| Сравним прежде всего Греков и Болгар между собою и с Русскими. О Сербах поговорим позднее. Греческая нация и по темпераменту быть может своему, а вернее по историческому положению, шумнее, виднее, известнее Болгарской. Все занимающиеся мало-мальски политикой знают хоть сколько-нибудь дух Греков. У Греков есть свободное государство, своя столица, свой университет, войска, палата депутатов. Число газет в одних Афинах, имеющих не более 50 000 жителей, по временам, говорят будто бы доходит до ста; при всех дворах есть представители Эллады. В Константинополе у Греков есть древняя, признанная всем светом, иерархия, которая служит во многом и политическим представителем народа; есть и газеты, которые пишут теперь довольно свободно. Разговоры же в Турции по кофейням, мелочным лавочкам, аптекам (в которых также имеют многие обычай собираться) издавна очень безбоязненны и откровенны. Сверх того, во многих случаях, что не дослышится как-нибудь в Турции, то можно узнать из Афин, Триеста, Молдо-Валахии... У Болгар, напротив того, не имеющих ни столицы своей, ни палаты, ни войска; у Болгар, которых газеты ничтожны и никем кроме их самих, не читаются, всё происходило под турецкою властью тихо, незаметно, всё шло посредством подземной работы 43 . Вследствие этих различных условий жизни, Греков вообще судить легче чем Болгар. У Греков, как я уже говорил, выработалось уже гораздо больше физиономии исторической за эти полвека, которые прошли со дня их первого восстания в 21-м году. Они успели развиться больше Болгар не в смысле ума только или учености, а в смысле некоторой организации и потому у них больше разнообразия в их эллинском племенном единстве. Сословий, правда, у них нет никаких с самого начала; этого элемента разнородности и гармонии они лишены. Но условия и географические и исторические придали им гораздо больше национальной пестроты чем Юго-Славянам. Взглянем только на карту и нам будет это понятно. Мы увидим строгий и пустынный Синай, дикие долины и горы Малой Азии, торговую Смирну, столь близкую к этим диким странам, множество островов Архипелага, Средиземного и Адриатического моря, Афины у подножия Акрополя; прелестный Крит; Морею пастушескую и разбойничью; Эпир, носящий фустанеллу и сочиняющий до сих пор в безлесных горах эпические песни. В двухчасовой езде морем от этого полудикого и вместе с тем (не странно ли?) очень грамотного Эпира, почти италиянский остров Корфу, еще полный вдобавок памятников и следов британского протектората. В Кефалонии у жителей опять иной характер. Корфиоты мягче и образованнее; Кефалониты страстнее, свирепее и вместе с тем умнее. Македонский Грек ничем почти в быту своем не отличается от соседнего ему Болгарина; Фракийского Грека даже по одежде сельской не отличишь от Болгарина Фракии; оба в темносиних чалмах и коричневых шальварах. |
| Мы обедали в небольшом селении Пифии, расположенном возле развалин замка, стоящего на прилежащей высоте. Дорога от Нифи ещё привлекательнее, рощи платанов, кипарисов, олив, кусты тамаринов, дикие скалы, глубокие овраги с шумящими ручьями; разбросанные там и здесь жилища, тучные стада, бродящие по цветочным лугам, безпрестанно меня развлекали и заставляли меня забыть усталость пути. В одном из живописнейших дефилеев мы сошли отдохнуть возле кофейного дома; я никогда не забуду того радостного впечатления, которое произвел на меня неожиданно открывшийся передо мною сквозь ущелья гор вид на блестящую плоскость Средиземного моря и на минареты Смирны, роскошно раскинутой среди садов, в ужасной глубине, на берегу моря. «Исмир!» – закричал мой суруджи, подскакав ко мне: – так турки называют Смирну. Сердце мое радостно забилось, видя конец трудного странствования, и мысли мои быстро полетели через море и Константинополь в Россию. По мере как мы спускались с крутых хребтов Сипила, роскошные долины Смирны развертывались перед моими глазами: – край Омира, родина Илиады и Одиссеи! Вот уже почти три тысячи лет как странники не престают приветствовать этим великим именем, сделавшимся как бы таинственным, – живописные берег Смирнского залива! Вот, обрывистая гора Пагус, которой вся вершина увенчана полуразвалившимися стенами бывшего Акрополиса Смирны, на циклопейских основаниях которого в разные временам возобновлялась цитадель Смирны, которая столько же сама возобновлялась. Теперешние развалины имеют отпечаток зодчества византийского. Передо мною мелькали рощи кипарисные, масличные, платановые, с веселыми загородными домами или с грустными кладбищами, яркая зелень лугов, кусты тамаринов, – и наконец, в светлом потоке, то шумящем по камням, то роскошно омывающем этот живописный ландшафт, я узнал поэтический Мелес, вспоивший своими струями несравненного Омира! – я слез с лошади, и черпнул от его струй. – «Хотя я скиф, и хотя гармония стихов Омира, приводящая в очарование греков, часто ускользает от моих грубых органов» 209 , – но я невольно принёс дань моего восторга великому поэту! В сладком мечтании я уже подъезжал к знаменитой Смирне и проехал мост, под которым также грохотал Мелес, но к моему удивлению я почти не встречал прохожих, – сады были пусты, все вотора загородных домов затворены; это опустение при въезде в столицу Ионии меня удивило. |
| Достойный вождь таких сказочных героев, как Брашейль и Три, он стал в политике партнером Иннокентия и венецианцев. Но никогда он с Запада не получал поддержки, несмотря на просьбы, а унижения, упреки и скрытая вражда были им не раз испытаны. Ласкарь и Калоянн временами были папе дороже, чем константинопольский латинский император. По натуре прежде всего рыцарь, он усвоил в управлении более широкие взгляды. Мы видели плоды его греческой политики в Солуни и Греции. «Генрих хотя родом был франк, но к ромэям и законным детям Константинова града относился добродушно и многих принял в число вельмож, многих – в свое войско, а простой народ любил как собственный», – отзывается Акрополит». Воин стал миролюбцем, он щадит даже такого врага, как Биандрате, ради мира между латинянами; он женится на дочери Борила опять ради государства. Его жизнь была настоящее служение государству, и при самых трудных обстоятельствах он не высказывал желания покинуть свой пост. Константинопольские бароны были потрясены смертью Генриха. Их испытанный вождь скончался во цвете лет и не оставил наследников. Брат его Евстахий был храбрый барон, но не принес бы с собою ни новых богатств, ни новой армии. В том же году умер и могущественный покровитель франков, папа Иннокентий; впрочем, его преемник Гонорий III (1216–1227) обещал свою поддержку и сдержал свое слово. Предстояло избрать императора. Одна партия предлагала короля венгерского Андрея, могущественного соседа империи. Этот выбор мог бы поставить государство крестоносцев на новые пути, спасти его от врагов, но он бы обезличил Франкскую империю, каковой она сложилась: не только хозяйничанью баронов, но и преобладанию франкского и венецианского элементов был бы положен конец. Этого правители Константинополя не желали, их самомнение оставалось велико, а кругозор недостаточно широк Продолжить старые порядки и занять трон Генриха был приглашен его зять и кузен короля Франции Филиппа Августа Петр Куртенэ, знатный, пожилой и многосемейный граф оксеррский. |
| Когда же Генрих прибыл в Константинополь, Борил в союзе со Стрезом, князем неприступного Просека на Вардаре (изгнанный Калоянном из Просека, он по смерти последнего прогнал в свою очередь болгарского наместника Шишмана) и Скопья, напал на Салоникское королевство. Евстахий, упомянутый Каценелленбоген, на этот раз в союзе с греками эпирского деспота, отбили северных врагов поодиночке. Сначала они разбили Стреза. Последний ушел в сербские земли, где его приютил Стефан Первовенчанный (1196–1228) и не выдал Генриху; Стрез отплатил черной неблагодарностью и передался на сторону франков. Напрасно св. Савва убеждал Стреза не изменять соплеменникам, он не послушался монаха – и в ту же ночь внезапно умер (около 1215). Княжество Стреза досталось не славянам, но греческому эпирскому деспоту: Скопье непосредственно, а крепость Просек побывала и в руках франков. Борил же показался в Салоникской области лишь осенью 1211 г. и был разбит франками наголову. Слабость Борила объясняется междоусобиями внутри Болгарии. Подрос законный наследник Иван Асень и вернулся с Руси добывать престол свой. Акрополит пишет о семилетней осаде Асенем столицы Тырнова. Борил, прежде искавший помощи у венгров, теперь не задумался войти в союз с Генрихом, от войск которого Борил не раз спасался бегством. Болгарский царь завел переговоры и об унии. Союз чуждых стран должен был увенчаться, по обычаю, браком. Так рассудили бароны Генриха. Император оставался вдов и без наследника. В руке дочери германского императора Филиппа Генриху было отказано в обидной форме, как будто он был авантюрист, а не император древнего Константинополя. Борил же, конечно, с радостью готов был выдать свою дочь за Генриха. Брак с дочерью варвара, к тому же многократно пораженного, не подходил не только императору, но и графу Фландрии и Геннегау; однако Генрих поборол врожденную гордость ради политических интересов. Свадьба была отпразднована в Константинополе с большою пышностью. Союз франков и болгар был неожиданной и страшной комбинацией для греков и особенно «деспота» Слава Родопского, заклятого врага Борила (хотя и двоюродного брата). |
| Древнегреческий географ и историк Страбон писал о красоте улиц, отличных мостовых и больших кварталах этого античного мегаполиса (География. XIV, 1.37). Самой знаменитой была Золотая улица, которая пересекала предгорья Пагоса и шла от храма Зевса на одной стороне города и заканчивалась храмом Кибелы на другой. Театр и стадион располагались на склонах Пагуса, а акрополь эллинистического города был построен на самой высокой точке горы. Руины храмов Немезиды и Кибелы говорят о том, что все эти здания использовались и в римский период. В III-II вв. до н.э. Смирна входила в состав Пергамского царства, впоследствии её судьба была тесно связана с Римом. Цицерон называл Смирну «одним из самых верных и самых старых из наших союзников». В войне с Митридатом на востоке Риму не всегда сопутствовала удача, и когда римские воины страдали от голода и холода, жители Смирны брали на себя снабжение армии провиантом и тёплой одеждой. В 195 году до н.э. в городе был построен храм богине Роме, как знак особой дружбы между Римом и Смирной (Тацит. Анналы, IV.56). От построек как эллинистического, так и римского периодов практически ничего не осталось – только руины агоры и прилегающих к ней зданий. Остатков древних христианских храмов в Смирне не сохранилось – лишь мраморные кресты на мостовой агоры указывают, что когда-то (в 40;-40;И вв.) здесь были церкви. Разрушенный в 178 году н.э. землетрясением, город был отстроен Марком Аврелием, в связи с этим Смирна получила ещё два названия – «город страдания» и «город жизни». Строительство нового города велось прямо на месте руин прежнего – это объясняет тот факт, что в городе очень немного мест археологических раскопок эллинистического периода. Исследования показывают, что на Пагосе каждая цивилизация оставила свой слой каменной кладки – эллинистический, римский и византийский, выстроенные один на другом (Ekrem Akurgal. Ancient Civilization and ruins of Turkey. – Istanbul, 2007. – P. 121–123). С перенесением столицы в Константинополь падает значение Смирны как основного порта Анатолии в торговле с западом, однако город продолжал быть экономически стабильным и в Византийский период, имея население более 100000 жителей. |
| По словам современного специалиста: «в целом движение византийского искусства при Палеологах совершалось в сторону усиления живописного начала, в направлении более точного воспроизведения действительности и расширения круга воспроизводимых явлений. Процесс развития искусства стал более сложным и неровным, но тем не менее оставался органичным и закономерным». 149 Уровень образования в империи эпохи Палеологов был достаточно высок. «Культурный расцвет в Византии, получивший название Палеологовского ренессанса, уходит своими корнями в Никейскую империю. Здесь, за пределами Константинополя, появилось поколение византийских ученых, которому суждено было после реставрации столицы в 1261 г. восстановить ее былую славу одного из крупнейших центров средневековой образованности». 150 «Начальное обучение – изучение основ грамоты, письма и счета, – не требовавшее от учителя высокой квалификации, оставалось традиционным, мало меняясь на протяжении столетий». 151 Вскоре после отвоевания Константинополя здесь была восстановлена высшая школа. Большая заслуга в деле восстановления в столице высшего образования принадлежит великому логофету Григорию Акрополиту . «Курс обучения начинался с основ силлогистики и аналитики, затем следовали занятия по риторике». 152 Важное место в поздневизантийской системе образования принадлежало общественным и частным школам, которые открывались не только в столице, но и в других крупных городах империи: Фессалонике, Трапезунде, Мистре. «Независимо от светского образования в Византии всегда существовало духовное образование, традиции которого восходят ко времени греческой патристики. Высшая школа богословия при константинопольской патриархии была, пожалуй, самым стабильным учебным заведением империи. Возобновление в столице духовного образования при Палеологах связано с деятельностью патриарха Германа». 153 Существовало в Византии этого периода и специальное образование, где учились, например, будущие юристы и медики. «Византийские ученые всегда отличались энциклопедичностью знаний. Раньше она была достоянием лишь очень небольшого слоя интеллектуалов, достигавших высот в науке главным образом благодаря своему интересу к ней и упорному труду. На закате же империи разносторонность образования обуславливалась самой программой учебных заведений. Расширился круг дисциплин, изучавшихся в высшей школе: помимо традиционной риторики, логики, философии, в него прочно вошли математический квадривиум (арифметика, геометрия, астрономия, гармония), медицина, география». 154 Одним словом, как считают специалисты: «Значение поздневизантийского образования выходит далеко за рамки византийской культуры». 155 «Византийская цивилизация оказала глубокое и устойчивое воздействие на развитие культур многих стран средневековой Европы». 156 §3. Философская, богословская и мистическая традиции в культуре Византии |
| 756 Cupiebanm illi nihil minus quam totius, ut verbo dixerim, transformationem ecclesiae ( της εκκλησας ς επεΓν μεταποησις). Pachymeris. De Andronico… Lib. I, p. 42. 765 Григора. Ук. соч. Кн. VI, гл. 2, с. 163–165. Главарем рассматриваемого собрания зилотов был епископ Сардский Андроник (в монашестве Афанасий). А так как известно, что он был вожаком арсенитов, то ясно, что виновниками безобразной сцены были именно эти ревнители чести патриарха, от имени которого они получили свое наименование. Pachymeris. Hist. de Andronico Palaeologo. Lib. 1, cap. 17, p. 52. 771 Григора. Византийская история. Кн. VI, гл. 8, с. 186; кн. VII, гл. 11, с. 263 (Речь об Иоанне Глике). 780 Например, с Георгием Акрополитом (Пахимер. О Михаиле… Кн. IV, гл 11·с. 260), с Феодором Метохитом (Григора. Ук. соч. Кн. VI, гл. 8, с. 186), с Никифором Григорой (Ibid. Кн. VII, гл. 11, с. 264), вообще с образованнейшими людьми (Ibid Кн V, гл. 2, с. 122 и др.). 788 Похвальное слово св. Евфимию, епископу и чудотворцу Мадитскому, написанное Григорием Кипрским (патриархом). – Оно отпечатано в оригинале с переводом о. архимандритом (теперь епископ) Арсением в Чтен. Общ. Люб. Дух. Просв., 1889. (Приложение, с. 1 – 70). 805 Григора. Ук. соч. Кн. III, гл. 2, с. 55; Пахимер. Ук. соч. Кн. II, гл. 1–2 с. 85–87: «Все они (архиереи) при вышеуказанном случае делились на партии и каждая из них была сильна». Взяла же верх та партия, которая была не заодно с патриархом; в крайнем случае та, которая имела на своей стороне лишь молчаливое согласие Константинопольского архипастыря. 814 В отличие от политиков, архиереи зилотского направления, случалось, не только сами глубоко проникались аскетическими началами, но и делали попытки насаждать семена строгого аскетизма как среди клира, так и среди пасомых вверенной им Церкви. Так, митрополит Филадельфийский Феолипт (в конце XIII в) так именно поступал в среде вверенной его управлению Церкви. Boissonade. Anecdota Graeca. Т. V (Никифор Хумн. Надгробное слово Феолипту), рр. 223–224. Ср. Canmacuseni. Historae. Т. I, р. 67. |
| По ней, этой улице, утром заметно еще движение в одну сторону, вечером в другую: на ней присутственные места, министерства, по ней Стамбул отправляется на базар Безестана; она же и единственный путь сообщения со всеми частями Стамбула, по – европейски вымощена, имеет тротуары и по ней проходит конно – железная дорога. Миновав мечеть султана Баязета с Эски Сералем позади ее, занимающим площадь Капитолия, путь этот пускает от себя две ветви: одна по древней улице, шедшей мимо водопровода Валента, идет к церкви свв. Апостолов – ныне мечеть султана Магомета и достигает Адрианопольских ворот; другая отделяется далее, в части Ак – Серай (форум Амастрийский) и идет по прямой линии к Романовым воротам – Топ – Капу. Главный же путь от того же пункта поворачивает на юг и, направляясь вдоль склона холмов к морю, достигает Семибашенного замка или бывших Золотых ворот. Несомненно, одна часть этого главного пути идет по полотну древней via triumphalis, но расследовать здесь вопрос об этом направлении было бы излишне: заметим только, что, по нашему мнению, via triumphalis только в этой второй половине (т. е. от низины Влангской баштаны или близ гавани Феодосии) совпадает с путем конно – железной дороги к замку; что, затем, эта дорога продолжала идти по тому же склону, над кварталами Иени и Кум – Капу и приводила к Гипподрому с ЮЗ. угла, там где мы ее уже описывали. Затем, древний Царьград мог иметь два отдельные пути – к воротам Романа и к Адрианопольским, так как второй не прерывался, быть может, ничем, как теперь Эски Сераем и базаром. Ясно, что всякое описание Константинополя, с какою бы то ни было целью, и хотя бы самое поверхностное, должно следовать по тем же путям, чтобы быть натуральным и приблизиться к истории. Эти натуральные пути были и историческими. Кодин в соч. своем о «Началах Константинополя» 245 передает, что патриций Эвбул, доверенное у имп. Константина лицо, построил четыре портика (!emboloi) от дворца до сухопутных (Константиновых) стен. Один начинался от Манган и акрополя и продолжался до храма св. |
| – Какую богиню? – Артемиду-Охотницу. – Картину? Статую? – Лучше картины и статуи. Если любишь красоту, бери плащ и следуй за мной! У стихотворца был такой забавно-таинственный вид, что Юлиан почувствовал любопытство, встал, оделся и пошел за ним. – Условие – ничего не говорить, не удивляться. А то очарование исчезнет. Во имя Каллиопы и Эрато, доверься мне!.. Здесь два шага. Чтобы не было скучно по пути, я прочту начало эпитафии моей откупщице. Они вышли на пыльную дорогу. В первых лучах солнца медный щит Афины Промахос сверкал над розовевшим Акрополем; конец ее тонкого копья теплился, как зажженная свеча, в небе. Цикады вдоль каменных оград, за которыми журчали воды под кущами фиговых деревьев, пели пронзительно, как будто соперничая с охрипшим, но вдохновенным голосом поэта, читавшего стихи. Публий Оптатиан Порфирий был человек, не лишенный дарования; но жизнь его сложилась очень странно. Несколько лет назад имел он хорошенький домик, «настоящий храм Гермеса», в Константинополе, недалеко от Халкедонского предместья; отец торговал оливковым маслом и оставил ему небольшое состояние, которое позволило бы Оптатиану жить безбедно. Но кровь в нем кипела. Поклонник древнего эллинства, он возмущался тем, что называл торжеством христианского рабства. Однажды написал он вольнолюбивое стихотворение, не понравившееся императору Констанцию. Констанций счел бы стихи за вздор; но в них был намек на особу императора; этого он простить не мог. Кара обрушилась на сочинителя: домик его и все имущество забрали в казну, самого сослали на дикий островок Архипелага. На островке не было ничего, кроме скал, коз и лихорадок. Оптатиан не вынес испытания, проклял мечты о древней римской свободе и решился, во что бы то ни стало загладить грех. В бессонные ночи, томимый лихорадкой, написал он на своем острове поэму в прославление императора центонами из Виргилия: отдельные стихи древнего поэта соединялись так, что выходило новое произведение. Этот головоломный фокус понравился при дворе: Оптатиан угадал дух века. |
| Особенно интересна та часть (очень значительная), которая осталась в рукописи. В ней-то ясно видишь, в какой мере православные чувства и православное миросозерцание были и тогда уже основой его внутренней жизни. Этот московский студент 50-х годов, сын ученого реформатского пастора, этот магистр древнеэллинской словесности, филолог и автор диссертации о Катоне Старшем, этот молодой петербургский бюрократ ничего почти не видит и не слышит на Востоке, кроме Православия, монашества, афонских старцев, кроме церковной истории и церковных древностей. На быт (особливо на быт мусульманский, соль своеобразный и до сих пор всем иностранцам столь мало доступный и мало понятный) он не обращает почти никакого внимания и если замечает что-нибудь мимоходом, то не иначе как с отвращением; на древности в Афинах едва смотрит, хотя, конечно, понимать их может лучше многих по роду университетской подготовки своей и по врожденному вкусу. Споры православного новогреческого консерватора Икономоса с афинскими либералами занимали его гораздо больше всяких древностей. Святая Афонская Гора с ее современными чудесами подвижничества была для него гораздо интереснее всех красот невозродимого к действительной жизни Акрополя. Афонской Горе у него посвящено в тетради семьдесят и более страниц, Афинам – с чем-то двадцать... «Когда Патриарх говорил, все во мне дрожало: так сильно на меня действовала мысль, что я вижу Патриарха Григория – и вид и самый голос его, в котором какая-то особенная глубина, сдержанность Доктор Зограф после говорил мне, что слова Патриарха тронули его до слез, а он человек, кажется, не очень чувствительный. Потом Патриарх сказал, что теперь, когда мы увидим вблизи положение дел, мы убедимся, что оно во многом не такое, каким представлялось нам издали. Касательно нашего поручения в Халки заметил, что нужна осторожность, чтобы присылка русских воспитанников не повредила заведению и здешним христианам вообще. В течение разговора С. упомянул о новом переводе Св. Писания на русский язык. |
|
|
