| Относительно Дмитрия Львовича Быкова скажу, что это человек безусловно талантливый и неравнодушный, яркий публицист и интересный писатель. Что же касается его последних текстов на церковную тематику (ведь были и другие — иного содержания), я думаю, они несколько оторваны от реальной церковной жизни и ее содержательных проблем. Да, в этих текстах есть некоторые точные наблюдения и справедливые замечания, но в тоже время они отражают лишь часть правды, причем малую часть. Я бы очень хотел, чтобы Дмитрий Львович продолжил поиск ответов на те вопросы, которые он ставит, не только путем острых публикаций, но и через погружение в реальную церковную жизнь. Уважаемый Владимир Романович, почему православные СМИ не пишут на острые политические и социальные темы? Вероятно, вы скажете, что православное — оно о вечном и непреходящем, но ложь, воровство и прочие грехи — это тоже вещи непреходящие. На Западе успешно существуют религиозно-политические издания и попробуй там какой католический политик, например, проголосовать за аборты — будет немаленький взрыв в обществе. Действует и эффективно! Почему у нас не так? Елена Сивцева. Уважаемая Елена! Почему же не пишут? Портал «Православие и мир», с помощью которого мы ведем диалог, очень большое внимание уделил политической теме в последнее время: была и аналитика, и репортажи с митингов, и все прочее. Это как раз пример православного СМИ, активно включившегося в освещение политических процессов и ставшего площадкой для дискуссий. Другое дело, что не все так активны, но это и объяснимо: у разных медиа – разный формат. Скажем, ежедневное издание или интернет-портал спешат действовать быстро, спешит за фактами и новостями. Издания еженедельные и тем более ежемесячные больше тяготеют к аналитике. Есть при этом более политизированные и менее политизированные издания – это тоже специфика, ведь, поверьте, есть огромное число людей, которые не хотят знать о политике, у них иной круг интересов, и для них тоже выходят светские, но абсолютно аполитичные СМИ. |
| Он в Москву все-таки вернулся. Но в 22 году, с группой писателей и философов, выслан был окончательно заграницу. Стал окончательно эмигрантом — и занялся беллетристикой в гораздо большей степени, чем раньше. Собственно, здесь он и развернулся по-настоящему как писатель. Главное свое произведение «Сивцев Вражек», роман, начал, впрочем (если не ошибаюсь), еще в Москве, но выпустил уже заграницей. Роман имел большой успех. И по-русски, и на иностранных языках — переведен был в разных странах. Вышли и другие книги его тоже здесь: «Там, где был счастлив» в 1928 году в Париже, «Повесть о сестре», «Чудо на озере», «Книга о концах», «Свидетель истории» и пр. Оказался он писателем-эмигрантом, сугубо-эмигрантом: ничто из беллетристики его не проскочило за железный занавес, а тянуло его на родину, может быть, больше, чем кого-либо из наших писателей. Но его там совсем не знают. Да в России пореволюционной ему не ужиться бы было: слишком он был вольнолюбив, кланяться и приспособляться не умел, а то, что ему нравилось, не пришлось бы по вкусу там. Думаю, его быстро скрутили бы, отправился бы он вновь — только не в Казань на вольное все же житие, а в какую-нибудь Воркуту или Соловецкий лагерь, откуда не очень-то виден путь назад. Но и здесь жизнь его оказалась недолгой. Подошел Гитлер, все треволнения войны и нашествия иноплеменных — этого он тоже не мог вынести. И с женой своей, Татьяной Алексеевной, отступил за черту оккупации, куда-то на юго-запад Франции. Годами вовсе еще не старый, но надломленный — многолетние треволнения дали о себе знать, сердце не выдержало. И в глухом французском городке, тогда еще не занятом, «в свободной зоне» этот русский странник, вольнолюбец и милый человек скончался. 1964 О Ремизове О поле, поле, кто тебя Усеял мертвыми костями… Дальние времена, начало века. Мы с женой, молодые еще, приезжаем по временам из Москвы в Петербург, по делам литературным: там наш Гржебин — «Шиповник», первый мой издатель. Там журнал «Вопросы жизни». Его редактор — «мистический анархист» Чулков, из моих близких. Секретарь редакции Ремизов, Алексей Михайлович. |
| — Ненавижу, — ответил сын. — Я так и понял. А что ты любишь делать? — Я люблю компьютер, — сказал мальчик, — и еще я люблю заниматься биологией. Я никогда не стану музыкантом. — Я вижу, что мальчик прав, — сказал папа. — Иди в лес, принеси несчастную скрипку, и я клянусь, что больше мы тебя мучить не будем. — Ура! — закричал Аркаша и побежал на второй этаж, где под кроватью лежала невредимая скрипка. Разумеется, Аркаша не настолько глуп, как думает его дедушка. Он отлично знает, откуда происходят скрипки, а откуда мальчики и девочки. После событий со скрипкой Аркаша стал первым мальчиком или девочкой в семействе Сапожковых, который совсем не умел играть на скрипке. Если бы вы знали, как ему завидовали остальные дети в той семье! Когда страшное насекомое заговорило о скрипке, Алиса тут же поняла, что оно с Аркашей знакомо. И даже странно, что Аркаша от этого знакомства отказывается. Они стояли посреди Сивцева Вражка, мимо проходили и пролетали люди, ведь было еще не очень поздно. Некоторые с удивлением оглядывались, потому что никогда не видели такого страшилки, но потом летели дальше — мало ли какие страшилки живут в Галактике и прилетают на Землю. Если на всех заглядываться, жизни не хватит. — Ты меня не любишь? — спросил страшилка. — Разве мы с тобой встречались? — удивился Аркаша, который тоже понял — дело неладно. — Конечно, постольку поскольку сидели в пещере. — По-моему, я схожу с ума, — сказал Аркаша Алисе. — Постольку поскольку я никогда не сидел в пещере… — Аркаша, — сказала Алиса, — боюсь, что это существо говорит правду. Вы отлично знакомы. Скажи, пожалуйста, кто-нибудь из твоих знакомых говорит через каждые десять слов «постольку поскольку»? — А разве я говорю? — удивился Аркаша. — Еще как говоришь! — ответила Алиса. — Папа Аркаша еще как говорит! — сказал страшилка. Алиса сошла с мостовой, села на лавочку под летающим фонариком и сказала: — Присаживайся, незнакомое существо. Скажи мне, как тебя зовут? Откуда ты родом и как ты познакомилось с моим другом Аркашей Сапожковым? |
| — Ненавижу, — ответил сын. — Я так и понял. А что ты любишь делать? — Я люблю компьютер, — сказал мальчик, — и еще я люблю заниматься биологией. Я никогда не стану музыкантом. — Я вижу, что мальчик прав, — сказал папа. — Иди в лес, принеси несчастную скрипку, и я клянусь, что больше мы тебя мучить не будем. — Ура! — закричал Аркаша и побежал на второй этаж, где под кроватью лежала невредимая скрипка. Разумеется, Аркаша не настолько глуп, как думает его дедушка. Он отлично знает, откуда происходят скрипки, а откуда мальчики и девочки. После событий со скрипкой Аркаша стал первым мальчиком или девочкой в семействе Сапожковых, который совсем не умел играть на скрипке. Если бы вы знали, как ему завидовали остальные дети в той семье! Когда страшное насекомое заговорило о скрипке, Алиса тут же поняла, что оно с Аркашей знакомо. И даже странно, что Аркаша от этого знакомства отказывается. Они стояли посреди Сивцева Вражка, мимо проходили и пролетали люди, ведь было еще не очень поздно. Некоторые с удивлением оглядывались, потому что никогда не видели такого страшилки, но потом летели дальше — мало ли какие страшилки живут в Галактике и прилетают на Землю. Если на всех заглядываться, жизни не хватит. — Ты меня не любишь? — спросил страшилка. — Разве мы с тобой встречались? — удивился Аркаша, который тоже понял — дело неладно. — Конечно, постольку поскольку сидели в пещере. — По-моему, я схожу с ума, — сказал Аркаша Алисе. — Постольку поскольку я никогда не сидел в пещере… — Аркаша, — сказала Алиса, — боюсь, что это существо говорит правду. Вы отлично знакомы. Скажи, пожалуйста, кто-нибудь из твоих знакомых говорит через каждые десять слов «постольку поскольку»? — А разве я говорю? — удивился Аркаша. — Еще как говоришь! — ответила Алиса. — Папа Аркаша еще как говорит! — сказал страшилка. Алиса сошла с мостовой, села на лавочку под летающим фонариком и сказала: — Присаживайся, незнакомое существо. Скажи мне, как тебя зовут? Откуда ты родом и как ты познакомилось с моим другом Аркашей Сапожковым? |
| В то время все стало специальностью, стихотворчество, искусство художественного перевода, обо всем писали теоретические исследования, для всего создавали институты. Возникли разного рода Дворцы мысли, Академии художественных идей. В половине этих дутых учреждений Юрий Андреевич состоял штатным доктором. Доктор и Вася долгое время дружили и жили вместе. За этот срок они одну за другой сменили множество комнат и полуразрушенных углов, по-разному нежилых и неудобных. Тотчас по прибытии в Москву Юрий Андреевич наведался в Сивцев, старый дом, в который, как он узнал, его близкие, проездом через Москву, уже больше не заезжали. Их высылка всё изменила. Закрепленные за доктором и его домашними комнаты были заселены, из вещей его собственных и его семьи ничего не оставалось. От Юрия Андреевича шарахались в сторону, как от опасного знакомца. Маркел пошел в гору и в Сивцевом больше не обретался. Он перевелся комендантом в Мучной городок, где по условиям службы ему с семьей полагалась квартира управляющего. Однако он предпочел жить в старой дворницкой с земляным полом, проведенною водой и огромной русской печью во всё помещение. Во всех корпусах городка зимой лопались трубы водопровода и отопления, и только в дворницкой было тепло и вода не замерзала. В это время в отношениях доктора с Васею произошло охлаждение. Вася необычайно развился. Он стал говорить и думать совсем не так, как говорил и думал босой и волосатый мальчик на реке Пелге в Веретенниках. Очевидность, самодоказательность провозглашенных революцией истин всё более привлекала его. Не вполне понятная, образная речь доктора казалась ему голосом не правоты, осужденной, сознающей свою слабость и потому уклончивой. Доктор ходил по разным ведомствам. Он хлопотал по двум поводам. О политическом оправдании своей семьи и узаконении их возвращения на родину, и о заграничном паспорте для себя и разрешении выехать за женою и детьми в Париж. Вася удивлялся тому, как холодны и вялы эти хлопоты. Юрий Андреевич слишком поспешно и рано устанавливал неудачу приложенных стараний, слишком уверенно и почти с удовлетворением заявлял о тщетности дальнейших попыток. |
| Сивцево. Парк. Липовая шпалера Трудно себе представить, насколько значителен культурный контекст мало кому известного парка, в аллеях которого, в этих «филозофических гульбищах», рождались сюжеты и рифмы произведений одного из самых замечательных русских поэтов XVIII века — Александра Сумарокова. Личность Сумарокова удивительна даже по меркам эксцентрического XVIII столетия. Одаренный острым восприятием, поэт целиком принадлежал тому миру, против которого так беспощадно боролось его сатирическое перо. Сумароков желал славы, чинов, почёта, денег, восторгов благодарных зрителей, приветливой монаршей улыбки... «Славен, осыпан благодеяниями монаршими, мог бы он быть блажен, если бы умел. Гнушаясь великой низости души, был он снисходителен к учтивым, но горд противу гордых». Не завидуя обладателям земных наград, он был преисполнен гордости принадлежать к дворянскому сословию; видел свой первейший долг в служении России, её высокому предназначению, в которое страстно верил. Его пьесы — школа монархов, его комедии — острые памфлеты против недоброжелателей и против дворян, порочивших свое высокое звание. Поэт негодовал, видя как несправедливо наживаются и входят в чины вчерашние ростовщики, он ненавидел взяточничество, лихоимство, фаворитизм. Переполнявшие его чувства не вмещались в рамки творчества; вспыльчивость и неугомонность, язвительность и честность были определяющими чертами его поведения и в самой жизни. Это была необыкновенная, мятущаяся в противоречиях и в то же время цельная и последовательная душа. Сумарокову одному из первых приходится узнать, как это невыносимо трудно — воспитать добродетельного человека, узнать под конец жизни, когда иссякают силы, а от убежденности остаётся упрямство, прикрывающее отчаяние. «Ради успокоения в летнее время духа и ради свободного чувствования и умствования» Сумароков в письме к Екатерине II просит под Москвой «деревнишку, хотя самую малую», которая «меньше принесет Ея Величества хлеба, будучи казенною, нежели принесет России стихов». Однако устройство парнасского убежища для беспокойного поэта не входило в планы Екатерины, и властительница муз обошлась выдачей ему из казны денежной суммы. |
| От бабушки долго не было телеграммы, хотя в Худфонде говорили, что эшелон благополучно прибыл и что в Ярославле детей встретили с цветами. Но из Ярославля они должны были ехать еще в какой-то Гнилой Яр, и мне почему-то казалось, что детям не может быть хорошо в селе с таким отвратительным названием. От Кирки я получила отчаянное письмо, она тоже куда-то эвакуировалась со всеми ребятами и мамой. Валя остался в Москве – это была их первая разлука, – и, к моему изумлению, она боялась не фашистских бомб, которые, разумеется, могли залететь и на Сивцев-Вражек, а какой-то Жени Колпакчи, которая кокетничала с Валей. Письмо было размазанное, бедная Кирка плакала над ним, и я от души пожалела ее, хотя было совершенно ясно, что с войной она поглупела. Саня – это было самое большое беспокойство, с мучительными снами, в которых я сердилась на него – за что? – и он слушал, нахмурясь, бледный и ужасно усталый… В конторе бывшего кино «Элит» Розалия Наумовна устроила санитарный пост, и оборонная тройка райсовета предложила мне работать сестрой, потому что Розалия Наумовна сказала, что у меня «большой опыт ухода за больными». – Имейте в виду, товарищ Татаринова-Григорьева, – сказал мне по секрету седой добродушный доктор, член оборонной тройки, – что если вы откажетесь, мы немедленно отправим вас на строительство укреплений… Работать на укреплениях, или «на окопах», как говорили в Ленинграде, было, разумеется, тяжелее, чем сестрой. Но я поблагодарила и отказалась. Мы поехали под вечер и всю ночь рыли противотанковые рвы за Средней Рогаткой. Грунт попался глинистый, твердый, и нужно было сперва дробить его киркой, а уж тогда пускать в ход лопату. Я попала в бригаду одного из ленинградских издательств, уже показавшую высокий класс по «рытью могилы для Гитлера», как шутили вокруг. Это были почти исключительно женщины: машинистки, корректоры, редакторы, и я удивилась, что многие из них почему-то были прекрасно одеты. У одной черненькой хорошенькой редакторши я спросила, почему она приехала на рытье окопов в таком нарядном платье, и она засмеялась и сказала, что у нее «просто нет ничего другого». Меня всегда интересовал этот круг людей совсем другого мира – мира театра, литературы, искусства. Но, очевидно, не до искусства было этим красивым, интеллигентным девушкам, дробившим кирками твердую, как камень, темно-красную глину, и даже когда заходил разговор о чем-нибудь в этом роде – о последней театральной премьере или о том, что художнику Р. не следовало браться за оформление «Сильвы», – за всем этим мучительно неотвратимо стояла война, о которой забыть было невозможно. |
| – Она старая? – Нет, молодая. – А чего она кланяется? Познакомиться хочет? – Наверно… Сельское кладбище раскинулось на высоких холмах, в ясный день издалека видны его кресты и пятиконечные звезды. Мы – в лощине между кладбищем и дорогой, за которой бесконечные, темно-зеленые, светло-зеленые, простираются поля и поля. Мы в тени, между кустами дикой малины. – А мама ведь тоже была молодая, когда она умерла? – Совсем молодая. О чем думает он, срывая травинку, по которой ползет и вдруг взлетает майский жучок? – А дядя Саня был похож на маму? – Был! Он робко смотрит на меня, гладит по руке, целует. Я плачу, и слезы падают прямо на его загорелый, облупившийся нос. Обнявшись, мы молча сидим в кустах дикой малины, а поодаль сидит, косясь, равнодушная, постылая Санина смерть. Вперед, вперед! Не оглядываясь, не вспоминая… Лето 1942 года. Лагерь Худфонда переведен в Новосибирскую область. Я возвращаюсь в Москву, суровую, затемненную, с крышами, на которых стоят зенитки, с площадями, на которых нарисованы крыши. Метро, такое же чистое и новое, ничуть не изменившееся за год войны. Гоголевский бульвар – дети и няни. Сивцев-Вражек, кривой, узенький, милый, все тот же, несмотря на два новых дома, свысока поглядывающих на облупившихся, постаревших соседей. Знакомая грязная лестница. Медная дощечка на двери: «Профессор Валентин Николаевич Жуков». Ого, профессор! Это новость! Я звоню, стучу! Дверь открывается. Бородатый военный в очках стоит на пороге. Разумеется, я сразу узнала его. Кто же другой мог уставиться на меня с таким неопределенно вежливым выражением? Кто же другой мог так смешно положить голову набок и поморгать, когда я спросила: – Здесь живет профессор Валентин Николаевич Жуков? Кто же другой мог так оглушительно заорать и наброситься на меня и неловко поцеловать куда-то в ухо? И при этом наступить мне на ногу так, что я сама заорала. – Катя, милая, как я рад! Это чудо, что ты меня застала! Он подхватил мой чемодан, и мы пошли – куда же, если не в «кухню вообще», ту саму о, которая была одновременно кабинетом, столовой и детской. Но, боже мой, во что превратилась эта старинная уютная кухня! Какие-то плетенки с кашей стояли на столе, пол был не подметен, обрывки синей бумаги висели на окнах… |
| С этой мамой мы разговаривали иной раз часа по два, к сожалению, все о какой-то Варваре Робинович, тоже декламаторше, но знаменитой, у которой Кирина мама собиралась брать уроки, но раздумала, потому что эта Варвара приняла ее с «задранным носом». Потом являлась Кира – и каждый раз говорила одно и тоже: – Ай-ай-ай, опять одни, в темноте. Интересно, интересно… Саня, я просто дрожу за мать, – говорила она трагически. – Она в тебя влюбилась. Мамочка, что с тобой? Такое увлечение на старости лет! Боюсь, что это может кончиться плохо. И, как всегда, мама обижалась и уходила на кухню, а Кира топала за ней – объясняться и целоваться. Потом приходила Катя. Иван Павлыч был прав – я не знал ее. И дело вовсе не в том, что я не знал многих фактов ее жизни, – например, что в прошлом году ее партия (она работала начальником партии) нашла богатое золотое месторождение на Южном Урале или что на выставке фотолюбителей ее снимки заняли первое место. Я не знал ее душевной твердости, ее прямодушия, ее справедливого, умного отношения к жизни – всего, что Кораблев так хорошо назвал «нелегкомысленной, серьезной душой». Мне казалось, что она гораздо старше меня, – особенно, когда она начинала говорить об искусстве, от которого я здорово отстал за последние годы. Но вдруг в ней показывалась прежняя Катька, увлекавшаяся взрывами и глубоко потрясенная тем, что «сопровождаемый добрыми пожеланиями тлакскаланцев, Фердинанд Кортес отправился в поход и через несколько дней вступил в Гонолулу». О Фердинанде Кортесе я вспомнил, увидев на одном фото Катю верхом, в мужских штанах и сапогах, с карабином через плечо, в широкополой шляпе. Геолог-разведчик! Капитан был бы доволен, увидев это фото. Так прошло несколько дней, а мы еще не говорили о том, что произошло после нашей последней встречи, хотя произошло так много, что разговоров об этом могло бы, кажется, хватить на целую жизнь. Мы как будто чувствовали, что нужно сначала хорошенько вспомнить друг друга. Ни слова о Николае Антоныче, о Ромашове, о том, что я виноват перед ней. Но это было не так-то легко, потому что почти каждый вечер на Сивцев-Вражек приходила старушка. |
| Всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца; а вы знаете, что никакой человекоубийца не имеет жизни вечной, в нем пребывающей. 1 Ин. 3,15 В Якутске прошла межрегиональная конференция, посвященная первому якутскому архиерею 24.09.2016 21 сентября 2016 года, в день 120-летия блаженной кончины первого епископа Якутского и Вилюйского Дионисия (Хитрова) , в Якутском епархиальном управлении состоялась межрегиональная научно-практическая конференция «Православие в истории Якутии. Преосвященный Дионисий первый якутский архиерей». Гостями и участниками стали ученые историки, переводчики, филологи, специалисты по музейному и библиотечному делу, преподаватели и студенты Якутской семинарии, а также студенты гуманитарных факультетов высших учебных заведений Якутска. Конференцию вели архиепископ Якутский и Ленский Роман и ректор Якутской духовной семинарии иеромонах Иларион (Варежкин). Мероприятие началось с заупокойной литии и возглашения «Вечной памяти» приснопамятному епископу Дионисию. С основным обзорным докладом о деятельности первого епископа Якутии выступила почетный профессор Якутской духовной семинарии, кандидат исторических наук И.И. Юрганова. Миссионерская работа в условиях Крайнего Севера стала темой выступления гостя из Москвы заведующего кафедрой Миссионерского факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета А.И. Ткалича. Его доклад «Проблемы организации миссионерской работы Православной Церкви на Чукотке в дореволюционный период» сопровождался презентацией с фотографиями начала XX века. Профессор Академии наук РС (Я), действительный член Нью-Йоркской Академии наук, доктор филологических наук П.А. Сивцев выступил с сообщением «Миссионерская литература у истоков якутского литературного языка». Тема литературы на якутском языке была продолжена профессором кафедры библиотековедения и библиографии Арктического государственного института культуры и искусств, научным сотрудником Научно-исследовательского центра книжных памятников Национальной библиотеки РС (Я) Е.П. Гуляевой. Евдокия Павловна рассказала о первых книгах на якутском языке. |
|
|
