| — Может, пару орудий на берег выкатить? — Километр, полтора? — майор Зарубин прикинул траекторию. — На берегу, на открытом месте — перебьют вас, а? — Вас вон как бьют. “Молодец! Ах, молодец Федор! Неужели я так отупел, что и такого пустяка сообразить не мог”. — Сколько надо времени? — Двадцать минут. — Действуй, дорогой, действуй! — майор отлип от стереотрубы, но не отнимал от уха телефонную трубку. — Готовы! — раздался загнанный, но звонко рапортующий голос. Майор вытянул за цепочку часы. Анциферов перебросил орудия на берег за пятнадцать минут. “Да, с такими людьми! — ликовал майор Зарубин. — Худы твои дела, фюрер, худы!..” — но по телефону охладил своего командира: — Мы не на учениях, младший лейтенант! Передаю данные. Слушать внимательно! Уже пятым снарядом Анциферов попал плотненько, за скат высоты. — А теперь, — дал волю голосу и чувствам майор Зарубин, — а теперь по этим же раскатам обоими стволами беглый огонь! Сколько возможно быстрее разворачивайтесь. Наша союзница-девятка следом за вами ударит. Малое время спустя за каменистым, почти голым скатом высоты, лишь по расщелинам, обросшим шиповником, дикой акацией, жабреем и татарником, закипели разрывы, вверх полетел камешник, комья земли, спичками раскалывало бревна, пласты перекрытий, щепки ящиков, трубы и ходы сообщений, рвало связь, обваливало блиндажи, засыпало ячейки наблюдателей. — Вот то-то! — давно отучившийся вслух выражать свои чувства, майор Зарубин попросил водички, попил и отвалился на стену наблюдательной ячейки. “Если сегодня замены не будет — умру”, — подумал он безо всякой, впрочем, жалости к себе, как будто даже испытывая облегчение от этой мысли. Над рекой послышался слитый, все нарастающий гул, будто не по небу, по булыжной мостовой накатывались, все убыстряя ход, грозно, чудовищно звучащие машины. Почти над самой водой затяжелело прошло звено штурмовиков — “илов”. Взмыв над яром, штурмовики забрались повыше и оттуда ударили ракетами, будто алмазами по стеклу чиркнуло, оставив на небе белесые полосы, затем высыпали из гремящей утробы бомбы и принялись ходить над деревушкой и высотой Сто, поливая ее из пулеметов и пушек. |
| Действуй давай! В полдень же, сразу после бомбежки, еще до того, как Шестаков отправился на поиски товарищей, позвонил полковник Сыроватко и сказал, что сейчас на правый фланг, к артиллеристам, придет представитель большого хозяйства кое-что обговорить. Совещание же командного состава, имеющегося на плацдарме, нужно собирать тоже сегодня, после захода солнца, когда сделается потише. Нужно что-то придумывать самим, самостоятельно принимать решение насчет дальнейших действий. За рекой ни мычат, ни телятся, силы людей на пределе. Майор Зарубин попросил солдат пристально следить за поймой Черевинки, не давать немецким пулеметчикам особо резвиться. — Какая-то очень уж важная птица к нам следует, — заключил он. — Подполковник Славутич, — махнув рукой возле крупной головы, на которую была насунута солдатская пропрелая пилотка, доложился гость. — Заместитель начальника штаба корпуса, — и придержал рукой Зарубина, встречно шевельнувшегося. — Лежите, лежите. Кирзовые сапоги, замытые водой до белизны, были тоже не с ноги довольно складного, но усталого пожилого подполковника. “Значит, переправлялся вместе со всеми, и тонул, и утопил свое обмундирование”, — решил Зарубин, и ему не то чтобы легче сделалось от этого, а как-то свободней сделалось. В это время и сунулся в пещерку к Зарубину сержант Финифатьев, но, увидев незнакомого командира, подался на попятную. — Чего вам, товарищ сержант? — спросил Зарубин, зная, что попусту бойцы из верхних окопов под берег не полезут, беспокоить его не станут. — Тут такое дело… — начал Финифатьев и смешался. — Немца-наблюдателя мы пазганули. — Какого немца? Где? — На лесине. В речке. А я все думал, думал, што-то немец глушит и глушит нас минами, да все гушше и плотнея, гушше и плотнея. — Ну и что? — Дак наблюдателя-то Булдаков сшиб, ну такой большойбольшой матершинник он и трепло, а вот сшиб с лесины единым выстрелом. — Ну и… — Курить просит, ашшаульник этакой, за победу, говорит, завсегда, говорит, поощрение полагается. Вспомнив про баночку-завертушку, майор нащупал ее за телефоном, подал сержанту: — Может быть, еще осталось? — Нам на завертку токо, на завертку, — свинчивая крышку с кругленькой пластмассовой баночки, дрожал голосом Финифатьев и возликовал, обнаружив табак в коробочке. |
| В помещении Комитета явились офицеры. – Потрудитесь очистить помещение. – Но здесь помещается Комитет помощи… – Знаем. Нам необходимо это помещение для походной кавалерии. Потрудитесь очистить его в 24 часа. – Но… – Никаких разговоров! Бросились искать защиты. Вступился священник Аггеев. Но его заступничество только взбеленило офицеров. – Мы выбросим вещи ваши на улицу, если вы по доброй воле не потрудитесь удалиться. Вещи уже были сложены. Занимались как на бивуаке, так как срочной работы оставить было нельзя: Киев был переполнен беженцами из погромных мест, раздетыми голодными, больницы были переполнены тысячами сыпнотифозных, всем требовалась срочная и постоянная помощь. Представители Комитета сбились с ног в поисках помещения. Наконец, была отыскана квартира в несколько больших и удобных комнат. Предложили офицерам: – Займите то помещение, оно гораздо удобнее. – Нет, нам удобнее здесь. – Ведь вы даже не видали еще того помещения? – И смотреть не желаем. – Но ведь вам же помещение нужно только на несколько дней, как вы сказали, а тут целое учреждение должно переезжать? Офицеры стояли на своем. – Потрудитесь очистить немедленно. И пришлось Комитету Помощи переехать. Это обошлось ему в несколько десятков тысяч рублей. Но всего противнее было чувство беспомощности перед нахальным, ничего не боящимся самоуправством и сознания всей зловещей угрозы, таящейся в этом факте. И «угроза» сбылась. Политика продолжалась. Из Ростова пришла бумага от Главного Управления Красного Креста, что отныне флаг Красного Креста снят с Комитета Помощи пострадавшим от погромов, он предоставляется его собственной судьбе. И он остался как бы вне закона… Без средств… В воскресенье в думе состоялось экстренное собрание членов лиги борьбы с антисемизмом, организованной киевским комитетомсоюза городов северной Украины и состоящей из представителей почти всех киевских общественных организаций. Представительствовал А.Н. Зарубин. Экстренное собрание было созвано, в виду тех событий, какие имели место в Киеве, и вызывали принятие срочных мер против этих событий. Г. Зарубин указывает, что город переживает ужасный момент, происходят погромы, грабежи по квартирам. Настроение против еврейского населения возбужденное. И в этот момент в некоторых киевских газетах появляются заметки о якобы допущенных евреями эксцессах против Добровольческой армии. Это еще более разжигает настроение. Между тем, уже определилось, что заметки, появившиеся в «Вечерних Огнях», ложны, уже многие известия этой газеты опровергнуты. Между прочим, Г. Зарубин сообщает известный ему факт: 2 врача с Институтской ул., обвиняемые газетой в стрельбе, и будто бы за это расстрелянные, – никакого отношения к большевикам не имели, выстрелов из их квартиры не было, и сами эти врачи расстрелу не подвергались. |
| Прежде чем съехать на заду по солдатскими задами раскатанной выемке, под ягодицы подстроил ладонь, на ходу черпнул из Черевинки водицы, отпил, сырой рукою потер лицо. Булдаков привалился к деревянной ложе пулемета, шаря голой ногой по ноге, прострочил кривуль Черевинки, густо охваченной разноростом. Увлекся, высадил весь диск. А вот кто набивать диски будет? Всем хозяйством занимался нумер второй. Рассыпая патроны под ноги, кляня напарника за то, что высовывается везде, Леха отгонял от себя гнетущее, ему совершенно непривычное чувство одиночества. Майор Зарубин, подгоняя огневиков, торопил их, просил не разлеживаться после сытного обеда, побольше поднести к орудиям боезапаса — дела на левом фланге, особенно на высоте его, в батальоне Щуся, еще более ухудшились, надобно продержаться до вечера, до темноты и тогда уж совместно решать: отводить передовую группу или уж оставлять ее на окончательное растерзание. Покончив с распоряжениями, он отпил холодненькой водицы и вдруг спохватился, начал кликать людей: — Мансуров! Где Мансуров? — как бы очнувшись, пощупал лоб, помял голову Зарубин. — Какой-то наблюдательный пункт… Зачем он? Что за блажь? Подполковник-то откуда взялся? Почти в панику впавши, майор Зарубин выкатился из земляной берлоги, скособочившись, упал на бровку яра, громко звал: — Шестаков! Булдаков! Наблюдатели! Корнилаев! Товарищи! Вернуть людей! Немедленно! Бегом, бегом! Корнилаев остается! А вы бегом, ребята, бегом! Закаленный в боях, войной испытанный человек, во плоти коего, как и всякого опытного вояки, существовал недремлющий вещун, он уже тыкался в сердце, пророчил — опоздал! С приказанием поторопился, с отменой его опоздал. Быть беде! Быть беде, быть… Сухозадый, что летошный кузнечик, нагулявший брюшко в лугах, немец по имени Янгель, лапками и выпуклыми глазами тоже похожий на прыткую насекомую, насвистывая мотив полюбившейся ему русской песни “Ах ты, душечка, красна девица”, — мыл в речке посуду и, несмотря на фиркающие над ним пули, на рвущиеся неподалеку мины, думал о разных разностях. |
| Если к этому добавить, что гимнастерка застегнута через пуговицу, штаны часто и вовсе незастегнуты, пряжка ремня набок, сапоги — один начищен, другой нет, все-все как бы случайно, на бегу надето — вот и закончен портрет. Внешний. В деле же Одинец собран, толков, одержим, и, если б он панически не боялся начальников, — цены бы ему не было. Свое смятенное состояние Одинец всячески скрывал, подражая громилам-командирам, у которых хайло шире погона, витиевато выражался вроде по-русски и вроде по-бессарабски — “боийэхомать!”. В присутствии начальства вторую половину своего виртуозного мата Одинец сокращал. Над Одинцом посмеивались, но все кругом знали — без него, как без рук. Командир артполка Вяткин, снова спрятавшийся в санбат, под крылышко жены, разносил Одинца часто и больно. Зарубин же всячески начальника связи защищал. Велел ему без крайней надобности не появляться на глаза начальству, что тот охотно исполнял, пропадая в походной мастерской, где среди проводов, аккумуляторов, паяльников, гаек, болтов и разного другого железа он и спал, но спал мало, ругался и гонял связистов. Чего-то сваривал, паял, клепал, по личной инициативе собирал спаренную пулеметную немецкую установку — для защиты штаба и однажды на глазах у всех подшиб вражеский самолет — все видели, как самолет, низко летевший с бомбежки, громыхнулся в кукурузу и загорелся. Как ни кривился комполка Вяткин, пришлось ему Одинца представлять к ордену “Отечественной войны”, которого сам комполка не имел. Одинец же получил третий орден и повышение в чине, сделался капитаном, но, привыкнув к званию старшего лейтенанта, долго на новое звание не реагировал. И вот связь, налаженная под руководством Одинца, и, более того, его же руками намотанная, лежала на дне реки, работала, другие же линии постепенно угасли. Узнав, что майор Зарубин ранен, капитан Одинец не очень уверенно предложил: — Может, мне к вам переправиться? — Сидите уж, где положено! — раздраженно буркнул Зарубин и, тут же успокаивая человека, добавил: — Вы там нужнее. |
| — Я доложу… Я обо всем, товарищи, доложу… Дождавшись, когда все разойдутся, Понайотов, не сдержавшись, приобнял майора Зарубина, бережно прижал к себе и, услышав, что лицо раненого колется, изумился до беспредельности: “Ну, значит, тут действительно…” Два рюкзака до завязок были набиты хлебом, еще подсумок махры и полная противогазная сумка сахарного песку. Всем, кто находился в блиндаже, досталось по куску хлеба, посыпанного сахарным песком. — И мне пожалуйста… — всеми забытый при дележке, напомнил о себе майор Зарубин. Ему поспешно отхватили ломоть. Он отделил себе пряничек от ломтя, посыпал песочком, тщательно изжевал, слизнул сахаринки с ладони и сказал не то себе, не то Понайотову: — Ничего, ничего, — и слабо улыбнулся. — Утону — хлеб напрасно пропадет, — и, чувствуя, что шутки не получилось, смущенно добавил: — Я же скоро покушаю. Рюкзак с хлебом, котелок сахару и сумочку соли тут же отправили в батальон Щуся. Поделились харчем и с ротой Боровикова, так теперь называли бойцов, собранных по берегу и сформировавшихся в подразделение, оборонявшее правый фланг плацдарма. Три булки хлеба и весь остаток сахара назначено было отделить раненым в полк Сыроватко. Бескапустинцам нечего уже отделять, однако Понайотов сообщил, что две лодки, привезенные аж с Десны, всю ночь будут ходить от берега к берегу и кое-что доставят сюда. Бунтарь Бескапустин ушел к себе, ни с кем не попрощавшись, лишь глянул уничижительно на хитроумного Сыроватко, ни в чем его не поддержавшего. Майор Зарубин позвонил полковнику. Бескапустин пожелал ему счастливо добраться до спокойного берега. — Так и не удалось мне вытащить сюда вояку Вяткина,сказал с сожалением Зарубин. — Да на кой здесь нужен этот художник? Вонять только. Дак тут без него вонько. А ты поправляйся скорее, Александр Васильич, поправляйся, дорогой. Бог даст, еще повоюем вместе. Берлин далече. — Подумал, помялся: — Слушай, дорогой, хоть ты и ранен, хоть изнемог, будь добр, поручи кому-нибудь из своих надежных товарищей найти мои тылы, и пусть набьют они там морды, от моего имени, командиру хозроты. Художники! С глаз долой, из сердца вон! Даже не напоминают о себе, попыток не делают, чтобы хоть что-нибудь переправить сюда. У меня раненые мрут… — голос полковника упал в бессилии, — я уж сам пустую трубку всю изжевал… табачку нету. Спасибо, кто-то из хитрожопых художников на совещании отсыпал. |
| — Что это такое? — перекрывая голос Мусенка, заорал вдруг майор так, что вычислитель Корнилаев, спавший вместе с командирами, подскочил с постели и зарапортовал: “Репера пристреляны! Репера пристреляны!” — Что это такое, спрашиваю? Мусенок споткнулся на полуслове, постоял среди блиндажа и упятился в темноту. Зарубин взял со столика котелок, поболтал: — С супом сухари доешь. Затопи печку и ложись. — Пока укладывался, шурша соломой в углу, возвышал голос, чтобы слышал Мусенок. — Будете наказаны! Строго! Понайотов уже уснул, но ухмылка шевельнула его губы: “Не за то отец сына бил, что он воровал, а за то, что попадался…” Услышав, как удалился негодующий Мусенок, майор, стукая себя по рту кулаком, произнес: — Сон нарушил, идиот, как там тебя? — спросил из-под шинели. — Шестаков. — В порядке наказания подмени телефониста, потом на кухню — отъедаться. И что это, ей-богу, такое, чуть чего — воровать, — Социалистическое добро нерушимо! — подхватил телефонист, копируя начальника политотдела, и майор смолк, уснул, видать. Надев привычные вязки от трубок телефонов, солдатик Шестаков метал ложкой супчик, стараясь не бренчать котелком, мочил в хлебове сухарь и радовался удачному завершению лихого дела. Кухня надоела Лешке быстро — каторга, да и крепче он себя почувствовал, головокружение прекратилось, искры из глаз перестали сыпаться, шум в ушах приутих. Явился на наблюдательный пункт, к майору уже человек человеком: ботинки зашнурованы не через дырку, обмотки плотно, даже форсисто сидят на голенях, гимнастерка постирана, с подворотничком, туго подбит, подпоясан боец, на левой стороне груди медаль, боевой орден, на правой значок гвардейский алеет. — Ну вот и славно! Вот и хорошо! — Зарубин знал, что боец этот будет верный и преданный делу. Если бы тогда дать его Мусенку схарчить, пропала бы еще одна, уже бессчетная человеко-единица на фронте. — На гражданке связистом были? — Да, товарищ майор. — Поэтому к Щусю не отпущу. У меня связистов не хватает. Не больно-то на эту должность стремятся. |
| 383 Шатов, герой романа «Бесы», одержим идеей «русского Бога»; в образе этого героя Достоевский карикатурно воспроизвел религиозный национализм славянофилов. 384 Впервые: Исследования по истории русской мысли. Ежегодник 1997. М., 1997. С. 209–331. Печатается по первому изданию. 386 О первом «киевском периоде» (1901–1906 гг. ) С. Н. Булгакова см.: Локтева О. К. Неизвестная статья С. Н. Булгакова (1904)//Россия и реформы. Вып. 2. М., 1993; Колеров М. А. С. Н. Булгаков и религиозно-философская печать (1903–1905)//Вопросы философии. 1993. 11; Сергей Булгаков . Письма к П. Б. Струве (1901–1903)/Предисловие и публикация М. А. Колерова, комментарии М. А. Колерова и О. К. Локтевой//Новый круг. 4. Киев, 1993. С. 246–259; Колеров М. А., Локтева О. К. С. Н. Булгаков и религиозно-философская печать (1906–1907)//Лица. Биографический альманах. Вып. 5. М.; СПб., 1994. 387 «Смерть первая и воскресение первое»: Письма С. Н. Булгакова 1917–1923 гг./Публикация и примечания М. А. Колерова//Новый мир. 1994. 11. С. 208. 389 См. воспоминания об этом митр. Евлогия (Георгиевского): Митрополит Евлогий. Путь моей жизни. М., 1994. 390 См. воспоминания об этом митр. Евлогия (Георгиевского): Митрополит Евлогий. Путь моей жизни. М., 1994. 392 См.: Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Крымское краевое правительство М. А. Сулькевича и его политика//Отечественная история. 1995. 396 Колеров М. А. [Примечания]//«Смерть первая и воскресение первое»: Письма С. Н. Булгакова 1917–1923 гг. С. 207; Колеров М. А. [Примечания]//В ожидании Палестины: 17 писем С. Н. Булгакова к М. О. Гершензону и его жене (1897–1925)//Неизвестная Россия: XX век. Вып. 2. М., 1992. С. 142. 399 См.: Митрополит Евлогий. Путь моей жизни. М., 1994; Дорошенко Д. Icmopiя Ykpaihu 1917–1923 рр. Т. I. Ушгород, 1932. 403 См. критическую статью в адрес «Слова», опубликованную в националистически ориентированной газете «Новая Рада» от 6 октября 1918. 404 о газете «Народ» см.: Колеров М. А., Локтева О. К. С. Н. Булгаков и религиозно-философская печать (1906–1907). |
| Как же надо затуманиться человеческому разуму, как оржаветь живому сердцу, чтобы настроилось оно только на черные, мстительные дела, ведь их же, страшные и темные дела, великие грехи, надо будет потом отмаливать, просить Господа простить за них. В прежние, стародавние времена, после битв, пусть и победных, генералы и солдаты, став на колени, молились, просили Господа простить их за кровопролитие. Или забыт Бог на время, хотя и написано на каждой железной пряжке немца: “С нами Бог”, — но пряжка та на брюхе, голова — выше. Там, где гремело, зажглось небо из края в край. Что-то в тот небесный огонь выплескивалось ярче самого огня, порская, рассыпалось горящими ошметьями — геенна огненная пожирала земные потроха. Майор Зарубин, смолоду страдающий гипотонией, на совещании офицеров напился крепкого чаю. Офицеры курили, гуще всех палил трубку полковник Бескапустин. Майор угорел от табака, уснул с головной болью и вот среди ночи проснулся, полежал не шевелясь, затем поднялся, набросил на плечи телогрейку, отправился на берег реки, заметил недвижно сидящего на камне человека: — Не помешаю? — Садитесь. — Не спится, Алексей Донатович? — Не спится. Прежде я крепок был на сон. — Молодость. Беззаботность. — Да-да. А сейчас у меня порой бывает ощущение, что мне уже сто лет. — И у меня то же самое. Замолчали. Глядя на все шире разгорающийся вдали пожар, на реку, которой достигали слабые отблески горящего неба, но была она от этого еще холодней и отчужденней, лишь тень крутого, вражеского берега означалась в воде резче, сам же берег, осадив вниз, под яр всю черную густоту ночи, обрисовался по урезу чернильной каемочкой. В той колдовской темени угадывалось шевеление, какое-то железо время от времени взбрякивало, высекались мелкие синие искры из камней. — Вам все-таки надо заставить себя хоть немного поспать. Утром, я думаю, немцы начнут бомбить и обстреливать наш берег и в первую голову разнесут хутор, так опрометчиво оставленный. Народ они хотя и подлый, — не отрывая глаз от горящего неба, продолжал Зарубин, — но вояки они расчетливые. Они знают, что днем у нас начнется выдвижение к реке плавсредств огневых позиций, что нам не до наблюдений будет, поэтому надо из хутора всех людей увести в лес, велеть закопаться, а то живут, как на сенокосе, спят под открытым небом. Своих наблюдателей я не снимаю. Пусть остаются. |
| “Этот дом называли “Пермскими Афинами”, здесь всегда звучали музыка и поэзия, здесь юный Сережа Дягилев познакомился с шедеврами великой русской и мировой культуры”. Наталья Сергеевна преподает в гимназии литературу, но по типу — классический музейный работник, слившийся с экспозицией до неразличения понятий. О Дягилеве знает много, но не все говорит, храня стыдную семейную тайну: “Зачем об этом рассказывать? Мы ничего не скрываем, но к чему копаться?”. По всей школе — изображения самого знаменитого из дягилевских возлюбленных. В зале серия картин на тему “Послеполуденного отдыха фавна”: в томной позе фавн Нижинский с дудочкой. В кабинете — опять Нижинский: огромный рельефный портрет. Повесить его затруднительно, стены, видать, не держат, так что портрет стоит, а Нижинский, получается, сидит за столом, словно председательствуя на педсовете. Восстановлены комнаты Дягилевых, отдельный зал выделен под репродукции и фотографии. “Вот могила Сергея Павловича в Венеции, где он похоронен рядом со Стравинским!” — “Ну, не совсем рядом, метрах в тридцати”. — “Вы бывали на кладбище в Венеции? Не может быть!” Такой посетитель в глазах Натальи Сергеевны возрастает до ранга Мясина или Лифаря. “Расскажите, пожалуйста, правда, что на могиле Сергея Павловича всегда лежат балетные тапочки?” Правда. Кто-то время от времени приносит новые взамен истлевших и кладет на надгробье с манерной цитатой из Дягилева: “Венеция, вечная вдохновительница наших успокоений”. Венецию он любил как город любви, где позволялось больше обычного. Там Дягилев мог щекотать общество, приводя в фешенебельный ресторан красивого гондольера. Там в 29м заболел и умер без гроша, роскошно похороненный на деньги Коко Шанель. Площадь его имени есть в Париже, между Оперой и Галереей Лафайет. В Перми, где он начал свой дальний разбег, — нет. В дягилевской гимназии заметнее всего Николай Зарубин. Повсюду картины этого одаренного колориста — сполохи планетарных сияний, космические дали, быт мироздания. Место — повсюду, время — всегда. Возле полотен на скамеечках сидят школьники, выводя в тетрадках под диктовку учительницы про кристалл вселенской калийной соли, про ось через центр Земли, про заветное: “Пермяки ощущают необходимость собрать все духовные достижения мира”. То, что кажется более или менее симпатичной абстрактной декоративностью, трактовками автора и поклонников оборачивается мостом от пермского геологического периода — к будущей пермской мессианской цивилизации. Дистанции невообразимы, амплитуды непомерны, победа обеспечена. Зарубин, философ и классик российского провинциализма, теснит Дягилева в его собственном доме, откуда тот ушел в мир и никогда не вернется. |
|
|
