| Приблизительно в то же время, т.е. когда уже была написана часть «стихов о Прекрасной Даме», Блок познакомился с его поэзией. «Семейные традиции и моя замкнутая жизнь способствовали тому, что ни строки так называемой “новой поэзии” я не знал до первых курсов университета, – вспоминал поэт. – Здесь в связи с острыми мистическими и романтическими переживаниями всем существом моим овладела поэзия Вл. Соловьева. До сих пор мистика, которой был насыщен воздух последних лет старого и первых лет нового века, была мне непонятна. Меня тревожили знаки в природе, но все это я считал “субъективным” и бережно оберегал от всех» (Цит по: Бекетова М.А. Александр Блок. Биографический очерк. Л., 1930, С. 65). Поэтому справедливым можно признать суждение М.А. Бекетовой: «Таким образом, влияние Соловьева на Блока приходится считать несколько преувеличенным: он только помог ему осознать мистическую суть, которой были проникнуты его переживания. И это было не внушение, а скорее радостная встреча близких по духу» (Там же). Однако справедливость данного суждения нисколько не умаляет роли Соловьева. Более того, остается удивляться, насколько узким и недостаточным было понимание его Блоком, Белым и прочими «соловьевцами». Они восприняли наиболее спорную часть его философии – учение о Софии, Вечной Женственности, понимаемой как образ красоты, хрупкости и в то же время – двойственности, переменчивости земного мира. Идея вселенского Добра, лежащего в основе совершенствования мира, которой был полон последний крупный труд Соловьева «Оправдание добра» (1894–1897), горькая ирония (отчасти даже – самоирония и самообличение) «Трех разговоров о войне, прогрессе и конце всемирной истории» (1899 – 1900), наконец, христианская кончина, которой предшествовала смиренная исповедь у православного священника, – эти завершающие вехи пути великого философа остались ими незамеченными. В. Соловьев Владимир Соловьев в первую очередь – философ, и только потом – поэт, но именно в поэзии Соловьева Блок услышал родственные струны. Соловьев, мистик Вечной Женственности, в основе своих убеждений оставался христианином, трагедия Блока, по словам К.В. Мочульского, состояла в том, что «Божество открылось ему как космическое начало “Вечной Женственности”, а не как богочеловеческое лицо Христа. Он верил в Софию, не веря в Христа» (Мочульский К.В. Александр Блок. Андрей Белый. Валерий Брюсов. М., 1997. С. 81). И хотя эти откровения – в высшей степени спорные, в значительной мере относящиеся к разряду прелести, следует учитывать, что поэт воспринимал их именно как откровения, – иначе они просто теряют смысл, превращаясь в «смутную пену неких душевных состояний». |
Не удалось извлечь искомое из базы ((( |
|
|
| Ведь чувство юмора, это – оптимистичное восприятие ясно сознаваемой трагичности жизни, это – смех сквозь слезы, это всегда – самоирония. А в Америке все должно быть только «о’кей», какие могут быть трагедии! Американцы слишком серьезно относятся к своей работе, своему отдыху и т.д., они слишком уважают себя. Вместо подлинного юмора, который всегда – улыбка над собой – масс-медийная продукция из Голливуда демонстрирует либо грубый напор «казарменных» шуток, либо поклонение удовольствиям. Уважение к себе, право на все блага американского образа жизни наряду с прочими ценностями уравнено с религиозной верой и воспринимается в американском менталитете не меньшей святыней, чем Сам Бог. Атеисты, как, например, экзистенциалисты, честно признают, что жизнь не имеет высшего смысла, что она трагична. Пожалуй их признание способно вызвать большее сочувствие, чем откровенное принятие христианами-протестантами гедонистического поклонения творчеству, отдыху, собственности и т.д. в качестве основной ценности. Американский учебник дает примерные ответы о цели жизни атеиста и христианина: Ответ атеиста: «Я живу, чтобы самостоятельно отыскать смысл жизни». Для атеистов жизнь исполнена трагической героики: бессмысленная вселенная все равно уничтожит найденный нами смысл. Пока живешь, считают они, надо преодолевать хаос». Христианин называет три цели: 1. «Я существую для общения с Богом». 2. «Я существую, чтобы приблизиться к совершенству Бога». 3. «Я существую, чтобы развивать способности, данные мне Богом» 6 . Две последние цели в ответе христианина о смысле жизни перечеркивают первую, если только человек на них перенесет свое основное внимание или, хотя бы, если как-то отвлечется от этой первой цели, что бывает не так уж редко. Стремление к «совершенству Бога» без непрерывного общения любви с Ним и смирения перед Ним, это – грех Адама, захотевшего стать как Бог ( Быт.3,5 ). Если человек всецело отдается развитию в себе способностей, полученных от Бога, но Самого Бога при этом оставляет как бы безучастным к своим усилиям, то ни к чему, кроме гордыни это не приведет. |
| Русским свойственна деликатность к другим и требовательность к себе, самокритичность. «Способность отрешиться на время от почвы, чтоб трезвее и беспристрастнее взглянуть на себя, есть уже сама по себе признак величайшей особенности… В русском человеке видна самая полная способность самой здравой над собой критики, самого трезвого на себя взгляда и отсутствие всякого самовозвышения, вредящего свободе действия» (Ф.М. Достоевский). Самокритичность русских людей нередко бывает гипертрофированной. «Народ наш с беспощадной силой выставляет на вид свои недостатки и пред целым светом готов толковать о своих язвах, беспощадно бичевать самого себя; иногда даже он несправедлив к самому себе – во имя негодующей любви к правде, истине» (Ф.М. Достоевский). С Достоевским солидарен современный автор: «Всякий настоящий русский, если только он не насилует собственной природы, смертельно боится перехвалить свое – и правильно делает, потому что ему это не идет. Нам не дано самоутверждаться – ни индивидуально, ни национально – с той как бы невинностью, как бы чистой совестью, с тем отсутствием сомнений и проблем, как это удается порой другим. Но русские эксцессы самоиронии, “самоедства”, отлично известные из всего опыта нашей культуры, тоже опасное искушение» (С.С. Аверинцев). Многие «чудовищные» факты русской истории являются таковыми потому, что так их оценило нравственное чувство народа и такую их оценку сохранила народная память. В Европе было больше злодеяний, но там они не воспринимались как что-то из ряда вон выходящее. Можно представить, какую мораль внедряла святая инквизиция: «Секретность расследования дел еретиков, почти полное отсутствие каких-нибудь точно соблюдаемых правил судопроизводства, беспощадное отношение к подсудимым, конфискация имущества подсудимых и их родственников, пытки и жесточайшие наказания вплоть до сожжения на костре, полная неподчиненность не только светским, но даже и церковным правителям, фантастические преувеличения совершенных преступлений, которые никогда не совершались, крайняя мнительность и придирчивость инквизиторов, их патологическая подозрительность – все это раз навсегда заклеймило инквизиционные суды эпохи Ренессанса» (А.Ф. Лосев). |
| Больше же всего в данном контексте удивляет то, какое значение придаёт количеству и качеству выпитого Давид Самойлов, с какой тщательностью он фиксирует «милые» подробности. Из всех возможных объяснений данному явлению мне наиболее вероятной видится ментальная версия (беру пример с А. Немзера и других «левых»). В свете сказанного неожиданной, немотивированной, вызывающей возражение выглядит поэтическая трактовка данной проблемы, зафиксированная в письме к Л.Чуковской от середины августа 1981 года: Ушёл от иудеев, но не стал За то милее россиянам. По-иудейски трезвым быть устал И по-российски пьяным. («Знамя», 2003, 6) Известно, как трепетно относился поэт к своей родословной, как грела Самойлова «маркитантская» линия её. Это нашло отражение не только в стихотворении «Маркитант», которое Б.Слуцкий называл лучшим, но и в записи от 14 января 1963 года: «И вообще где-то сидит во мне это странное веселье — не от французских ли кровей». Думаю, «маркитантские», «французские» гены проявлялись в те моменты, когда Д.Самойлов делал следующие записи: «...Пили коньяк у меня до ночи» (11 декабря 1962 г.); «...Пили пиво, палинку и вино» (23 ноября 1964 г.); «После вечера у нас пили коньяк Гелескул, Саша, Гутман» (23 ноября 1983 г.); «Пили виски» (20 июня 1983 г.); «После вечера — шампанское за сценой...» (31 мая 1987 г.); «Карабчиевский подошёл с водкой» (7 августа 1987 г.); «Вечером Э.Графов принёс две бутылки водки» (3 марта 1988 г.); «Захарченя с двумя бутылками вина» (19 мая 1988 г.); «В обед Танич угостил скверным коньяком» (18 апреля 1989 г.) и т.д. При всей иронии, самоиронии, эксцентричности стихотворения «Маркитант», реалии его не дают основания для столь свободного прочтения, которое демонстрирует в статье «Путь оттуда» Станислав Рассадин. Приведу, на мой взгляд, итоговое размышление критика, которое венчает риторический вопрос: «Полуёрническая свобода бродяги Фердинанда, его свобода от Бонапартовых коронационных забот — не есть ли весело-серьёзный перефраз свободы творческой, понимаемой как раз по-пушкински?» (Рассадин Ст. Голос из арьергарда: Портреты. Полемика. Предпочтения. Постсоцреализм. — М., 2007). |
| В советское время некоторые исследователи считали Василия Верещагина чуть ли не борцом с «царским режимом», с «имперскими завоеваниями». Но в своем творчестве, в том числе и литературном, он предстает совсем не таким «борцом», а патриотом. Патриотом, который не принимает войну — не конкретную, а войну в принципе, как страшное, античеловеческое явление. У Верещагина было моральное право так рассуждать, поскольку он не смотрел на войну «в бинокль из прекрасного далека», а принимал в ней непосредственное участие, причем в нескольких военных кампаниях — и не только с кистью и карандашом. Ему, судя по мемуарам, самому приходилось демонстрировать отвагу и вступать в схватку с неприятелем. В пространстве книги — зарисовки, пояснения, сделанные автором: как выглядел тот или иной редут, планы укреплений, а также репродукции картин Верещагина, где он дает обобщающее — живописное — осмысление событиям войны. Мемуары Верещагина — книга из серии «Большая игра», цель которой — показать роль России в истории последних двух веков. Оксана ГОЛОВКО Бакулин М.Ю. Зубы грешников М.: Никея, 2012. — 256 с. К 45 годам Мирослав Бакулин успел много. Окончил филологический факультет Тюменского университета, защитил диссертацию о православной иконописи. Работал сторожем, диск-жокеем, преподавателем философии и литературы, матросом на рыболовецких судах. Поскитался по Сибири, повидал много светлого и страшного. Погибал, воскресал, запоминал, впитывал. Все пережитое переплавил в прозу. Рассказы Бакулина — густое, обжигающее варево из невероятных историй, беспощадных и трагикомических ситуаций, могучих, иной раз непостижимых, страшных, почти мифологических характеров. Это вам не шукшинские безобидные «чудики», не астафьевские и распутинские народные мудрецы с лирической стрункой. Все это в героях Бакулина тоже есть: и мудрость, и лиризм, и чудаковатость. Но все-таки они немного другие — корявые, могучие, загадочные, со своей глубинной правдой. Однако не стоит думать, что вся проза Бакулина — этакий сермяжный концентрат мужицкой грубой жизни. Есть в сборнике и философские пассажи, и интеллигентская рефлексия, к которой писатель относится с великолепной самоиронией. |
| А самый безобидный (и, пожалуй, самый благодатный) смех - это смех над собой. Самоирония - хорошая защита от самопревозношения, от нездоровой серьезности, делающей человека по-настоящему смешным и жалким. Так что это вполне возможно - умея правильно веселиться, оставаться при этом благочестивым человеком. Главное - знать меру, быть благоговейным по отношению к ближнему и, не затрагивая в шутках некоторых сакральных тем, щедро и с иронией смеяться прежде всего над самим собой. Священник Димитрий Фетисов Радость без Радости - сирота Помимо всех прочих характеристик, наша эпоха - это еще и эпоха низкопробного «юмора». Беру это слово в кавычки, потому что это на самом деле вовсе не юмор. Юмор - явление глубоко естественное, органичное; а то, что смотрит на нас с афиш, не уходит с экранов, производится радиостанциями, чем изобилует Интернет и что, вдобавок, еще печатается на бумаге - это не естественно, не органично, нет, это вымученно, фальшиво, натужно и очень далеко от остроумия. Ненатуральный смех за кадром многих нынешних «кинокомедий» - тому подтверждение: без этой подсказки не догадаешься, где здесь смешно. Еще большее недоумение вызывают «анекдоты», публикуемые из номера в номер популярными газетами: ведь ничто сколько-нибудь остроумное и на самом деле смешное не может производиться поточным способом. А вот чему совсем удивляться не приходится - так это тому, что грань приличия в этой субкультуре давно уже размыта до совершенно незримости. Непристойное и пошлое - лучший способ вызвать примитивный смех... Почему же, однако, все это востребовано? Ведь если бы не было востребовано, то и не производилось бы в таких удручающих объемах. Мне кажется, дело не столько в том, что у кого-то дурной вкус, сколько в унынии. Унынии и такой его «дочке», как скука. Это состояние, осознанное или нет, заставляет человека искать способ развлечься. «Юмор», о котором мы здесь говорим, он ведь не рассчитан на глубокие сердечные реакции; он не заставляет думать, он не запоминается и не должен запоминаться. |
| Брат Василий имел бронь на заводе. Когда отца забрали на войну, он пошел в военкомат: папу забрали, а я молодой, здоровый… И его забрали. Уходил, соседка говорит: – Да ты, Василий, жизни еще не видел, девчат не целовал! Вернешься – женишься! А он чувствовал, видимо, что не вернется… Вздохнул только скорбно: – Где там вернешься… Такая война… Воевал в разведке, дали медаль «За отвагу». Сохраняя Краков, который фашисты собирались взорвать, себя Василий не сохранил: умер от ран в госпитале. Так и не поцеловал ни одной девчонки… Инна о папе Папа работал до 75 лет. Мама умерла в 65, и он до 92 лет жил один, не хотел переезжать к нам. Говорил: – Пока я здоров, мне помощь не нужна! Прекрасно готовил, мог и суп сварить, и кашу. Его все в поселке уважали: веселый, добрый, справедливый. Чувство юмора удивительное, шутки-прибаутки, свои сказы. В самодеятельности участвовал. Я иногда думаю: не с него ли Василия Теркина писали? Ему, 90-летнему, обувь носили – чинил. Тапочки любил шить. А ведь воевал на разных фронтах, был ранен. Одна рука не поднималась, в голове сидел осколок неоперабельный. – Пап, давай подадим на инвалидность? – Что ты! Какой я инвалид! Руки-ноги целы, как ты можешь называть меня инвалидом?! – Что ты! Какой я инвалид! Руки-ноги целы, как ты можешь называть меня инвалидом?! Кто-то добивался льгот инвалида, а он не хотел. Сам старался всем помочь. Когда умер в 94 года, уже после похорон на его имя пришло извещение: «Вам, как участнику Великой Отечественной войны, предлагается установить телефон по льготной очереди». А он так и умер без телефона, ничего не просил, никаких льгот. Сильный был человек. О русских мужчинах Стало традицией восхищаться русскими женщинами. Верные, любящие, терпеливые – они на самом деле такие и есть. Но часто мы восхваляем русских женщин, как бы тайно вздыхая: а вот русские мужчины… Эх… Не дотягивают… Да и мужчины наши, кажется, увлеклись самоиронией, самокритикой, самоуничижением… Так вот – я хочу произнести похвальное слово нашим русским мужчинам. Ведь сколько людей ни рассказывали бы мне о своих семьях, о своем прошлом – все они с восхищением упоминают об отцах, дедах и прадедах. |
| 20 января 2014, 13:42 Да, пройти по краю - это наше... " Вдоль обрыва по-над пропастью, по самому по краю Я коней своих нагайкою стегаю, погоняю... " Только не всегда нам удается пройти по краю... Не всегда история завершается пусть едва, но все же не упущенным хэппи-эндом... Ксения 20 января 2014, 13:37 Наталья Мея: я увидела в фильме не только пьянку и драки ,а перебарывание своего эго ради семьи, красота в глазах смотрящего Лариса Крылова 20 января 2014, 13:31 Нателье: Да ничего он не формирует. Не для Канн или др. именитых фестивалей его снимали, думаю. Просто показывает все как есть, про нашу среднероссийсккю, постсоветскую действительность немного приключений. Пусть, как в зеркале, каждый узнает себя, даже если в его жизни ничего подобного не случалось))) От этого фильма и еще может Елок, у меня о Светлакове мнение гораздо повысилось. В нем определенно что-то есть))) Alexey Korzun 20 января 2014, 13:19 Очень хорошая рецензия. Те, кто не принял фильм - они скорее всего слишком прямолинейны и не самоироничны. А те, кто принял - может не всегда точно могут выразить, но интуитивно понимают , что наша чрезмерность - она и наша беда и наша радость. " Горько " - отличная терапия для принятия себя. Даже если ты никогда не напивался на свадьбах :) Андрей 20 января 2014, 12:51 Вот еще хотелось бы услышать официальный комментарий сайта православие.ру по поводу этого фильма и статьи. И еще вопрос на сайте все могут написать свою статью или только избранные вроде Соколова-Митрича. А фильм дрянь - только голова потом болела. Харитина 20 января 2014, 12:49 Согласна с автором, на все 100. Не " благодаря " , так " вопреки " - фильм очень светлый. :) Иван 20 января 2014, 12:37 " Наверное, они тоже пацаны " :) Мне фильм понравился, хотя и показался страшным. Жизненно страшным. Стало страшно, что вот так могут поступать все, и я в первую очередь. Фильм заставляет задуматься. Там рядом и смех, и слезы. Все вместе, все рядом, как в жизни. Максим 20 января 2014, 12:25 мда, жаль автора этого текста, окончательно списался и запутался. Как можно было этот текст опубликовать на этом сайте? какая-то глупость. не от души, а за деньги написана. Надо было что-то написать к сроку, вот и написал. И подвязал к православию под конец, потому что иначе бы не прошло!? Если такие фильмы трактовать с православной точки зрения, то православие скоро обесценится, а фильмы типа " Горько " будут и дальше нести для всех человеческие ценности...вы этого хотите, автор? вы этого хотите, ответственный редактор? инчае - зачем пропагандировать подобные фильмы и идеи? |
| Катулл ввел в латинскую поэзию, помимо излюбленного размера александрийцев – одиннадцатисложного ямба Фалека, «хромой ямб» поэта классической эпохи Гиппонакта и сапфическую строфу. Он переводил александрийца Каллимаха, ему принадлежит великолепное подражание Сафо: «Кажется мне тот богоравным или – коль сказать не грех – божества счастливей, кто сидит с тобой, постоянно может видеть и слышать сладостный твой смех, у меня, бедняги, Лесбия, он все отнимает чувства: вижу лишь тебя – пропадает сразу голос мой звонкий. Тотчас мой язык цепенеет, пламя пробегает вдруг в ослабевших членах, звон стоит в ушах, покрывает очи мрак непроглядный». А вслед за этими, воспроизводящими и образы, и настроение греческого оригинала, но при этом вполне искренними строками, выражающими страсть самого римского поэта, следуют характерно катулловские стихи, в которых резко меняется тон элегии, становясь подчеркнуто прозаичным, исполненным неподдельной простодушной самоиронии: «От безделья ты, мой Катулл, страдаешь, от безделья ты бесишься так сильно». К Лесбии обращены лучшие стихи поэта. За этим именем скрывалась Клодия – сестра политического авантюриста и клеврета Цезаря Публия Клодия, светская красавица, вероятно не уступавшая брату в отсутствии нравственных тормозов, о распутстве которой знал весь Рим. Она стала музой Катулла, без которой он либо не стал бы большим поэтом, либо стал бы другим поэтом; но она же, вероятно, ускорила его кончину, наполнив его жизнь мучительным страданием от ревности, для которой у более трезвого и эмоционально защищенного человека не было бы оснований, ибо нравы Клодии известны были поэту с самого начала их романа. Превознося возлюбленную, Катулл грубо поносит другую римскую красавицу – любовницу ненавистного ему цезарианца Мамурры: «Добрый день, долгоносая девчонка, колченогая, с хрипотою в глотке, большерукая, с глазом как у жабы, с деревенским, нескладным разговором, казнокрада фермийского подружка! И тебя-то расславили красивой? И тебя с нашей Лесбией сравнили? О, бессмысленный век и бестолковый!» |
|
|
