, тогда драл всякие поборы, и грибами, и холстиною, и маслом. Даже выкуп положил за девок, которые не желали выходить замуж и идти в другую вотчину. Между тем последний выкуп устроил уже новый бурмистр Малкин. Когда уезжал Зиновий Васильев, прощание его было торжественное. Оставив свой богатый дом и свою власть, он с сыном Парфеном доехал до Волги, слез с телеги, погладил своего пегого и сказал сыну: «Прощай, Парфен! Береги пегого. Он был мне верным слугою. Живи благочестиво, трудись до изнеможения, как твой брат Иван, и тогда дурные мысли смущать тебя не будут. Не забывай бедных. Ты теперь остаешься в мире один, и мы будем молиться за тебя!» Сказав это, он сел в лодку и заплакал. |
| Получив под начало резервную, вспомогательную армию, генерал-полковник Лахонин изловчился забрать под крыло свое и “родную” дивизию, где сибиряков осталось по счету. К началу ноября, когда был взят древний город — колыбель славянского христианства, дивизия пополнилась, переобмундировалась, довооружилась, обрела боевой лад и вид. И ей, опять же ей, пришлось в конце осени, почти зимою, прикрывать ударную силу главного фронта, позорно драпающую от совсем и далеко не превосходящих сил противника. Во время тех, предзимних, боев, наступлений-отступлений в походных условиях закончит земные сроки полковник Бескапустин Авдей Кондратьевич, выйдет в генералы, примет под начало свою родную гвардейскую дивизию генерал-майор Сыроватко. Еще раз ранена будет Нелька Зыкова, в ее отсутствие наложит на себя руки, повесится на чердаке безвестной хаты Нелькина верная подруга Фая. Будут комиссованы по инвалидности и отправлены домой комроты Яшкин, подполковник Зарубин, получившие звание Героев. Обескровив зарвавшегося противника в осенних боях, два могучих фронта начнут глубокий охват группировки вражеских войск, засидевшейся на берегу, с севера и с юга. Давно потерявшая надежды на блицкриг, но зацикленная на идее реванша, все еще не желающая верить в свое окончательное крушение, гитлеровская свора до глубокой зимы удерживала на Великой реке, возле никому уже не нужных плацдармов значительные силы. Когда уже на оперативном просторе, развернув общее наступление, два мощных фронта, а за ними и все остальные фронты хлынут к границе и до нее останется рукой подать, фюрер соизволит, наконец, отдать приказ об отводе своих войск от Великой реки — отступление в зимних условиях превратится в паническое бегство, в хаос, в свалку и, в конце-концов, растрепанные фашистские дивизии будут загнаны в такую же, как возле Великокриницкого плацдарма, земную неудобь, в голоснежье. Голодные, изнуренные, больные, накрытые облаком белых вшей, будут чужеземцы замерзать тысячами, терять и бросать раненых, их станут грызть одичавшие собаки, волки, крысы, и, наконец, Бог смилуется над ними: загнанные в пустынное, овражное пространство, остатки немецких дивизий подавят гусеницами танков, дотопчут в снегу конницей, расщепают, разнесут в клочья снарядами и минами преследующие их советские войска. |
| На дворе апрель. Возвращайся, Ласточка! Только не одна: Пусть с тобою, Ласточка, Прилетит Весна! Н. Антипина Я сочиняю про весну Свое стихотворение. Весна, когда звенит капель, И слышно птичье пение. Весной становится тепло. И снег повсюду тает. А над зеленою травой Подснежник расцветает. Весною стали дни длинней, А ночи все короче. И листья новые растут Из липких клейких почек. Весной уходит от меня Плохое настроение, И я дарю весенним дням Свое стихотворение. Н. Железкова Снег постарел, почернел, но не горе — Шумным потоком быть ему вскоре! Солнышко щедро раскинет лучи, И зазвенят, заливаясь, ручьи… Вдруг позабыв про тетрадки и книжки, Стайкой за ними помчатся мальчишки… И, подбоченясь, степенно и важно Вдаль поплывёт мой кораблик бумажный… Я написала названье сама Красными буквами слово «Весна». Н. Мартиди Закончились метели. Просох в лесу валежник. К нам птицы прилетели! В траве зацвёл подснежник! Теперь светает раньше И звонок день, как бубен. Берёзки побелели И нет на них зарубин. А скоро сок по веткам Помчит, их оживляя. Весна пришла! Весна пришла! Природа вновь живая! Е. Арутюнова Солнцеклеш, солнцеворот! Солнце к нам весну зовет. Пригревает, распекает. Зайчиков своих пускает. Прыгают они повсюду. Я им радуюсь, как чуду. Кап-кап-кап! – поет капель. Целый день — динь-дилень!!! Ручеек. Кораблик вот — В луже щепочка плывет. Зачирикал воробей: «Чик-чирик! Уже теплей!» «Мур-мур-мур», — пропела кошка, Сидя под моим окошком. И подснежник зацветает. Скоро снег совсем растает. А. Энш Уже давно не вьюжит, Весь лёд растаял в лужах. И лучиками солнце рисует на лице Задорные веснушки. А птички и зверушки Обрадовались дружно Красавице-Весне. Зелёные поляны. Ах, сколько в них тюльпанов, Нарциссов, одуванчиков И маленьких жучков! Природа просыпается, Росою умывается. И так легко и радостно От птичьих голосов! О. Огланова Солнце ласково пригрело, Снег стекает в ручейки. Зимушке так важно белой, Хоть чуть-чуть продлить деньки, Но не сердится весна, Понимает всё она: |
| — Ну, Мансуров! Ну, дорогой Иван, если выживем… — Да что там? — отмахнулся Мансуров, — скорее говорите. Полковник Бескапустин, как выяснилось, был от ручья не так уж и далеко, и от немцев близко — метрах в двухстах всего. Сплошной линии обороны нет, да в этих оврагах ее и не будет. Сперва немцы забрасывали штаб гранатами. Комполка с остатками штаба устроился на глиняном уступе — и Бог миловал — ни одной гранаты на уступ не залетело, все скатываются на дно оврага, там и рвутся. Но по оврагам валом валит переплавляющееся войско, немцы боятся застрять на берегу, остаться в тылу, отходят — к утру будет легче. — Словом, медведя поймали. Надо бы шкуру делить, да он не пускает, — мрачно пошутил комполка Бескапустин. Майор Зарубин доложил о себе. Оказалось, что находится он с артиллеристами и подсоединившимися к ним пехотинцами, если смотреть от реки, — на самом краю правого фланга плацдарма и, вероятно, его-то правый фланг в первую очередь и шуранут немцы — чтобы не дать расширяться плацдарму за речку Черевинку. Пехоту же, просачивающуюся по оврагам, немцы всерьез не принимают, знают, что с боеприпасами там жидко, и вообще, немцы, кажется, собою довольны — считают переправу сорванной и скинуть в воду жиденькие соединения русских собираются, как только отдохнут-передохнут. — А нам бы баркас, барка-ас к берегу просунуть! — простонал Бескапустин. — В нем наше спасение. Что мы без боеприпасов? Прикладами бить врага лишь в кино сподручно. — Ваш сержант Бога молит о тумане, коммунист, между прочим, и потому его молитва действенна. — Ой, майор, майор, шуточки твои… Как бы тебя на ту сторону отправить? — Это исключено. У меня в полку нет заместителя, я сам заместитель. Да и плыть не на чем. Говорите наметки на карте. Сигналы ракет те же? Я должен знать, где сейчас наши. Бескапустин передал данные, в заключение фукнул носом: — Как это не на чем плыть? У вас же лодка! — О, Господи! Лодка! Посмотрели бы на нее… — А, между прочим, почти все наши славяне о ней знают — это такая им моральная поддержка. |
| — Что ему батальон?! Что ему гибнущие люди? Они армиями сорили, фронты сдавали. Это уже взвился Щусь, некстати оказавшийся у телефона. — Кто это говорит таким тоном с представителем коммунистической партии? — повысил голос Мусенок. Нужно встревать немедленно, сейчас большой политик начнет домогаться фамилии дерзкого командира. — Товарищ начальник политотдела, Лазарь Исакович, ну, через час поговорите, сейчас невмоготу, сейчас линия позарез нужна… одна линия работает… — встрял в разговор Понайотов. — А почему одна? Почему одна? Где ваша доблестная связь? Разболтались, понимаете ли… — Внимание! — прервал Мусенка командир полка Бескапустин. — Внимание всем телефонистам на линии! Отключить начальника политотдела! Начать работу с огневиками! Телефонисты тут же мстительно вырубили важного начальника, который продолжал греметь в трубку отключенного телефона: — Нну, я до вас доберусь! Ну вы у меня!.. — И доберэться! — угрюмо прогремел в трубку Сыроватко, все как есть слышавший, но в пререкания не вступивший. — Да тебе-то какая забота? — устало осадил его полковник Бескапустин.У тебя, видать, дела хороши, все у тебя есть, недостает лишь боевого партийного слова… — Да ладно тебе, Андрей Кондратьевич. Шо ты, як кобэль, вызвэрывся, вся шерсть дыбом. — Шерсть-то поднялась, все остальное упало. Ладно. Таких художников, как Мусенок, мне в одиночку не переговорить. Пошевелили мы противника, пошебутились, отвлекли на себя. Помогай теперь ты Щусю. — И через паузу, постучав трубкой по чему-то твердому, изможденным голосом добавил: — Да не хитри, не увивайся. Воюй. Положение серьезное. Понайотов, а, Понайотов! Начинай, брат, работать. А тебя, Алексей Донатович, завсегда, как черта в недобрый час, из-под печки выметнет. Гнида эта заест теперь… Щусь уже не слышал командира полка, он уже мчался куда-то по основательно искрошенному, избитому немцами оврагу и орал: — Патроны попусту не жечь! Гранаты — на крайний случай… В санбате людно. Раненые большей частью спали на земле, сидя и лежа под деревьями, подле палаток. В отдалении, под вздувшимся грубыми складками брезентом, в ложбинах которого настоялось мокро от недавнего дождя, покоились те, которым уже ни перевязки, ни операции, ни еда, ни догляд, ни команды не требовались. Какой-то любопытный раненый боец, опиравшийся на дубовый сук, приподнял палкой этот угол брезента, и Зарубин увидел так и сяк набросанных на холодную, смятую траву худых, грязных, сплошь босых и полураздетых людей. |
| — Эй, подруга! Приплавь обутку сорок седьмого размера. Видишь, каков я, — и показал на стоптанные задники ботинок, снятых с убитого солдата. Наполовину всунув ступню в обутки, этот бухтило, как про себя нарекла его Нелька, ковылял по берегу. Говорили, что во время переправы лишился казенной обуви и на первых порах воевал вообще босиком. О том, что сдал под расписку старшине Бикбулатову свои редкостные обутки, Булдаков, на всякий случай, не распространялся — украдут, на такую вещь кто угодно обзарится. Снаряды непрерывно шелестели над головой, падали в дымом наполнившийся распадок Черевинки. Пулеметы не работали, и, праздно положив кормовое весло на колени, Нелька какое-то время не гребла, сплывая по течению. — Ладно, земеля, — отчетливо молвила она. — Добуду я тебе прохаря по лапе. — И выпить, и пожрать! — Поплыла я, поплыла, а то еще чего-нибудь попросишь! — засмеялась Нелька, разворачивая лодку носом на течение. Среди возвращенных с левого берега бойцов, вялых, молчаливых, подавленных, один оказался из отделения связи щусевского батальона. Звали его Пашей. Родион ему обрадовался и сказал, что это напарник его, старший телефонист, и пущай им разрешат сходить к острову, похоронить как следует Ерофея. Но налетели самолеты, пошли на круг, через реку, выставив лапищи, так вот вроде и готовые тебя сцапать за шкирку, поднять кверху, тряхнуть и бросить. Небо, едва просвеченное солнцем, продирающимся сквозь полог копоти и пыли, наполнилось гулом моторов, трещаньем пулеметов и аханьем зениток. Бомбежка была пробная, скоротечная и малоубойная. Ни одного самолета зенитки не сбили, и народ ругался повсюду: столько боеприпасов без толку сожгли! На берег бомб упало совсем мало, но в реку и в глубь берега валилось бомб изрядно. Несколько штук угодило гостинцем к немцам — фрицы обиженно защелкали красными ракетами, обозначая свое местонахождение. Майор Зарубин подумал: со временем немцы сообразят бомбить плацдарм, заходя не с реки, а пикируя вдоль берега, вот тогда начнется страшное дело — обваливающимся яром будет давить людей, будто мышат в норках. |
| Майор Зарубин и генерал Лахонин настояли на том, чтобы самых слабых, ослепленных гемералопией, пораженных переходчивыми болезнями бойцов оставили в полку, подлечили и тогда уж отправляли бы вдогонку дивизии с пополнением на фронт. Воронежскому фронту, скрытно готовящемуся к наступлению, нужны были резервы, крепкие, хорошо подготовленные. Деятелям же двадцать первого полка не хотелось иметь брака в работе, получить втык от командования, а сбыть всех вояк подчистую, да и двадцать пятый год с остатками двадцать четвертого, с подметенными по лесам и весям резервистами и разным бедовым народом, укрытым от войны, где хитрыми чинами, где тюрьмами, уже катил в эшелонах, на подводах, в машинах по направлению к Новосибирску и Бердску. Скоро-скоро — открывай ворота. Начинай все сначала. Мудрые руководители заскребали остатки мужичков по Руси, переложив их непосильные обязанности, надсадную работу на женщин, стариков и детей. Войне еще и конца не видно, но российская деревня почти опустела, в надорванном государстве разом все пошатнулось, захудало, многие казармы в полку были уже непригодны даже для содержания скотины. Санчасть ютится все в том же обветшалом, тесном помещении, хорошо хоть столовая есть, рядок новых, на жилье похожих за счет самообслуживания казарм срублено, разросся конный парк, есть на чем вывозить строевой лес, поставлять солому, дрова, фураж, продукты, амуницию. Много чего требуется людям, пусть они всего лишь служивые, пусть ко всему привычные и притерпевшиеся люди. После большой ругани в штабе, горячего спора с Азатьяном в полку осталось около двухсот бывших призывников, из них половина неизлечимо больных будет комиссована и отослана домой — помирать. Легко отделался двадцать первый стрелковый полк. Генералу Лахонину доводилось бывать в Гороховецких лагерях в Горьковской области, в Бершедских лагерях под Пермью, в Чебаркуле за Челябинском — везде дела обстояли из рук вон плохо, везде был провал, наплевательское, если не преступное отношение к людям. Но то, что он увидел в Тоцких лагерях в Оренбуржье, даже его, человека, видавшего виды, повергло в ужас. |
| Лит.: Зарубин Н. Н. Академик Н. К. Никольский: [Некр.]//ИАН. Отд-ние обществ. наук. 1936. 4. С. 119-124; Корявов П. Н. Никольский Н. К.//Архив АН СССР: Обозр. арх. мат-лов. Л., 1946. Т. 2. С. 134-140; Покровская В. Ф. Картотека академика Н. К. Никольского//Тр. Б-ки АН СССР. М.; Л., 1948. Т. 1. С. 142-150; Адрианова-Перетц В. П. Картотека Н. К. Никольского//ВЯ. 1961. 1. С. 121-125; Розов Н. Н. Академик Н. К. Никольский и его науч. наследие (к 30-летию со дня смерти)//ИзвОЛЯ. 1966. Т. 25. Вып. 3. С. 256-258; Лихачева О. П. Н. К. Никольский - директор БАН//275 лет БАН: Сб. докл. юбил. науч. конф., 28 нояб.- 1 дек. 1989 г. СПб., 1991. С. 252-258; Рождественская М. В. К истории Отдела (Сектора) древнерус. лит-ры ИРЛИ АН СССР (1932-1947 гг.): К 55-летию Отдела//ТОДРЛ. 1989. Т. 42. С. 3-52; она же. Академик Н. К. Никольский - организатор ист.-библиогр. Музея слав.-рус. книжности (по арх. мат-лам)//Там же. 1993. Т. 47. С. 397-408; она же. Н. К. Никольский - исследователь древнерус. книжности//Духовное, историческое и культурное наследие Кирилло-Белозерского монастыря: [Мат-лы конф.] к 600-летию основания. СПб., 1998. С. 94-106; Дмитриева З. В., Крушельницкая Е. Д. Академик Н. К. Никольский и его вклад в изучение истории Кирилло-Белозерского монастыря//Кириллов: Краевед. альманах. Вологда, 1998. Вып. 3. С. 141-150; Подъяпольский С. С. Н. К. Никольский как историк рус. архитектуры//Там же. С. 151-158; Крапошина Н. В. Н. К. Никольский: Биография ученого в арх. док-тах//Мир рус. византинистики: Мат-лы архивов Санкт-Петербурга. СПб., 2004. С. 172-206; она же. Никольский Н. К. и Б-ка академии наук//Академический архив в прошлом и настоящем: Сб. науч. ст. к 280-летию Архива РАН. СПб., 2008. С. 369-391; она же. Историк Русской православной церкви академик Н. К. Никольский//Отеч. арх. 2009. 4. С. 14-20; Романова А. А. Н. К. Никольский и изучение начального периода рус. библиографии//Ист.-библиогр. исслед.: Сб. науч. тр. СПб., 2008. Вып. 11. С. 199-211; Карпук Д. А. История кафедры гомилетики Имп. СПбДА//ХЧ. 2014. 2/3. С. 156-206; он же. Кафедра рус. церк. истории в СПбДА на рубеже XIX-XX вв.//Там же. 2015. 5. С. 175-218; Жуков А. Е. Памятники древнерус. ист. книжности в картотеке Н. К. Никольского//Там же. 6. С. 174-187; он же. Новые мат-лы науч.-библиогр. деятельности акад. Н. К. Никольского//Петербургская библиотечная школа. СПб., 2016. 4(56). С. 47-53. |
| Майор Зарубин, работавший у телефона и все время краем глаза наблюдавший за рекой, властно крикнул. Двое бойцов, оставив боевые дела, выскочили к воде, схватили Лешку под руки, волоком затащили под прикрытие яра и бросили на землю — “пусть проблюется”. Шел бой. Фашисты атаковали. Бойцам и командирам на плацдарме было не до какого-то солдатика, в одиночку выкарабкавшегося из реки, вырвавшегося из лап смерти. Каждую минуту вокруг погибали сотни таких же солдат. Предоставленный самому себе, Лешка дополз до камня, лег на него животом, переломился — и сколь из него вышло воды и слизи — не помнил, казалось, конца не будет мутному потоку, весь он изовьется, вывернется надсаженной утробой. Сколько пролежал он в полубеспамятстве, ослабленный, вялый, — тоже не знал. Все не сходила красная пелена с глаз, и, когда он сделался способен зреть, убедился — и не сойдет. Обеспокоенно шевелящаяся, мутная у приплесков вода была бурая. Ссохшаяся за ночь пена красным пухом шевелилась на осоке. Песок на урезе черен от крови, берег устелен трупами, точно брошенным лесом на сплавной реке. Со стоном залез Лешка в укрытие, снял с себя все мокрое, выковырял из земли узелок сухого белья, трясясь, натянул его на себя, но согреться не мог, его колотило, взбулындывало в норке, казалось, он вот-вот развалится и развалит своим, без кожи вроде бы сделавшимся телом рыхлый яр, всю эту мертво оголившуюся слуду. Неизведанное до сего дня, пустынное, беспросветное одиночество давило его, он плакал, не утирая слез, не испытывая ни радости, ни торжества от того, что спасся, просто холодно, просто воет сердце от запустелости, просто жалко самого себя. И близость боя, возможность умереть не страшит, даже как бы тихо, ненавязчиво манит, сулит от всего избавление. Ох, какое это опасное, какое крайнее чувство — ему только поддайся. Но черный от копоти, грязный, распоясанный, босой, скатился с яра попить воды Леха Булдаков, хлебнул из котелка, закашлялся, нашарил Лешку в земле, тряхнул его: — Тебе облегчиться надо,прокричал он, — воду выпустить, иначе не согреешься. — Леха Булдаков тоже рос и работал на реке, лихачил, химичил, тонул, человек он опытный и не изгальничал на этот раз. — Дед, а дед! Кинь суда хламиду. |
|
|
