| 2. Однажды Ирод созвал к себе своих родственников и друзей, представил им сирот и с глазами, полными слез, произнес: " Страшный рок похитил у меня отцов этих детей; они же предоставлены теперь моим попечениям: к этому призывает меня голос природы и чувство жалости, возбуждаемое их осиротением. Если я оказался столь несчастным отцом, то я хочу попытаться быть, по крайней мере, более любящим дедом и лучших моих друзей оставить им покровителями. Твою дочь, Ферор, я обручаю со старшим сыном Александра для того, чтобы тебя как опекуна скрепляла бы с ним вместе с тем и ближайшая родственная связь. С твоим сыном, Антипатр, я обручаю дочь Аристобула, и будь ты отцом этой сироты! Ее сестру пусть возьмет себе в жены мой Ирод, имеющий по материнской линии дедом первосвященника. Кто теперь любит меня, тот пусть присоединится к моему решению, и пусть никто из преданных мне не нарушит его. Я молю также Бога, чтобы он благословил эти союзы на благо моего царства и моих внуков, и да взирает он на этих детей более милосердным оком, чем на их отцов " . 3. Говоря таким образом, Ирод заплакал и соединил руки детей; затем он нежно обнял каждого из них и распустил собрание. Антипатр был в высшей степени смущен, и каждый мог это прочесть на его лице. Он подозревал, что отец в лице сирот готовит ему гибель, и уже боялся, что вся его карьера вновь будет подвержена опасности, если дети Александра кроме Архелая приобретут естественного защитника еще и в тетрархе Фероре. К тому же он принял во внимание ненависть народа к его личности и сочувствие этого народа к сиротам, горячую любовь иудеев к погибшим из-за него братьям еще при жизни последних и благоговейную память о них после смерти. Все это побудило его принять решение во что бы то ни стало расторгнуть обручение. 4. Действовать опять хитростью ему казалось неблагоразумным: он боялся строгости отца и его чуткой подозрительности. Зато он отважился открыто приступить к отцу с мольбой о том, чтобы тот не лишил его опять той чести, которой раз уже удостоил, и не оставил бы его при одном только царском титуле в то время, когда действительная власть достанется другим. Он, наверное, никогда не достигнет этой власти, коль скоро сын Александра, который всегда может найти опору в Архелае, сделался еще зятем Ферора. А потому он убедительно просил, ввиду обширности царской фамилии, изменить брачный план. Царь имел девять жен, принесших ему семеро детей. Сам Антипатр был рожден от Дориды, Ирод - от дочери первосвященника Мариаммы, Антипа и Архелай - от самаритянки Малтаки, от нее же родилась дочь Олимпиада, вышедшая замуж за племянника его, Иосифа; от Клеопатры из Иерусалима родились Ирод и Филипп, от Паллады - Фазаель; кроме того, у него были еще другие дочери, как Роксана и Саломея - первая от Федры, вторая от Эльпиды. Две жены - обе его племянницы - были бездетны; двух дочерей он имел еще от Мариаммы - это были сестры Александра и Аристобула. На этом многочисленном потомстве Антипатр основывал свою просьбу об изменении помолвок. |
| Увидев поругание святыни, Саломея схватила легионного орла, наплевала на него, бросила на землю и стала топтать ногами. Мариам, ее девочка, подражая матери, тоже топтала орла своими ножками. Солдаты схватили Саломею и вместе с Мариам отвели к Титу, который, по требованию всех легионов, велел судить преступниц полевым судом. Несчастных присудили к смертной казни через растерзание львами на арене в Риме. — Маленькая Афродита! Венера! — слышалось в восторженной толпе. Наконец, наступил день гладиаторских состязаний и травли людей зверями. Великий цирк вмещал до полумиллиона зрителей. Ничто так не привлекало римлян, как кровавые зрелища. Нынешний же день представлял собой особый интерес для кровожадных латинян: смертельный бой гладиаторов с двумя силачами-иудеями, приведенными легионами Тита из только что павшего Иерусалима, и отдание на растерзание льву красивой иудейской женщины с прелестной малюткой. Иудейские богатыри были: Иуда, сын Мертона, и Симон, сын Иаира, от могучей руки которых пало в бою немало римских воинов при штурме Иерусалима. Ложи и галереи амфитеатра наполнены сверху донизу. Лучшие места, ближе к арене, заняты сенаторами, начальниками легионов и другими представителями правящего Рима. Следующие ярусы битком набиты римскими гражданами, воинами. Верхние ряды, как исполинские цветники, пестрели женщинами — от знатных матрон с золотом украшений до простых, жадных до кровавых зрелищ, римлянок. Из обширной императорской ложи лениво глядел бритый, заплывший жиром сам император Веспасиан. Рядом с ним разместился его сын Тит, массивная голова которого твердо держалась на воловьей шее. По ленивому движению руки императора амфитеатр огласили звуки труб. На арену выходили бойцы, которых на этот раз было немного — всего две пары: гладиатор германец, который должен был вступить в единоборство с иудеем Симоном, сыном Мертона, и гладиатор скиф — с иудеем Иудой, сыном Иаира. Взвыли трубы, это был призыв гладиаторов к бою. Борцы выступили. Германец считался одним из лучших гладиаторов, с детства обучавшийся в императорской гладиаторской школе. Он прямо пошел на своего противника. Мечи обоих сверкнули, но, скользнув по подставленным щитам, взвизгнули точно от боли. Оба противника искусно отражали удары. |
| И тут только приходится горько сетовать, видя как весь мир буквально сошёл с ума, поучая наших девушек и жен тому, чтобы они пользовались этой своей богодарованной силой, как хищницы, как губители добра и праведности. Потому что посредством этой своей силы женщины пробуждают в мужчинах самые худшие качества – гордость, алчность, вероломство… и всё для достижения земной славы, земного комфорта и успеха, пусть даже ценой обмана, жестокости и зла… Горе, горе… Не понимают несчастные женщины, что ни им самим, ни их «возлюбленным» не принесёт нажитое во зле богатство ни радости, ни мира, ни счастья, а только соберёт многие беды на головы их самих и их чад, потому что всё, нажитое хищным и злым образом, непременно рано или поздно оборачивается бедой и страданием. Вот так закончили свои дни злокознённые Иродиада и её дочь, послужившие некогда причиной убийства величайшего Праведника, который (как им казалось) был помехой их счастью. Не стало на земле Пророка, но и счастья у жестоких жен не стало… Мы знаем, что был изгнан царь Ирод, и в изгнании, в пути, когда переходили обледеневшую реку, провалилась под лёд его падчерица – Саломея. И пытаясь выбраться, извивалась она всем телом, как во время страшного танца, а острые льдины отсекли ей голову, как когда-то по её просьбе отсекли голову святому Пророку. Вот какой страшный урок преподаёт священная история всем женам. Цените ту силу, которую даровал вам Господь, дорогие жены, освещайте её молитвой, кротостью и любовью к Богу, и тогда эта сила сделает вас действительно добрыми помощницами вашим мужьям, отцам и братьям, то есть всем нам, мужчинам, в нашем главном деле – в служении Богу, в каком бы месте и звании мы не находились. Ну а нам, мужчинам, сетующим, что женщины попирают наше первенство, следует серьёзно ответить на вопрос: а кто для нас является главой на самом деле – Господь или наши собственные страсти и похоти? Потому что только в том случае, если мужу будет главой Христос, тогда и жене главой будет – муж (1 Кор. 11, 3). |
| Читай не так, как пономарь, А с чувством, с толком, с расстановкой. Теперь, наконец-то, и пономарь, точнее псаломщик, дождался своей реабилитации. Создалась целая философия и теология пономарства. Посуше, пожеще, построже. Выразительность – вот враг, и опять признаем, что театральная выразительность в Церкви еще неуместнее, чем в чтении стихов. Но отсюда далеко до апологии окамененного нечувствия. Борьба с эмоциональностью грозит засыпать песком все ключи живой воды и превратить эдемский сад в пустыню. «Камень веры» – и песок слов. А где же источник «воды, текущей в жизнь вечную»? Сентиментализм Сентиментальность может быть оттенком эмоциональности: как чрезвычайное уточнение и обострение чувствительности. Но нашей эпохе до такой степени чужда чувствительность Карамзинского века, мы до такой степени огрубели и покрылись носорожьей кожей, что никому не приходит и в голову, желая поругаться, употреблять это слово в его первоначальном эстетическом значении. За то оно слышится – и при том на каждом шагу – в связи с этическими ассоциациями. Под сентиментальностью понимается теперь простое сострадание или жалость к человеку, даже всякое желание – не то, чтобы не убивать людей, а убивать их возможно меньше. Для генералов на войне сентиментальность – щадить жизнь своих солдат, если это может повредить успешности операций. Для большевиков сентиментальность – щадить жизнь своих врагов, остатки побежденных классов и даже просто людей, лишних в процессе строительства. Но у всех сейчас в крови размножаются микробы этого военного или большевистского яда. Разница лишь в том, какого цвета микробы, красного или черного, преобладают. Да и разницы, в сущности, почти нет. Все черные, ибо гасят свет. Все красные, ибо жаждут крови. Сейчас мы остановимся бегло на последнем, красном оттенке – и при этом не в чисто этической, а в отраженных сферах – в искусстве и религии. Борьба с моральной сентиментальностью в искусстве – проявляется в культивировании жестокости. Прямой садизм встречается редко; он принадлежит чувствительному веку, являясь извращением жалости. Это декаденты играли в садизм («Саломея»). Наша эпоха требует естественного или деланного безразличия к человеческой жизни. Раздавил червяка и пошел дальше. Советская героическая литература, за малыми исключениями, вся построена на этой культуре холодной жестокости. Апофеоз суровых борцов, кожаных курток понятен. Поразительно другое. Сам народ русский, русское крестьянство изображается зверем, изумительным по своей стихийной бесчеловечности. В Бунине и Горьком этот впервые привидевшийся им образ жестокого русского мужика, вызывал отвращения. Для Вс. Иванова это прием героизации. Трудно сказать, насколько эти изображения правдивы. Несомненно, что революция провела какую-то неизгладимую борозду. Но сомнительно, чтобы она могла начисто вытравить жалость – в душе того народа, для которого жалость была единственной добродетелью. Озверел, вероятно, не русский народ. Озверела русская литература. |
| Н.Т. Райт (англиканский епископ) Часть пятая. Вера, событие, смысл ИРОД : Он воскрешает умерших? ПЕРВЫЙ НАЗАРЯНИН : Да, ваше величество, Он воскрешает умерших. ИРОД: Я не желаю, чтобы Он это делал. Я запрещаю Ему это делать. Никому из людей я не позволяю воскрешать умерших. Этого Человека необходимо отыскать и сказать ему, что я запрещаю Ему воскрешать умерших. Где теперь этот Человек? ВТОРОЙ НАЗАРЯНИН : Он повсюду, государь, но трудно найти Его. Оскар Уайльд , Саломея ( Wilde 1966, 565) Да не оскорбим Бога метафорой, аналогией, шагом в сторону, трансцендентностью; да не сведем происшедшее к притче, символу, начертанному на выцветшем доверии прежних веков; войдем через дверь. Не будем пытаться устранить уродство ради собственного комфорта, ради нашего чувства прекрасного, чтобы, проснувшись в один немыслимый час, мы не были смущены чудом или раздавлены протестом. Джон Апдайк , из «Семи строф на Пасху» ( Updike 1964, 72сл.) Глава восемнадцатая. Пасха и история 1. Введение Исторические данные теперь лежат перед нами – это получившая широкое распространение, постепенно сформировавшаяся и имевшая большое влияние вера в то, что Иисус из Назарета был воскрешен из мертвых телесно. Эту веру разделяли практически все первые христиане, о которых нам что–либо известно. Она стояла в центре их особого образа жизни, их Рассказа, символов и веры; на этой основе они считали Иисуса Мессией и Владыкой и твердо верили в то, что Бог Творец открыл долгожданную новую эру, и, главное, надеялись на собственное грядущее телесное воскресение. Вопрос, который теперь встает перед нами, очевиден: что породило эту веру в воскресение Иисуса? Здесь, как говорят психологи–бихевиористы, лабораторная крыса упала и зарыдала. А если говорить о моем предмете, аналогии тут понятны: твердолобые историки и мягкотелые богословы часто решают, что именно тут пора остановиться. Первые говорят: мы не можем идти дальше; вторые: нам не стоит и пытаться 2144 . Встречаются менее осмотрительные историки, забывая о том, что история, в отличие от физики и химии, не есть изучение повторяющихся событий, но – событий неповторимых, таких как переход Цезаря через Рубикон; такие ученые говорят, что мы действительно можем идти дальше и что мы придем к чисто отрицательному суждению: мы можем быть вполне уверены в том, что на Пасху с телом Иисуса абсолютно ничего не произошло, за исключением того, что оно продолжало разлагаться. Мертвые не оживают, стало быть, и Иисус не ожил 2145 . |
| Что же делать мертвому среди живых? Как вынести ему «пустынной жизни суету»? Ему остается «гнев презрения» и «беззубый смех». Одна из самых страшных строф Блока: Пои, пои свои творенья Незримым ядом мертвеца, Чтоб гневной зрелостью презренья Людские отравлять сердца. («Дохнула жизнь в лицо могилой») Цикл стихотворений заканчивается насмешливым Credo романтического Дон-Жуана: И мне, как всем, все тот же жребий Мерещится в грядущей мгле: Опять — любить Ее на небе И изменить ей на земле. («Кольцо существованья тесно») В отделе «Ямбы» поэт помещает замечательное стихотворение «Не спят, не помнят, не торгуют». Над черным городом стоит торжественный пасхальный звон: Над человеческим созданьем, Которое он в землю вбил, Над смрадом, смертью и страданьем Трезвонят до потери сил… Над мировою чепухою… Цикл «Итальянских стихотворений», который, по словам Блока, вторично прославил его в 1909 году, открывается великолепным стихотворением о Равенне, звучащем как «медь торжественной латыни». Умирающий город, покинутый далеко отступившим морем, спит «у сонной вечности в руках». Лишь в пристальном и тихом взоре Равеннских девушек, порой, Печаль о невозвратном море Проходит робкой чередой. «Девушке из Сполето», в чертах которой поэту просиял чистейший лик Девы Марии, посвящено восторженное песнопение. Какой полет в строфе: Мимо, всё мимо — ты ветром гонима — Солнцем палима — Мария! Позволь Взору — прозреть над тобой херувима, Сердцу — изведать сладчайшую боль! Три стихотворения посвящены Венеции. О, красный парус В зеленой дали! Черный стеклярус На темной шали! Поэт простерт у «львиного столба»; на башне гиганты бьют полночный час; мимо него проходит Саломея, неся на черном блюде его кровавую голову («Холодный ветер у лагуны»). А ночью, когда слабеет гул толпы, ветер поет о будущей жизни. Быть может, в грядущем веке ему суждено родиться от «венецианской девы» у подножья львиного столба? Нет! Всё, что есть, что было — живо! Мечты, виденья, думы — прочь! Волна возвратного прилива Бросает в бархатную ночь! |
| Почему поехали люди в Аляску? 250 лет тому назад царь Петр Великий посылал людей в Аляску за мехами. По какой причине старообрядцы приехали? Вот как мне рассказывала моя тетка Саломея Григорьевна Калугина, одна из первых, приехавших сюда. I Я не знаю, сколько лет тому назад мы приехали в Аляску, приблизительно 13 мая. В Орегоне нам стало трудно, потому что американцы окружали нас, и для пользы детей мы стали думать о переезде на другое место. Мы стали посылать людей в Аляску, чтобы они осмотрели местность. Прохор Мартюшев и Григорий Гостевский ездили в Аляску несколько раз и нашли эту землю. Прохор и Павел Касачев поехали покупать землю. Толстовский Фонд помог им купить эту землю. Взяли землю в кредит, но дали часть денег наличными. Собрали собрание, и Прохор спросил, кто поедет в Аляску. Желателей не нашлось, никто не хотел бросать Орегон и большие деньги. А, если поехать в Аляску, то надо будет работать тяжело и все сначала начинать. Мой брат Прохор Мартюшев со своей семьей и наши старые родители стали собираться в Аляску. Кирилл и Владимир, женатые сыновья Прохора, тоже поехали в Аляску. Когда они стали собираться, они пригласили моего мужа, Анисима, ехать с ними. Анисим согласился. Мы недавно приехали в Орегон из Бразилии, и у нас было мало денег; поэтому мы купили только один грузовик. Все четыре семьи вместе взяли в долг 20-тонный самосвал и гусеничный трактор, которым можно копать землю и проводить дорогу. Загрузили трактор на самосвал и к нему прицепили грузовик. Кирилл сел за руль, и мы отправились в Аляску. Мы ехали очень долго. Первые ночи ночевали в мотеле, а потом стали ночевать, где придется. В Канаде было холодно. Земля была немножко талая, но местами был снег. Первое воскресенье мы остановились у речки. Речка еще была не совсем талая. Ночевали тут две ночи и поехали дальше. Останавливались по дороге есть, и детей кормить, немножко размяться. II Второе воскресенье мы уже ночевали в Аляске у гор. 13 мая 1968 года мы приехали к Биллу Ребику 2251 на бугорок. |
| Богобоязненные люди, которые по своим знаниям умели объяснять такие явления, говорили, что теперь Предвечный наказывает царя за его великие беззакония. Между тем больной, страдая более всякого другого, все еще надеялся на выздоровление, посылал за врачами и не переставал в точности пользоваться всеми предписываемыми ими средствами. Переправившись через Иордан, он даже погрузился в горячие ключи Каллирои 1071 , которые вообще очень целебны и содержимое которых годно для питья. Вода этих ключей стекает в так называемое Асфальтовое (Мертвое) море. Тут врачам показалось, будто он поправляется; но когда царь сел в ванну, наполненную маслом, он чуть не умер на глазах их. Ирод пришел в себя лишь от громких криков слуг. Теперь он уже потерял всякую надежду на выздоровление и потому приказал выдать каждому солдату по пятидесяти драхм. Вместе с тем он распорядился выдать крупные награды военачальникам и друзьям своим. Затем он вернулся назад в Иерихон, и тут желчь так возбудила его против всех, что он перед самой смертью выдумал следующее страшное дело: когда, по его приказанию, явились отовсюду все наиболее влиятельные иудеи (это была страшная масса людей, потому что все повиновались предписанию, ибо ослушникам угрожала смертная казнь), царь, в одинаковой мере возбужденный как против невинных, так и против виновных, приказал всех их запереть в ипподроме. Затем он послал за своей сестрой Саломеей и ее мужем Алексой и сказал им, что он скоро умрет, так как его страдания неимоверны. Конечно, это вполне естественно и бывает со всеми, но его особенно огорчает, что он умрет и никто не станет оплакивать его и скорбеть о нем в такой мере, в какой это было бы прилично, так как он ведь царь. Ему прекрасно известно настроение иудеев, и он знает, насколько желательна и приятна им смерть его, так как они еще при его жизни устроили бунт и нагло отнеслись к его жертвенным дарам. Поэтому, говорил он, теперь их дело придумать для него какое-нибудь облегчение его страданий. Итак, если они (Саломея и ее муж) не откажутся помочь ему, то ему будут устроены такие пышные похороны, каких не удостоился еще никто из царей, и тогда весь народ обуяет искренняя скорбь, между тем как теперь народ этот издевается и смеется над ним. |
| В душе его травы, осенние травы, Печальные лики увядших азалий. Он изредка грезит о днях, что уплыли. Но грезит устало, уже не жалея, Не видя сквозь золото ангельских крылий, Как в танце любви замерла Саломея. И стынет луна в бледно-синей эмали, Немеют души умирающей струны... А буквы устава все чувства связали,— И блекнет он, Божий, и вянет он, юный (1,77). С тем он вошёл в литературу, это— его первая публикация в 1910 году. Конечно, сама мысль не вполне оригинальна, если взирать на неё с высот многовекового опыта: о том же кто только не писал... Но изнутри субъективного опыта самого поэта такая мысль может оказаться и откровением своего рода. Редкий поэт не подвержен банальностям в начальный период творчества: он открывает для себя мир, всё ему кажется новым. А на поверку: всё давным-давно изведано и сказано другими. И о тоске своей пророческой кто не возвещал миру? И Иванов тому дань отдал: Моей тоски не превозмочь, Не одолеть мечты упорной; Уже медлительная ночь Свой надвигает призрак чёрный (1,69). И т.д. А всё-таки что-то своё прорывается у поэта и при начале творчества. (Мы ведь всегда, о чём ещё Толстой писал, ищем именно своего и нового у каждого художника. Другое дело, что не всегда задумываемся: а это своё и новое истинно ли ценно для нас?) Я не любим никем! Пустая осень! Нагие ветки средь лимонной мглы. И за киотом дряхлые колосья Висят пропылены и тяжелы. Я ненавижу полумглу сырую Осенних чувств и бред гоню, как сон. Я щёточкою ногти полирую И слушаю старинный полифон (1,64). Кажется: так созвучно это тому представлению о брезгливом высокомерии поэта, которое уже неотделимо от шаблонного восприятия его облика. Но ведь за некоторою позою— искреннее страдание. Вообще тоска становится одною из сквозных тем в поэзии Иванова, и он постоянно находит всё новые и новые оттенки этого состояния, передавая их в совершенных поэтических строках. С годами поэтическое мастерство Георгия Иванова всё более отточено, так что можно прислушаться (хотя бы, не обязательно принимая) и к мнению: рядом с его стихами ощущается ограниченность дарования даже Блока. Тоска же, повторим, утверждается поэтом как некое качество жизни вообще. Он с этого начинал, он о том же говорит и на исходе своих лет, ничуть не изменяя раннему убеждению: |
| ворвется, вплетется в прорехи жизни. Станет тогда чело твое – светлым от грусти моей, что тобой не узнана, дым от листьев восходит где-то, став в небесах не пропетой музыкой, той, от которой прямится травинка, той, что не знает предела, границы, той, что рубцом поющей морщинки плещется в кущах твоей страницы... Станет тогда чело мое – светлым, все разорвется, что было – узами, станет музыкой, льющейся где-то, изранит грустью, тобою – не узнанной... В час, когда возлетают души (к Преображению) В час, когда возлетают души, на высоте уже – пробуя голос, последний фонарь за окном потушат рассвета первые полосы. Это август, скоро – Второго Спаса пора наступит, и над свечой, вплетаясь, с Фавора лучи сквозь лучи проступят. Это будет вечером ранним, когда молитва уже пропета, с каждой иконы сойдет к нам Странник, пришедший из Назарета. Над свечой повторится круженье мотыльков, налетевших сразу, но вдруг наступит Преображенье жизни и каждого часа. Пусть незванны, но все же – призваны, может быть, этим светом, пришедшим с Фавора, укрывшим ризой нас – с ночи и до рассвета… Снова перелёт совершишь душой за грани Осень. Снова перелёт совершишь душой за грани, к неизвестному изданью жизни, в новый переплёт, где былой судьбы исход остается неизменен, где ложится на ступени снежный времени налёт, где восходишь на крутой холм, одолевая робость, будущих творений, чтобы жизнь не стала пустотой, где читаешь, как урок, жизни уходящей очерк, вспоминая детский почерк в перебежке прежних строк, чтобы кто-то перелёт совершил душой за грани, неизвестного изданья открывая переплёт… 3. Поэт рисует слово Поэт рисует Слово, как Ангел, на песке, его не слышно с оло, лишь пепла горсть в руке. Довлеет дневи злоба... Но не молчат уста, пера – опасна проба, когда тропа пуста. Пока слова рисует поэт – как Бог, он жив, а тот, кто не рискует, тот мертв и пуст, и лжив. День нынешний довлеет в дыхании строки, а завтра кто-то склеит дней наших позвонки. Пусть Саломея пляшет, веселье – зла исток, но смертную пьет Чашу |
|
|
