| Тот из миссионеров, который останется в Хакодате, будет вместе с тем и священником консульства. При консульстве же имеет оставаться и псаломщик. Миссионеры в Нагасаки, Едо и Хёого могут быть в первое время без церквей; но дома для них необходимо построить теперь же: на это потребно, по крайней мере, по три тысячи рублей для каждого. В первый год, пока дома будут построены, им нужно нанимать квартиры, на что потребуется, считая, что квартиры будут до последней возможности скромные, тысяча рублей для троих. Лет в пять новые миссионеры научатся японскому языку, а я успею перевести самое необходимое из богослужебных книг. Тогда же, быть может, найдется возможность построить небольшие церкви и в прочих трех пунктах. (Если же консульство переведется в Хёого или в Иакохаму, то в одном из пунктов постройка церкви, по всей вероятности, войдет в общий план постройки консульства, что значительно сократить расход собственно на миссию.)Таким образом мы все будем в состоянии начать совершение богослужения на японском языке. Если к тому времени дана будет свобода вероисповеданий, то служба может совершаться при помощи японцев; если же нет, то от времени до времени псаломщик может отправляться поочередно в то или иное место для службы, или сами миссионеры с этою целью посещать друг друга. При беспрерывном пароходстве и при недалекости расстояний эти поездки весьма легки и в денежном, и во всяком другом отношении. Четыре человека, разумеется, – очень малое число для распространение веры в 35-миллионной империи. Но они мало-помалу могут образовать каждый для себя помощников из туземцев; если каждый из них приобретет себе 5 катехизаторов, то уже будет 25 проповедников, число не совсем незначительное, а его можно постепенно удвоить и утроить. Катехизаторы, конечно, могут действовать не иначе, как под непосредственным руководством миссионера: послать их далеко, для самостоятельной деятельности, нельзя. Но миссионеры могут со временем найти способных мальчиков из туземцев, научить их русскому языку, попросить (и, верно, для этого не найдется препятствий) воспитать их в духовных заведениях в России, так чтобы они могли сделаться священниками. |
| Марку Сайкайси совсем не делает чести его поступок. Его отец – диакон в Мориока – вот уж лет 20 совершенно бесполезный для церкви человек – полутруп и, между тем, все время ежемесячно получает от Миссии прежнее полное содержание 16 иен, значит, обеспечен; сам Марк получает 40 иен, имея в доме, кроме жены, лишь двух младенцев: значит, тоже обеспечен. Миссия, кроме обеспечения содержанием, никогда никому больше [ничего] не обещала. И за это при поступлении на воспитание и, особенно при отправлении в академию, давали крепкое обещание служить всю жизнь церкви безраздельно. И вот как исполняют обещание! Или совсем уходят со службы, или разделяются, – и это последнее уже надо считать добром». 151 Сенума Какутаро, или Какусобуро, в крещении Иван Акимович (1868–1936?). О нем известно следующее. Закончив курс семинарии в Японии, он продолжил учебу в С.-Петербургской Духовной академии, по окончании которой защитил ученую степень кандидата богословия. Во время учебы, вместе с Сергием Сёодзи, приемным сыном Рачинского и Арсением Ивасава (будущим профессором и преподавателем в Православной семинарии и Военной школе в Токио), также получавшим образование в России, Сенума посещал смоленское имение Рачинского и жил там, пользуясь расположением хозяина к японской молодежи. Через четыре года после публикуемого нами письма, в 1898г., он стал сначала смотрителем, а потом ректором Православной Духовной семинарии в Токио. Как и у прочих японских кандидатов, у него, кроме духовных интересов, были еще и литературно-лингвистические. Одно время он, очевидно, находился под обаянием «практической религии, дающей блаженство на земле» (определение толстовства самим Львом Николаевичем). Об этом свидетельствует эпистолярный архив Толстого, который, например, советовал Сенума и его земляку Кониси заняться переводом его общественно-политических (в массе своей – пацифистских) статей. Впечатлительный Кониси перевел одну антивоенную статью графа, которая, как и полагается опусам такого рода, носила апокалиптическое название «Приближение конца». |
| Здесь, однако, случилась новая закавыка. Вместо того, чтобы дать от себя заключение в категорически благоприятном смысле, как он мне сам то обещал, арх[иепископ] Николай передал дело на заключение семинарии. Ректор семинарии Сенума, личность в высшей степени двуличная и вероломная (это конечно строго между нами) не передал дело на заключение всех обучающих русских мальчиков учителей, а дал какое-то единичное заключение, которое, как мне говорили, хотя и кончается в благоприятном смысле, но предварительно указывает в “Токухоне” наличность ошибок. Нужно к этому добавить, что этим летом Сенума был во Владивостоке и видел там Спальвина, 81 с которым, по-видимому, спелся. Имеется также основание предполагать, что ему отнюдь не по душе успехи русских мальчиков в японском языке и что этому делу всадить палку в колесо он далеко не прочь. Во всяком случае, ни японское общество, ни японские министерства его за это не осудят. В силу этих фактов и соображений я ожидаю мало доброго от заключения Сенумы и все будет зависеть от того, снабдит ли арх[иепископ] Николай его заключение своим благоприятным для меня комментарием или нет. Если нет, то дело и здесь должно считаться проигранным. Это было бы в высшей степени обидно. Однако, так как дело пойдет на решение Столыпина, 82 то, может быть, ты был бы в состоянии устроить так, чтобы был сделан запрос университету и тогда, конечно, заключение В.Я.Костылева 83 будет иметь решающее значение...» 84 . В письме к Алексею Матвеевичу от 24 ноября/7 декабря 1908г. он писал: «Мои опасения о том, что отзыв архиепископа Унтербергеру не будет дан или будет уклончив, благодарение Богу, провалились. Из прилагаемого при сем письма ты увидишь, какой блестящий отзыв дал обо мне наш старый японолог. Не могу описать тебе, какую нравственную бодрость придал мне этот отзыв, так как при окружающей враждебности действительно легко потерять веру в себя или подумать, что ты сам преувеличиваешь свои силы. Когда я приехал к арх[иеписко]пу, последний заговорил о решении вопроса в мою пользу с первого |
| Тотчас же по прибытии в Хакодате, он явился ко мне, в форме полкового адъютанта, и первые его слова были: «До 25 человек из наших офицеров желают учиться вере; я передал им все, что мог». Молодой японец, среди тревог военной жизни, хранит в памяти немногие полученные им уроки о новой вере и у бивачного огня, забыв труд и опасности только что минувшего боя, говорит своим товарищам о неведомом им Боге, о тайне искупления и спасения!.. И слова его не падали на бесплодную почву; у меня были 12 из этих офицеров, т.е. все те, которые имели случай быть в Хакодате: каждый из них горит желанием продолжать начатые уроки, а некоторые изъявляли полную готовность посвятить себя делу распространения веры. Их учитель перелил в них не только все свои сведения, но и свой энтузиазм. Я оставил Хакодате, напутствуемый их сердечными желаниями, чтобы то дело, для которого я еду, возбудило в России хоть малую часть сочувствия, которое имеют к нему они: «тогда бы, – по выражению одного из них, – успех поездки был так же несомненен, как несомненно то, что Сын Божий сходил на землю». Дело, для которого я приехал, состоит в том, чтобы просить себе по крайней мере трех сотрудников. Когда они будут даны, то называться ли нам миссионерами, или только причтом церкви консульства, для сущности дела – все равно, если только позволено будет нам жить в разных местах. Но, мне кажется, гораздо лучше назвать нас прямо миссионерами. В Японии, кроме моего предместника и меня, еще не было ни одного христианского священника, который бы не был миссионер, и японский народ так привык соединять с понятием о священнике понятие миссионера, что из всей империи только в Хакодате, и тут не все, знают, что может быть и священник не миссионер. Итак, относительно народа, то или другое название ничего не значит: лишь бы быть духовным лицом, в глазах народа неизбежно будешь миссионером. Но относительно японского правительства различие в названии имеет значение: так как мы будем заниматься распространением веры, то мы и в глазах правительства будем те же миссионеры, как другие. |
| Какое же учение, с точки зрения о. Сергия, в наибольшей степени воздействовало на национальное самосознание и духовную жизнь народов Восточной Азии, если о роли и месте буддизма он сказал следующее: «Можно ли... в буддизме искать идеалов и психологии Китая и Японии, если не Япония или Китай следовали буддизму, а наоборот этот последний поспешил приспособиться к китайско-японской психологии?» 200 Ведущую роль в формировании национально-психологического типа представителя Восточноазиатской цивилизации о. Сергий отводил конфуцианству. Именно этому учению, по мнению архимандрита Сергия, следовало уделять первостепенное внимание при изучении всех вопросов, связанных с историей, культурой и обычаями народов Восточной Азии: « " Свет Дальнего Востока» скорее есть конфуцианство, если не в смысле законодателя народной жизни, то, по крайней мере, в смысле самого лучшего, самого яркого выразителя ее; так что, не видя Китая и Японии, но зная конфуцианство, мы уже знаем китайскую душу, знаем способ ее мировоззрения, ее идеалы, стремления. Конфуцианский (то есть происходящий от Конфуция или вполне ему отвечающий) склад жизни и способ мировоззрения и есть именно та черта, которая так резко обособляет и отличает жителя Дальнего Востока, к какой бы стране и религии он ни принадлежал» 201 . В том, что конфуцианство органически связано со всей дальневосточной историко-культурной традицией, убеждала о. Сергия длительность существования данного учения: «Однако сколько народов, учений, религий унесено временем и пропало без следа для настоящего, а Конфуций и Китай все стоят и все не теряют своей китайской физиономии! Могло ли это быть, если бы конфуцианский строй не носил в себе залог долговечности?» 202 Архимандрит Сергий, будучи православным миссионером и ученым-богословом, дал в одной из своих работ необычайно интересную характеристику конфуцианства, в которой попытался соотнести краеугольные постулаты этого учения с христианскими ценностями. Он отметил, что «в конфуцианстве нашло себе самое полное выражение благоразумие, которым, по слову Спасителя, «сыны века превосходят сынов царствия», – в нем собрано все, что было в распоряжении ветхого человека, чтобы придать его жизни благоустройство и достоинство гражданской порядочности. Оттого и выводы конфуцианства, как увидим, в сущности общи у него со всяким «ветхим» мировоззрением, присущи всякому, живущему по принципам ветхого человека во всех странах и народах. Вот почему Китай и живет хорошо и дорожит этим мировоззрением. |
| Пошли к обедне в 10 час. После нее отправился с Мишей на жел. дор. и с остальными охотниками в Ропшу, куда прибыли около часу дня. Охота была в том же фазаннике и вышла очень удачною. Всего убито: 489. Мною: 96 — 81 фазан и 14 куропаток и беляк. Погода стояла отличная, тихая и теплая. Гнали охотничьи команды. В 6 1/4 вернулся домой очень довольный днем. Обедали фамильным образом у Мама с музыкой. Слушали игру 10-летнего мальчика на скрипке. Посидели с Мама и вернулись домой в 10 1/2. 19-го января. Понедельник. Утро было занятое и день вообще утомительный. Принимал доклад и разных представляющихся до 4 час. Прогулка освежила голову. Занимался до 7 ч. Обедал Андрей (деж.). В 9 1/2 начался большой бал. Народу было как никогда много. К ужину всем достало места. Обходил столы по всем залам. К счастью дорогая Аликс отлично выдержала бал. Вернувшись к себе в 1 1/4 и раздевшись, закусили слегка у меня по-старому. 20-го января. Вторник. Встали поздно. С 10 час. принимал Абазу; потом были обычные доклады. Завтракал Дмитрий Ш(ереметев) (деж.). Принял Куломзина. Целый день стояла какая-то желтого цвета темнота. Гулял недолго. Много читал. После обеда поехали в первый раз к Пете и Ольге. У них состоялся любительский спектакль, в котором они оба и Миша принимали участие. Играли совсем хорошо и весьма дружно. Затем внизу в кабинете Пети поужинали со всеми игравшими в обеих пьесах и вернулись домой к часу. 21-го января. Среда. Проснулся в 9 час. Погода стояла темная, но морозная. До завтрака принял 56 чел. военных и моряков в Ротонде. Дядя Алексей присутствовал и потом завтракал с нами и Енгалычевым (деж.). От 3 до 4 1/2 принял еще 21 чел. Погулять удалось только полчаса. После чая был у меня Ламздорф по японскому соглашению. Обедали вдвоем. Поехал в театр. Шла “Спящая красавица” — отлично, давно не видал. Был дома в 11 3/4. 22-го января. Четверг. Наконец утром выглянуло солнце на несколько часов. Были три доклада. После завтрака поехали на Каменный остр. к Тинхен, но она лежала; поэтому прокатились по островам и вернулись домой к 4 час. Гулял в саду. Много читал. В 8 ч. поехали к обеду у Мама и провели с нею целый вечер. Шел снег. 23-го января. Пятница. |
| – Ох, нет, это естественный ход болезни. Силы оставляют больного. И вспыхнув как свечка, он снова же ослабевает и бредит. Мы и сами видим, что он бредит. Только в таких случаях просим не продолжать разговора на тему бреда. И тогда он скоро ее забудет и опять заговорит сознательно. – Каково в общем состояние больного? Скоро ли можно надеяться на его поправку? – Ах, нет! Архиепископ ни в каком случае поправиться не может. Для этого нужно вложить в него и сердце новое, и почки новые. – Как, разве и почки не в порядке? Первый раз приходится слышать. И доктор Ясосима этой болезни никогда не называл. – Да. Мы произвели исследование, и оказалось, что у Архиепископа старая и сильно развившаяся болезнь почек. – Но все же у вас, докторов, есть же хоть маленькая надежда на излечение? – допытываюсь я, желая так или иначе отделаться от висящего над головой тяжелого сознания безнадежности Владыки. – Если бы он был помоложе... Но ведь вы его годы знаете. Нет! Надежды никакой не имеем. Разумеется, недели две или три еще прожить может. Правда, силы у него замечательные. Организм поразительно сохранившийся. Если бы не надолго последовало улучшение, то, может быть, Архиепископ даже 6 недель прожил. Только сами знаете, что при так расстроенном сердце может он скончаться и внезапно. Например, мы думали уже, что он умрет вчера, между 4 и 6 часами, когда вызвали вас, – так он был плох. – Итак, даже при благоприятных условиях только 6 недель? – с отчаянием еще раз спрашиваю я. И в ответ американски-холодное, добивающее: – Но в этом случае силы его будут постепенно падать. Одновременно болезнь будет набирать силу. Может случиться, что на несколько предсмертных дней и в бессознательное состояние впадет. Но мы постараемся, чтобы катастрофа не случилась внезапно. Вот все, чем поделился со мной доктор. Не предвидя такого откровенно жестокого приговора, я взял с собою к доктору о. Романа. И вот теперь вдвоем мы вышли в приемную гостиную, уселись на диван и выплакались. Здесь же дали слово никому не говорить того, что услышали от докторов. |
| Нужно было видеть необыкновенное возбуждение Владыки, его покрытое румянцем лицо. Нужно было слышать, как Владыка не только запел первым гимн, но и пел его до конца. Нужно было видеть этот молодой огонь в столь немолодом уже организме. И тогда ясно было бы каждому, что сей момент не мог для расстроенного сердца Владыки пройти бесследно. И результаты не замедлили сказаться. Кончился Собор. Разъехались иереи и катехизаторы по своим местам. Владыка остался один. После бывшего возбуждения реакция наступила быстро. И вот, уже 14 (27) июля он заносит в свой дневник: «Прохворал весь день и почти ничего доброго не сделал. Доктор осмотрел и дал два лекарства от простуды и астмы». Не улучшилось положение Владыки и на следующий день: «Был болен и ленив весь день. Читал «Труды и жизнь Погодина» – больше ни к чему не мог принудить себя». Не принес улучшения и третий день: «Тоже целый день был болен и ленив», – продолжает отмечать в дневниках почивший Архиепископ. «Ленив... Ленив», – пишет Владыка. Вероятно, ему так казалось, и искренне казалось. На самом же деле он так устал и ослабел, что ничего не мог делать. В этом он и сам признается на четвертый день болезни: «17 (30) июля 1911. Воскресенье. Едва отслужил обедню – ослабел». «Тоже болен и слаб», – читаем и на следующий день. Итак, вот результаты трудов в ризнице, хлопот во время Собора и беспокойств во время юбилейных торжеств. Владыка наш не только заболел, но и ослабел. Эта его слабость, его усталый вид невольно бросались в глаза всякому постороннему человеку. И не любил сего, более – терпеть не мог сего покойный Владыка. Даже простая фраза вежливости: «Как Ваше здоровье?» – его выводила из себя. Ему казалось сразу же, что его считают больным. И Боже упаси бывало спросить его: «Не устали ли Вы, Владыка?» Владыка тогда гордо выпрямлялся и говорил: «50 лет работал и не уставал. Не устаю и теперь. Если дело есть – позвольте: сейчас сделаю. Если нет – до свидания». Говорил так, сам едва двигаясь, сильно волнуясь и этим еще более ослабляя себя. А после приходит ко мне и жалуется, что его такими вопросами обижают. «Еще погодите хоронить», – ответил он в одном случае. Делать нечего, пришлось дать распоряжение, что если кто будет спрашивать Владыку, прежде всего направляли бы таковых ко мне (разумею посетителей русских). А я уже всех наставлял, чтобы не спрашивали Владыку не только о болезни и усталости, но и о здоровье. И после сего недоразумения почти прекратились и невольно обиженных не было. |
| 3 (16) февраля Но не судил мне Бог выспаться в эту ночь. В самую полночь вдруг пять пронзительных звонков, один за другим, заставили меня буквально бежать в квартиру Владыки. Это звала меня сестра милосердия. Оказалось, что Владыка ночью почему-то сполз с койки и теперь лежал на полу, ногами к койке, головой к окну. У меня даже есть предположение, не упал ли он, хотя сестра и уверяет в противном. Правда, знаков ушиба не оказалось. Владыка лежал на полу с открытыми глазами, как будто что-то хотел говорить. Но ни одного звука раздельного я не услышал. Дыхание тяжелое. С большими усилиями мы с сестрой подняли Владыку на койку. Но он опять делал ногами довольно резкие движения, делая, видимо, попытки встать. Я сел в ногах. Сестра около груди. Она сделала вспрыскивание. После часа ожидания Владыка постепенно закрыл глаза и, несомненно, заснул. Улучшился и пульс Владыки, весьма испортившийся было вследствие падения на пол. В 6 часов утра у комнаты Владыки полная тишина. Видимо, спит. В 7 часов сестра встала, но Владыка продолжал еще спать. Зашел в 9 часов – Владыка еще не вставал. Наконец сестра известила меня, что Владыка встал, сел на койку, полуоделся, но после минутного размышления опять лег и спит. Совершенно же проснулся и встал Владыка лишь в 11 часов утра – случай, с ним доселе небывалый. Сам вышел в коридор, где сам же умылся. Пока прибирали комнату (спальню-кабинет), он в гостиной выпил стакан чаю. Прихожу к нему я в начале 12-го. Уже сидит у стола. Надеты золотые очки. При моем входе обернулся ко мне: «Здравствуйте. Видите, как худо! Едва дышу. Никогда не было так мучительно, как сегодня». Вид Владыки был нехороший. И мне показалось даже, что он владеет языком не столь свободно, как обычно. Да и говорит низким тоном. Пред Владыкой чековая книжка. На мое имя оставшуюся сумму переписали без чека, так как проценты подсчитали лишь после. Владыка сегодня должен был написать чек на сумму переводимых им на меня денег, включая и проценты, но рука его не слушалась. И с правой рукой сделалось то же, что вчера было с левой. Однако кое-как и свою подпись, и сумму цифрами Владыка написал. Это есть последний его автограф. Я спросил Владыку, не могу ли быть ему чем полезным, но он ответил мне: «Идите с Богом и занимайтесь своим делом! А и я в тишине позаймусь». Подписанный чек Владыка передал секретарю, чековую книжку положил в несгораемый сундук – открыть его достало и сил, и памяти. Подали ему обедать, но он отказался: «Теперь не хочется, немного после». И секретарю, и сестре он жаловался, что ему сегодня тяжело. В час дня Владыке сделали вспрыскивание и он лег спать. Проснуться должен был в 4 часа дня. |
| – Смотрю назад – все в каком-то тумане. Что хорошего я сделал? Ничего! Искренне говорю: ничего! Молиться как следует не умею. Не трудился столько, сколько нужно было, для пользы церкви. Весь уходил в хозяйство. А похороните-то меня все-таки поближе к собору. Например, за парком Уено, в Янака. И от собора недалеко, и христиан там немало. В России, конечно, архиереев хоронят в соборах. А здесь! Где уж! Язычники скажут: город заразит. Ну, да будет хныкать! Что-нибудь расскажите лучше. Вот, в Хакодате, бывало, скучно станет – прямо к псаломщику Сартову: расскажи что-нибудь... Но не до рассказов было. Не так настроена была душа. Да и сестра милосердия открыла дверь и позвала Владыку завтракать. Мы простились. Утром в этот же день Владыка получил из С.-Петербурга телеграмму: «Молимся о здравии вашем. Саблер, Малевский». Владыка долго держал телеграмму в руках: «Как мило! Как трогательно! Но отвечать что же? Не писать же: умираю!» 1 (14) февраля По обычаю, к Владыке пришел около 8 часов утра. Пил чай. Поздоровались. – Пожалуйста, и за меня помолитесь, – говорит, видимо, полагая, что я иду к литургии, Владыка. В десятом часу сам позвонил ко мне. Прихожу. Он показывает мне написанный им на бандероли адрес и говорит: – Разберите-ка, куда нужно пакет сей направить! По-русски «С.-Петербург», а по-английски «Москва». Далее-то смотрите: письмо И. И. Деткину, а пишу «Лихов переулок». Каково? Совсем памяти не стало! Совсем умираю! Ну что бы стал делать почтальон с таким письмом, а? Видя, что Владыка работает, не будучи в полном сознании, я прошу позволения написать адрес. – Ах нет! Я делаю над собой опыты. Пишу и думаю: «Не ошибусь». И как раз в эту-то именно минуту и соврешь. Сегодня воскресенье? – спрашивает Владыка. – Да нет же, сегодня среда, – отвечаю. – Вот, все спутал! А сколько времени сейчас? – 11-й час, – отвечаю. – А мне все кажется, что уже после обеда! А какое же число сегодня? – продолжает расспрашивать Владыка. – Число 1-е. Завтра Стретение Господне. – Так сегодня не 31-е? |
|
|
