| В орбите внимания писателя не только купечество, но и все социальные слои и сословия России второй половины XIX столетия. Пьесы Островского населяют мелкие торговцы и крупные капиталисты, мелкотравчатые и высокопоставленные чиновники, дворяне и простолюдины, мещане и разночинцы, труженики-интеллигенты, учителя и студенты, актёры и странники, свахи и приживалки, военные, ростовщики, люди без определённых занятий – « вольнопрактикующие» и «праздношатающиеся». Вся эта многоликая, пёстрая, объёмная, художественно и исторически достоверная картина русской жизни – целый мир, созданный творческим гением замечательного русского драматурга. Его деятельность – это колоссальный труд, поистине подвижническое служение русской литературе, национальному театру, народу, России. Драматург создал 47 оригинальных пьес. Подсчитано, что в драмах Островского действуют 728 героев. Причём, это не схематичные, условные персонажи, а живые, яркие, полнокровные личности. Каждый образ психологически точно и социально выверен, раскрыт через его персональную речевую характеристику. В сюжетах и драматургических конфликтах нашли верное отражение самые важные события и явления русской духовной и общественной жизни, особенности национального характера, индивидуальное своеобразие человеческих натур. Это настоящий литературный подвиг писателя. Островский всецело посвятил себя драматургии и театру, жил и дышал ими, ни на что другое времени и сил не оставалось. Однако даже такой самоотверженный труд не приносил прочного материального достатка. Как, впрочем, и у многих русских писателей-классиков: например, Ф.М. Достоевского (1821–1881), Н.С. Лескова (1831–1895), при жизни испытывавших нужду, а после смерти увековеченных в памятниках. В письме от 25 августа 1879 года Островский, отвечая на предложение, поступившее от редактора журнала «Русская старина» М.И. Семевского, об издании литературных и театральных мемуаров, признавался: «Я очень хорошо чувствую и всегда памятую, что на мне лежит долг сказать всю правду, какую я знаю, о многих лицах, принадлежащих уже истории: о литераторах, артистах, художниках... Иных я знал хорошо, с другими был близок, а с некоторыми был в самой короткой дружбе. |
| Последняя из этих женщин не решилась бы пройтись со мною рядом!.. Но я не видел сам себя. А глаза мои не менее прозрачно, чем у них, пропускали внутрь меня – мир. Так однажды перед вечером я стоял у главных ворот и смотрел. Мимо стремился обычный поток, покачивались зонтики, мелькали шёлковые платья, чесучовые брюки на светлых поясах, вышитые рубахи и тюбетейки. Смешивались голоса, торговали фруктами, за загородкою пили чай, метали кубики – а у загородки, привалившись к ней, стоял нескладный маленький человечек, вроде нищего, и задыхающимся голосом иногда обращался: – Товарищи… Товарищи… Пёстрая занятая толпа не слушала его. Я подошёл: – Что скажешь, браток? У этого человека был непомерный живот, больше, чем у беременной, – мешком обвисший, распирающий грязно-защитную гимнастёрку и грязно-защитные брюки. Сапоги его с подбитыми подошвами были тяжелы и пыльны. Не по погоде отягощало плечи толстое расстёгнутое пальто с засаленным воротником и затёртыми обшлагами. На голове лежала стародавняя истрёпанная кепка, достойная огородного пугала. Отёчные глаза его были мутны. Он с трудом приподнял одну кисть, сжатую в кулак, и я вытянул из неё потную измятую бумажку. Это было угловато написанное цепляющимся по бумаге пером заявление от гражданина Боброва с просьбой определить его в больницу – и на заявлении искоса две визы, синими и красными чернилами. Синие чернила были горздравские и выражали разумно-мотивированный отказ. Красные же чернила приказывали клинике мединститута принять больного в стационар. Синие чернила были вчера, а красные – сегодня. – Ну что ж, – громко растолковывал я ему, как глухому. – В приёмный покой вам надо, в первый корпус. Пойдёте, вот, значит, прямо мимо этих… памятников… Но тут я заметил, что у самой цели силы оставили его, что не только расспрашивать дальше и передвигать ноги по гладкому асфальту, но держать в руке полуторакилограммовый затасканный мешочек ему было невмочь. И я решил: – Ладно, папаша, провожу, пошли. Мешочек-то давай. Слышал он хорошо. С облегчением он передал мне мешочек, налёг на мою подставленную руку и, почти не поднимая ног, полозя сапогами по асфальту, двинулся. Я повёл его под локоть через пальто, порыжевшее от пыли. Раздувшийся живот будто перевешивал старика к переду. Он часто тяжело выдыхал. |
| 4) Огонь, чем больше подкладывать дров, тем сильнее горит: так и зависти огонь, со дня на день, более и более умножается. Все прочие пороки перестают по соделании какого-либо порочного дела, как-то: убийство, воровство, прелюбодеяние и проч.; но зависть никогда не погашается, но всегдашним горит огнём. 5) „Непогода корабль, по морю плывущий, вредит и беспокоит: так сердце человеческое всегда от зависти беспокоится» 198 . 6) Пёстрая ящерица состарившаяся, пожирает сброшенное линовище, дабы не могло пользовать человеку для отгнания эпилепсии: так завистливые отнимают других добра, дабы они ими пользоваться не могли. 7) Ехидна раздирает чрево матери своей, и так рождается: так зависть – раздирает сердца завистливых. Златоуст говорит 199 : „лучше иметь в сердце ехидну, нежели зависть. Позавидовал диавол, но – людям; а ты – будучи человек – завидуешь человекам; и как получишь прощение?». 8) Завистливые подобны худым коровам, от сна Фараонского, пожирающих коров добрых видом, и избранных телесы ( Быт.41:2–4 ). 9) Коршуны, обыкновенно, оставляют весёлые и приятные места, но поспешают к зловонным трупам: так завистливые оставляют то, что есть доброе и похвалы достойное в ближнем, и зависти зловонной предаются. § III Ах христиане! и мы ли предадимся гнусному пороку зависти? гнусному говорю; ибо что может быть гнуснее, как ежели человек человеку, ближний ближнему завидует. Памятуем всегда наставление Павлово: не бываим тщеславни, друг друга раздражающе, друг другу завидяще ( Гал.5:26 ). Благополучие ближнего не должно нас приводить к рвению и зависти: ибо ежели мы ведаем, что всякое деяние есть от Бога, то должны ведать и то, что и благополучие, в коем находится ближний наш, есть дар Божий, который имиже весть судьбами иного возносит, другого смиряет. емуже хочет – даёт, а у егоже хочет – отнимает. Ежели ближний наш взошёл на высокое достоинство чрез добродетель и честность, то мы ревновать его подвигам, а не завидовать должны. Ежели же получил честь непозволительными способами, то и здесь завидовать не для чего: ибо, что досталось по случаю – то случайно и погибнет. Паче же да устрашит нас прещение и гнев Божий, поражающий завистливых. Позавидовал некогда Анан семени брата своего; сего ради убил его Бог ( Быт.38:9–10 ). „Завистливые своим мечом себя убивают, – говорит св. Киприан 200 . Истребим из мыслей наших высокое о себе мнение; ибо высокоумие – причнною зависти. Где нет никого высшего, там нет места зависти, – говорит к Александру Дидим. Рассматриваем почаще наши недостатки, и того также не забываем, что мы все во Христе братья. Ежели сие будем памятовать; то благополучие ближних наших будет источником нашего веселья, побуждением к вящшим подвигам и преспеянием к добродетели, которая есть щит, стрелы завистников отражающий. Читать далее Поделиться ссылкой на выделенное |
| Вот что говорится у Франдзия. Желая в отношениях к христианам показать себя подражателем византийских христианских императоров, Магомет, тотчас по избрании Геннадия на константинопольскую кафедру, пригласил его во дворец. Когда он прибыл к султану, новый властелин Византии принял его с большою честью, разделял с ним трапезу и много беседовал. В разговоре султан наобещал ему много хорошего. Автор Historia Politica прибавляет к этому, что Магомет между прочим сказал Геннадию: «да будет патриаршество твоё благополучно, охотно буду исполнять твои желания, даю тебе храм св. Апостолов, где ты и станешь жить». Когда окончилась трапеза, а с нею и беседа двух глав – мусульманской и христианской – греческого мира, тогда султан передал Геннадию многоценный жезл, как делывали и византийские императоры, при первом представлении им новоизбранного патриарха; наконец, он проводил его до выходных дверей дворца 1704 , здесь уже приготовлена была прекрасная лошадь, богато разукрашенная; —401— она назначалась в подарок новоизбранному святителю столицы. Подобным же образом поступали и византийские императоры, когда провожали нового патриарха. Геннадий сел на коня – честь, которой лишена была греческая райя – и двинулся по направлению к храму Апостолов, который, по воле султана, должен был стать резиденцией патриархии. Многочисленная султанская свита, блестящая и пёстрая своим поразительным разнообразием, отправилась в путь вместе с Геннадием, – окружив его как кольцом. Наконец новоизбранный патриарх приехал к месту назначения 1705 и водворился около великолепного храма, служившего прежде усыпальницей императоров. Автор Historia Patriarchica к этому рассказу присоединяет сведение, что султан весьма полюбил патриарха за его ум и религиозность. Так ли сильно полюбил Геннадия султан за ум и благочестие, этого мы не можем утверждать с решительностью: в глазах Магомета и Геннадий всё же был гяур. Но, несомненно, ему было приятно, что избран именно Геннадий, враг унии, папства и, следовательно, запада, а султану было очень выгодно, в интересах политики, чтобы во главе Греков стоял недруг папы и запада. |
| Ярко-зелёный травной ковёр; тёмнолиственные клёны. «На тёмно-голубом эфире златая плавала луна в серебряной своей порфире, блистаючи с высот» – такова обстановка видений... Является жена «солнечной красы», с очей блестяще отливается эфира чистого лазурна даль, или очи «сафиросветлые»; на ланитах – заря. «Как снег тонища бела обвивает ея орехокурчаты власы». Одежда – серебряной волной; пояс – злат, виссон черноогненный подобен радуге. Это – вершины духа. Но световидны и будничные полосы жизни: младенчество – капля блестящей росы; юность – ручей, перлом блестящий на лугу; мужество – река в полдень; старость – стеклянное озеро. Огнём неугасимым светится любовь и дружба и ярко-пестры все, самые чувственные, слишком человеческие, утехи – наслаждения. Вот обед... «Багряна ветчина, зелёны щи с желтком, румяно-жёлт пирог; сыр белый, раки красны; что смоль янтарь – икра и с голубым пером там щука пёстрая – прекрасны». Кубок сафирный, перлами блестящий; пунш в искрах; вина – красно-розовы, чёрно-тинтово, злато-кипрское... Таким образом и нечувственное, и чувственное, и вершины и низины человеческой жизни световидны, разноцветны, и поэзия Державина, по преимуществу, поэзия света. Правда, сам поэт называет свою лиру тихострунной, но его лира, строго говоря, не лира: Державин – художник, стихия которого свет и краски; его лира не тихо и не громко-струнная: Державин – поэт блеска, а не треска. «Державин – поэт блеска» – эта дальнейшая кристаллизация нашего тезиса почти очевидная и раньше – может быть проверена на анализе религиозно-патриотических излучений поэзии Державина. напоминающее, по существу, богочеловеческие отношения по типу «я – червь, я – Бог». Внутренне близки Державину величественные стороны поэзии Псалтири. Бог – огонь поедающий – громом и молнией испепеляет он гордость – мнимое величие человека. Бог – царь Славы: слава человеческая, и громкая и тихая, пред ним ничто. Бог – красота красот незримых; все земное – тлен, тина. Человек – ничто, но он существует. «Я есмь, конечно, есть и Ты». |
| Бытие 30 . Судя по описанию в Быт. 30 , Иаков придерживался ненаучных представлений своей эпохи о том, что внешние влияния на мать ещё не рождённого детёныша обуславливают его будущие физические признаки. Ведь Иакову удавалось получить скот пёстрый, с крапинами и с пятнами благодаря тому, что он ставил прутья с нарезкой перед спаривающимися особями ( Быт. 30:37 ). Хотя пёстрое потомство рождалось не за счёт хитростей Иакова с прутьями, для полученных им результатов имеется научная основа. «Случайному наблюдателю их масть казалась однородной, так как все особи с пёстрой окраской изымались из стада; но наследственные факторы, гены окраски, были у них смешанными, находились в том состоянии, которое генетики называют гетерозиготным». Дело в том, что, «как показали селекционные опыты, у коз пёстрая окраска генетически рецессивна по сравнению с однородной, благодаря чему возможно, чтобы у особи присутствовал скрытый ген пёстрой окраски, передающийся по наследству, хотя внешне это у неё никак не проявляется» (ASA, 71). Бог благословил Иакова, несмотря на все его хитрости по изъятию поголовья скота у его коварного дядюшки Лавана. Бог раскрыл Иакову в его сновидении истинную причину того, что скот рождался пёстрым: «возведи очи твои и посмотри: все козлы, поднявшиеся на скот, пёстрые, с крапинами и с пятнами, ибо Я вижу всё, что Лаван делаете тобою» ( Быт. 31:12 ; курсив Н. Г.). Исход 14. Согласно этому повествованию о переходе через Красное (Чермное) море, значительные массы спасающихся бегством израильтян располагали не более чем двадцатью четырьмя часами на то, чтобы пересечь подготовленную Богом для их перехода часть Красного моря. Причём, согласно приведённым цифрам, израильтян было около 2 миллионов ( Чис. 1:45–46 ). Но такому множеству народа просто не могло хватить на этот переход периода в двадцать четыре часа. Следует отметить, что данный текст, хотя и может производить впечатление, будто бы время, которым израильтяне располагали для перехода, было очень коротким, не обязательно подразумевает именно такой вывод. Фактически здесь говорится, что Бог гнал море «сильным восточным ветром всю ночь» ( Исх. 14:21 ). В стихе Исх. 14:22 , судя по всему, указано, что на следующее же утро массы израильтян начали свой переход через море по его обнажившемуся дну. Затем в стихе Исх. 14:24 говорится: «в утреннюю стражу воззрел Господь на стан Египтян». И наконец, согласно Исх. 14:26 , Бог сказал Моисею: «простри руку твою на море, и да обратятся воды на Египтян». Однако в этом повелении время не уточняется, и совсем не обязательно делать вывод, что Израиль завершил свой переход в то же самое утро. |
| Введение подробностей, которые, по-видимому, по буквальному значению, не истинны и невозможны, служит к цели связного, целостного, чисто духовного Откровения. Боговдохновенные писатели своими рассказами о чудесных событиях, своими разнообразными подробностями о времени, месте и лицах этих событий, желали в нас возбудить духовное созерцание 136 . Мысль свою Ориген разъясняет примером. Четыре лица, удостоившиеся божественных откровений, например, желают изобразить, описать сокровенные действия в душах их Самого Бога. Их сообщения, их рассказы, без сомнения, будут разнообразны. Какая пёстрая картина получится в этих рассказах! Сколько будет различий по времени, месту, второстепенным подробностям! Однако, при различии в подробностях, в мелочах, все четыре лица, по отношению к своей единой цели, могут говорить истину, которую, конечно, нужно искать не в описании внешних обстоятельств. В сущности, то же самое мы наблюдаем и у четырёх евангелистов, которые под чувственными, разнообразными одеждами скрывают то, что созерцали только в духе, по божественному вдохновению. Ни в каком случае, поэтому, нельзя порицать евангелистов за их некоторую свободу в обращении с внешними подробностями истории. Евангелисты сообщают истину духовно и телесно там, где это было возможно; где же нельзя было совместить то и другое, они предпочитают телесному духовное. Когда же нужно, евангелисты спасают истинно-духовное в телесном, как бы в материальной неправде 137 . Такое понятие об отношении содержания к форме св. Писаний даёт экзегету желательный выход из труднейшей альтернативы, которую различный образ представления одного и того же исторического факта у синоптиков предлагает в дилемме: или евангелисты противоречили друг другу, или же должно в данном случае допустить многие, численно различные факты одного и того же рода. Простейшее разрешение этого вопроса Ориген видит в намерении евангелистов сообщить чисто духовные истины в оправе внешних, исторических фактов 138 . Следовательно, темнота и кажущиеся несовершенства св. книг далеко не могут привести к соблазну, к заблуждению верующее чувство. Напротив, они доказывают, что боговдохновенные писания суть поставленные рукой Божьей, нарочитые памятники таинственному, сокровенному бытию высшего духовного мира. |
| — Ой-ой-ой! — захныкал Фип. — Ну, где же мне найти своих? И он повесил голову с таким убитым видом, что его пожалел бы даже разбойник Коршун, не только честный Воробей. — Да не хнычь ты! — весело чирикнул он. — Вон они, твои! — Где? — недоверчиво поднял голову страдалец Фип. — Квох-квох! — донеслось до его слуха. — Квох-квох! Лучше этого Фип ещё ничего не слыхал в своей богатой приключениями жизни. И лучше этой картины он не видел: совсем неподалёку на лужок вышла птица — большая, красивая, пёстрая, а за ней, весело попискивая, поспевала целая дюжина таких же жёлтых пушистых комочков, как сам Фип. Фип рванулся было к ним, но вдруг остановился. — А перья? — спросил он робко. — А перья вырастут! — засмеялся Воробей. — Лети, лети к своим, не сомневайся! И Фип полетел. Со всех ног. Сказка про всех на свете Жили-были… Жили-были, по правде говоря, все на свете. И сказка эта как раз про них — ПРО ВСЕХ НА СВЕТЕ. Но так как про всех на свете сразу рассказать уж очень трудно, то лучше попробуем сначала рассказать про ягнёнка. А там, глядишь, доберёмся и до всех на свете… Так вот, жил-был ягнёнок, маленький, хорошенький ягнёнок по имени Барашек. Жил он со своей мамой, неподалёку от большого луга, где росла Кашка (многие называют её клевером), и он её очень любил. И между прочим, ел эту Кашку (любую: белую, розовую и даже лиловатую) без всяких фокусов и капризов, без уговоров и сказок. Не то что НЕКОТОРЫЕ! А ещё он очень любил своего большого друга, Чмока (его большой друг это был маленький щенок по имени Чмок). А ещё он очень любил играть. И — бывают же такие совпадения! — Чмок тоже очень любил играть! Да, да, любил играть, хотя его Хозяин был ЧЕЛОВЕК. Во что они только не играли: и в салочки, и в пряталки, и в казаки-разбойники, и в «горячо-холодно»! Не знаю, поверите ли вы мне или нет, но только Барашек выучился у Чмока играть в такие игры, в какие ягнята никогда не играют. В собачьи игры! Он и палку в зубах таскал (а Чмок её отнимал), он и на задних лапках (вернее, ножках, какие же у ягнёнка лапки!) ходил и даже… немножко лаял. Правда, это у него не очень хорошо получалось. Лаял он так: «Бе-е! Бе! Бе-бе!» |
| — Народ идёт на приступ! — У народа — пушки! — Гвардейцы изменили!! — О! А!! О!!! Парк заполнился шумом, криками, выстрелами. Мятежники ворвались в парк — это было ясно! Вся компания бросилась бежать из зверинца. Министры обнажили шпаги. Толстяки орали благим матом. В парке они увидели следующее. Со всех сторон наступали люди. Их было множество. Обнажённые головы, окровавленные лбы, разорванные куртки, счастливые лица… Это шёл народ, который сегодня победил. Гвардейцы смешались с ним. Красные кокарды сияли на их шляпах. Рабочие были тоже вооружены. Бедняки в коричневых одеждах, в деревянных башмаках надвигались целым войском. Деревья гнулись под их напором, кусты трещали. — Мы победили! — кричал народ. Три Толстяка увидели, что спасения нет. — Нет! — завыл один из них. — Неправда! Гвардейцы, стреляйте в них! Но гвардейцы стояли в одних рядах с бедняками. И тогда прогремел голос, покрывший шум всей толпы. Это говорил оружейник Просперо: — Сдавайтесь! Народ победил! Кончилось царство богачей и обжор! Весь город в руках народа. Все Толстяки в плену. Плотная пёстрая волнующая стена обступила Толстяков. Люди размахивали алыми знамёнами, палками, саблями, потрясали кулаками. И тут началась песня. Тибул в своём зелёном плаще, с головой, перевязанной тряпкой, через которую просачивалась кровь, стоял рядом с Просперо. — Это сон! — кричал кто-то из Толстяков, закрывая глаза руками. Тибул и Просперо запели. Тысячи людей подхватили песню. Она летела по всему огромному парку, через каналы и мосты. Народ, наступавший от городских ворот к дворцу, услышал её и тоже начал петь. Песня перекатывалась, как морской вал, по дороге, через ворота, в город, по всем улицам, где наступали рабочие бедняки. И теперь пел эту песню весь город. Это была песня народа, который победил своих угнетателей. Не только Три Толстяка со своими министрами, застигнутые во дворце, жались, и ёжились, и сбивались в одно жалкое стадо при звуках этой песни, — все франты в городе, толстые лавочники, обжоры, купцы, знатные дамы, лысые генералы удирали в страхе и смятении, точно это были не слова песни, а выстрелы и огонь. |
| Во всех разговорах вечера все время двусмысленно двоилось всё: все зорко смотрели в оба, все раскосым взором раскалывали себя и друг друга, лица клубились обличьями, обличья проплывали в «ничто». Атмосфера была жуткая и призрачная, провоцирующая, провокаторская. Но самое страшное во всём было то, что люди-то были самые обыкновенные и по мирному времени вполне хорошие. Но как ни страшно было двуличие защитное, много страшнее было двуличие творческое. В деревню, даже подмосковную, большевизм проник не сразу. Месяца через три после большевицкого переворота приходили к нам описывать живой и мёртвый инвентарь представители земельной комиссии, выбранной еще при Шингарёве. Чистые, степенные, богобоязненные мужики-сенники хозяйственно ходили по двору и дому; по-цыгански дергали за хвост лошадей, щупали коров, тщательно прикидывали завидущими глазами, на сколько пудов сенной сарай и сколько лет простоит рига; явно раздумывали, как бы всё это половчее перехватить в свои руки (господам всё равно не удержаться) и тут же сочувственно причитывали: «Что деется, барыня, что деется, — смотреть тошно!» С весны все начало меняться. Кулаки-сенники, хозяйственники-богомолы, длинные бороды, отступили в тень, замолчали. Выдвинулась совершенно другая компания. Социологически очень пёстрая: и бедняки, и дети богатеев, но психически единая: всё люди, которым было тесно в своей шкуре и своем быту, — безбытники, интеллигенция. Был среди них слесарь, вылечившийся толстовством от запоя, московский лихач, не одну зиму продрогший под окнами «Яра» со страстною мечтою: «Хоть бы разок посмотреть, как там господа с барышнями занимаются», матрос дальнего плавания и какой-то старый, бритый городской человек с благородной физиономией капельдинера. Но во главе всех все же настоящий крестьянин, хорошо мне знакомый Свистков. Мужик как мужик. С малолетства грешил водочкой, хорошо играл на гармонии; до войны был в деревне человеком совсем завалящим, но с фронта вернулся героем, кавалером. Лицо самое обыкновенное, только глаза грустные и с «сумасшедшинкой». |
|
|
