| – Никакой трещины не было, – убежденно ответил Спиридон. – Да как же ты разглядел, черт слепой? Ты же – слепой? – Я, гражданин майор, по бумажному делу слепой, верно, – а по хозяйству все вижу. Вы вот, и другие граждане офицеры, через двор проходя, окурочки-то разбрасываете, а я все чисто согребаю, хоть со снега белого – а все согребаю. У коменданта – спросите. – Так что вы? Станок поставили и специально осматривали? – А как же? После работы перекур у нас был, не без этого. Похлопали станочек. – Похлопали? Чем? – Ну, ладошкой так вот, по боку, как коня горячего. Один инженер еще сказал: «Хорош станочек! Мой дед токарем был – на таком работал». Шикин вздохнул и взял чистый лист бумаги. – Очень плохо, что ты и тут не сознаешься, Егоров. Будем писать протокол. Ясно, что станок разбил ты. Если бы не ты – ты бы указал виновника. Он сказал это голосом уверенным, но внутреннюю уверенность потерял. Хотя господин положения был он, и допрос вел он, а дворник отвечал со всей готовностью и с большими подробностями, но зря пропали первые следовательские часы, и долгое молчание, и фотографии, и игра голоса, и оживленный разговор о станке, – этот рыжий арестант, с лица которого не сходила услужливая улыбка, а плечи так и оставались пригнутыми, – если сразу не поддался, то теперь – тем более. Про себя Спиридон, еще когда говорил о генерале Егорове, уже прекрасно догадался, что вызвали его не из-за какой Германии, что фотография была тухта, кум темнил, а вызвал именно из-за токарного станка – вдиви бы было, если б его не вызвали – тех десятерых неделю полную трясли, как груш. И целую жизнь привыкнув обманывать власти, он и сейчас без труда вступил в эту горькую забаву. Но все эти пустые разговоры ему были как теркой по коже. Ему то досаждало, что письмо опять откладывалось. И еще: хоть в кабинете Шикина было сидеть тепло и сухо, но работу во дворе никто не делал за Спиридона, и она вся громоздилась на завтра. Так шло время, давно отзвенел звонок с перерыва, а Шикин велел Спиридону расписаться об ответственности по статье 95-й за дачу ложных показаний и записывал вопросы и, как мог, искажал в записи ответы Спиридона. |
| Та метанойа, заумь ума, тот выворот души, «покаянием» или «обращением» так тщедушно на нынешние языки переводимый, – никто не указал границ поводам, большим или малым, которые содействуют ему, вызывают его, толкают нас ему навстречу. Блок записал всё в том же ещё восемнадцатом году (13 июня) рассказ Иванова-Разумника о «священнике Введенской церкви» Егорове – «попом его Блок не называет» – в проповеди упомянул «Двенадцать», говоря что «Христос там, где Его не ждут.» И задолго до этого, 28 февраля, ровно через месяц после того, как вчерне были закончены «Двенадцать»: «Сегодня я потерял крылья, и не верю потому. Опять – ложь на 10 лет. А там – старость, бездарность». Крылья эти те, что окрыляли его, когда он поэму свою писал; та самая и «вера». Но в вере этой оказалась – сам он этого не ждал – вкраплена совсем другая вера. «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте Революцию». Этими словами кончал он 9 января статью «Интеллигенция и революция», эту музыку слышал всё время покуда слагал свою поэму. Не раз писал и рассказывал об этом; столь настойчиво слышанье это подчеркивал, как будто хотел описать какой-то едва выносимый шум в ушах. «Скифы» в два дня написал, всё ещё его слыша. Потом слышать перестал. Навсегда. «Потерял крылья». Стихи перестал писать. Но была в этой музыке – на-верхах, в обертонах её – другая, совсем другая музыка. Её слышать – пусть едва-едва, изредка – он не перестал. Не делаю из всего этого никаких «окончательных», никаких «решительных» выводов. Из текстов не стремлюсь вычитать то, чего в них нет. Не просто боюсь лубков, вроде «разуверился», «уверовал», «проклял то, чему поклонялся», «обрёл тихую – или пусть даже и бурную – пристань». Знаю твёрдо: никакой пристани не обрёл, так и не пошёл по-настоящему «врачеваться ко Христу», всенародно не покаялся в том грехе ненависти и, на последней глубине, гордыни, через который он разрушению сказал «да» , и кроваво-бумажному слову «революция» подарил прописную букву. Знаю также, что дневниковые записи, вроде как от 11 апреля всё того же свеже-революционного, но успевшего стать безмузыкальным года, «я уничтожен, меня нет уже три дня. |
| Ожесточение обвинителей и трибунала было так велико, что председатель, резко оборвав свидетеля до окончания его показания, объявил совершенно неожиданно перерыв на несколько минут. Люди, искушённые в таинствах советской юстиции, предрекали, что такой перерыв «не к добру» и что «что-то готовится». Предсказания эти оправдались. Трибунал минут через 10 возвратился и предоставил слово обвинителю Смирнову, который заявил, что так как из показания Егорова с ясностью вытекает, что он – единомышленник и «пособник» митрополита, то Смирнов предъявляет к свидетелю соответствующее обвинение, ходатайствуя о «приобщении» Егорова к числу подсудимых по данному делу и о немедленном заключении его под стражу. Хотя все и ожидали «чего-то», но всё-таки случившееся превзошло ожидания. В публике – изумление и знаки негодования. Я. С. Гурович просит слова и, превратившись в защитника Егорова, произносит речь, смысл которой сводится к тому, что в данном случае налицо несомненная попытка со стороны обвинения терроризировать неугодных ему свидетелей, что во всём том, что сказал Егоров, нет никаких данных, которые могли бы быть обращены против него (да и сам обвинитель не указывает этих данных; настолько, по-видимому, он заранее уверен в успехе своего требования) и что согласие трибунала с предложением обвинителя будет, по существу, равносильно уничтожению элементарнейшего права подсудимых защищаться свидетельскими показаниями. Трибунал удалился «на совещание» и, возвратившись через несколько минут, провозгласил резолюцию об удовлетворении предложения обвинителя, с тем, однако, что о Егорове должно быть возбуждено особое дело. Егоров тут же был арестован. Таково положение свидетеля в советской юстиции. Легко себе представить, что пережили и перечувствовали, узнав об этом инциденте, остальные свидетели той же группы, в особенности вызванные по почину защиты. К счастью для них, трибунал «усёк» список свидетелей, освободив этих лиц от допроса. Вместо них потянулись нескончаемой вереницей, на ряд дней – милиционеры, агенты чеки и т. |
| 12 мая 1944 года согласно распоряжению митрополита Алексия Симанского) о. Анатолий назначается настоятелем Казанского собора г. Луги, а 8 июня 1944 года - благочинным VI Лужского благочиннического округа (в который кроме Оредежского, Лужского, Уторгошского, Струго-Краснененского и Плюсского входил еще и Батецкий район). Одновременно отец Анатолий получил уполномочие произвести на местах обследование церквей и приходов бывшего Лужского благочиннического округа. Отчет о. Анатолия Голубева об обследовании храмов, который он направил 14 октября 1944 года архиепископу Псковскому и Порховскому Григорию (Чукову), управляющему Лениградской епархией, представляет несомненную ценность. Приведем некоторые выдержки из этого отчета о. Анатолия: " Больших трудностей стоило собрать все эти сведения о состоянии церквей. Сообщения по жел. дорогам не было. Если удавалось проехать в товарных составах, то приходилось сутками выжидать состава воинских частей поезда. Не было у меня гражданского пропуска, дающего право передвигаться из района в район по благочинию. Попадая в поезда, я видел только разрушенные, разбитые, взорванные и сожженные немцами храмы, села, деревни. На несколько километров не было никакого жилья. Возвращаться много раз приходилось пешком, делая до 60 км. Переписка почтой задерживалась на недели и месяцы. Многие священнослужители, служившие при оккупации, уехали или увезены немцами. Заказные письма возвращались " за неимением адресата " . Священнослужители, как-то: игумен Иосаф (Романников), священник Л. Кудринский, священник Н. Телятников, прот. Л. Кушников, свящ. Л. Кузнецов, прот. Д. Осьминский, свящ. Д. Белов, свящ. С. Веселов, свящ. И. Трифонов и др. или увезены немцами или уехали добровольно. Нет сведений о священниках Н. Егорове и Г. Городецком. Умерли священники Л. Заблоцкий и Н. Воробьев. Долго не отвечали на письма священники Д. Бойцев, Колчев, а от священника Б. Фессака только недавно получил сведения о взносах на оборону страны. Состояние церквей по районам следующее: в г. |
| 9. Вторая грамота ему же. С. 777–782. 10. Письмо попа Сисоя к Кириллу. С. 782–784. 11. Обличительное послание соколинскому обществу. С. 784–793. 12. Присяга Софрония пред постановлением в епископы. С. 793–796. VI. Документы за время от вступления Кирилла в звание митрополита до смерти инока Павла (1849–1854). 1. Дело о возведении Кирилла в звание митрополита. С. 796–810. 2. Дело о поставлении епископа в Тульчу и учреждении Славянской архиепископии. С. 810–814. 3. Окружная грамота. С. 814–817. 4. Жалованная грамота ясскому попу Никифору. С. 817–818. 5. Соборный приговор о попе Алексее Егорове. С. 819–820. 6. Предписание ясскому попу Никифору. С. 820–822. 7. Окружная грамота к буковинским липованам. С. 822–829. 8. Окружная грамота иархиальным священникам и прочим. С. 829–839. 9. Особое послание Белокриницкому общества. С. 840–842. 10. Предписание ясскому попу Никифору. С. 842. 11. Обязательство белокриницкого общества. С. 843. 12. Грамота Софронии о постановлении епископов для России. С. 844–845. 13. Грамота Онуфрию. С. 846. 14. Ответ Кузьмину о супружестве со второй женой. С. 846–847. 15. Выбор архимандрита. С. 847–849. 16. Пастырское наставление Аркадию. С. 850–852. 17. Приказ от архимандрита. С. 853. 18. Другой приказ его же. С. 853–855. 19. Грамота Алипию Тульчинскому. С. 856–857. 20. Устав Владимирской архиепископии. С. 857–859. 21. Грамота Сафронию. С. 859–860. 22. Дело о дочери Ивана Филиппова. С. 860–865. 23. Дело о выборе нового попа в Климоуцы. С. 866–875. 24. Дело о Спиридонии. С. 875–894. 25. Грамота Ясскому протопопу Никифору. С. 894–896. 26. К нему же письмо Кирилла. С. 896–898. 27. Письмо Никифора к Павлу. С. 898–899. 28. Кириллова грамота Никифору. С. 899–902. 29. Дело Софрония: а) Павлово объяснение. С. 902–911. б) Пространное изложение от имени Кирилла. С. 912–953. в) Формальное приглашение Софрония на суд. С. 953–963. г) Письмо Кирилла и Онуфрия к Антонию. С. 963–967. Читать далее Источник: Братское слово : журнал по изучению и критике старообрядчества. – Москва, 1875-1876 гг.; 1883-1899 гг. |
| Здесь два очень сильных, первоклассных проповедника, – более сильных, чем я; это сам архиерей и отец Борис (Холчев . – К. С.). Но мне, как говорится, не хочется ударить лицом в грязь, и, хотя я слабее их, но, во всяком случае, мои проповеди не банальны, а оригинальны и все-таки, даже на неблагоприятном для меня фоне, заметны; у меня своя манера и свой подход. А это требует упорнейшей и напряженной работы. Но это удовлетворяет меня и заставляет много трудиться и знакомиться с литературой, а это очень обогащает мои знания и дает опыт. Проповедь в прежних местах – не то: там – как скажешь, так и сойдет. А здесь не так: выйдет слушать человек шесть – восемь духовенства и сам архиерей» (529–530)... «Отчего времени свободного стало меньше? – Повидимому, от постоянного приготовления к проповедям: проповедую, как правило, два раза в неделю, а иногда и три раза в неделю. Подготовка берет очень много времени» (532). ДОБРЫЕ ЛЮДИ. О заведующем Горздравотделом в Струнино: «Он был настоящий человек, несмотря на свои грехи; а кто без греха?» (442). Об О. А. Остолоповой (1959) – духовной дочери святого праведного Алексия Мечёва и его сына, священномученика Сергия Мечёва : «Ей уже семьдесят девять лет, – препочтенный возраст, но она была до сего времени бодрой и энергичной. Интеллект у нее удивительно сохранился, она умная и волевая женщина. Когда-то мы были очень дружны, и теперь, конечно, мы любим друг друга, но видимся в десять лет один раз» (447 – 448). О Кате (скончалась): «Великая милость Божия, что со мной живет тетя Катя... – до конца преданный человек. Я теперь живу, как у Христа за пазухой, ни о чем бытовом не беспокоясь. Все приготовлено, все вычищено, приведено в порядок, и ворчание с моей стороны бывает только в одном случае, а именно: она оставляет, или, вернее, старается оставить для меня что получше, а я из-за этого сержусь на нее. Из этого можешь судить, какой она человек» (529). О протоиереях Александре Толгском (1962) и Александре Егорове (2000): «За последнее мое пребывание (в Москве) мне удалось познакомиться с двумя отцами Александрами от Ильи Обыденного. |
| О науке, вере и выдающихся учёных, ставших исповедниками Православия в XX веке — нефтянике В.Н. Щелкачёве, математиках Д.Ф. Егорове и Н.Н. Лузине, геологе и тайном священнике Глебе Каледе нашему порталу рассказал доктор физико-математических наук, профессор Московского Государственного Университета им. М.В. Ломоносова, зав. кафедрой математики факультета информатики и прикладной математики ПСТГУ Владимир Игоревич Богачёв. — Владимир Игоревич, вы достаточно долго знали замечательного русского ученого-нефтяника Владимира Николаевича Щелкачева. Он всю жизнь оставался верующим человеком, никогда этого не скрывал и даже пострадал за веру Христову. Не могли бы Вы о нем рассказать? — Действительно, Владимира Николаевича Щелкачева мы знали около четверти века. Можно даже сказать, что мы родственники: его сын — крестный нашего сына, а духовное родство иногда считается сильнее кровного. Владимир Николаевич Щелкачев был исключительно интересным человеком. Он прожил долгую жизнь, почти век: родился в 1907 году, а скончался в 2005, немножко не дожив до своего столетия. Недавно в издательстве «Нефтяное хозяйство» вышла книга «Дорога к истине», — её можно порекомендовать всем, правда, не знаю, насколько она доступна. Основную часть этой книги составляют его личные воспоминания — их, конечно, пересказать кратко невозможно, но в двух словах лейтмотив такой: вопросы взаимоотношений науки и веры, поиска личного пути — это, конечно, вопросы вечные, и сто лет назад они были столь же острыми, что и сегодня. И вот Владимир Николаевич рассказывает, как он и другие люди его времени решали такие вопросы, — причем надо отметить, что тогда, наверное, всё это было ещё более драматично. Он родился в 1907 году, и его пятнадцати-двадцатилетие, — возраст, когда человек вообще начинает задаваться «вечными» вопросами, — пришлось на послереволюционный период, гражданскую войну и первые годы после неё. При этом надо учесть, что отец Щелкачева был боевым офицером — царской, разумеется, армии, полковником, — и несколько раз арестовывался новыми властями. Его выпускали, затем опять арестовывали, снова выпускали и забирали, — он прожил после революции около двадцати пяти лет и почти все это время провел в лагерях и ссылках. |
| 27 мая. Суббота. Утро за биографией. В первый раз после разлуки я отправился сегодня в Университет. Прежде всего, в библиотеку – сдать несколько наиболее редких, бывших у меня, книг. Виделся там с Н. И. Рудневым, который меня поздравлял. Затем я пришел на заседание факультета, проходившее в аудитории 11, внизу. Первый, кого я встретил, был А. Н. Савин. Когда я вошел, факультет уже в большом составе заседал и при моем входе приветствовал меня аплодисментами, на которые я отвечал глубокими поклонами. Этот прием меня очень тронул. В заседании происходили выборы Виноградова и Яковлева, и оба были избраны сверхштатными экстраординарными профессорами. Затем мы перешли в большую профессорскую на заседание Совета, которое длилось с 3 ч. почти до 9. Заседание было посвящено почти исключительно выборам; выбиралось 9 профессоров, большинство – медики. Из наших – Д. Н. Егоров и Яковлев. Утомительно длинно было чтение представлений медицинского факультета о многочисленных кандидатах; у них на каждое место устремляется по нескольку кандидатов. Прослушал я также спор о Д. Н. Егорове. Враги его совсем стушевались. Виппер не пришел. Петрушевский и Кизеветтер не возражали. Уже очень поздно А. Н. Филиппов выступил с представлением о Веселовском и начал читать свой подробнейший доклад. Никто не слушал, громко болтали. Стали к нему подходить, прося прямо о сокращении. Наконец, Новгородцев прямо прервал чтение и просил уже официально о его прекращении. Филиппов, скомкав заключение, кончил. Я выступил с заявлением, что поддерживаю предложение юридического факультета. Я вел полемику с Веселовским, в которой указывал недостатки его книги «Сошное письмо», и настаиваю на этих недостатках: книга лишена единства и цельности. Но, не удавшаяся как целое, она представляет ценность как отдельные этюды. Я сказал еще, что у нас было разногласие с А. Н. Филипповым о способах увенчания трудов Веселовского. Но теперь уже некогда думать о докторском диспуте, а осенью неизвестно что будет, и потому я присоединяюсь к предложению факультета, принятому по инициативе «старейшины» историков русского права. Встал Кизеветтер, сказавший, что тоже присоединяется и не видит в книге недостатков, которые я указываю, а напротив, видит в книге общую мысль о том, как правительство училось у народа в деле обложения. Говорил с митинговыми замашками, без которых, очевидно, уже не может говорить. Затем была баллотировка, причем, т. к. один из медицинских кандидатов – Воробьев – провалился, то перебаллотировали вновь всех кандидатов. Домой я пришел в 10 ч. и, наскоро пообедав, отправился к Д. Н. Егорову, где были Любавский, Савин, Юра [Готье] и Грушка. Выпили три бутылки вина, в том числе, одну – шампанского «Абрау». Д. Н. [Егоров] был в очень радостном настроении. |
| Я зашел. Батюшка лежит, глаза закрыты. Говорю ему: «Батюшка, я еду по вашему благословению на доклад. Благословите». Он лежит с закрытыми глазами, едва поднимает руку, с трудом, накладывает на меня крестное знамение, потом вдруг говорит: «Доложи, но скажи им о Магомете». Что сказать о Магомете? Спросить его об этом было невозможно, как же я могу спрашивать, когда человек стонет от боли, лежит с закрытыми глазами. Я и не спросил. Поехал туда, но молился, чтобы Господь вразумил, что же я могу сказать о Магомете такое, что бы батюшка хотел, чтобы я сказал? Вот Казанский университет, актовый зал полон, совещание всероссийское, 250 человек в зале, телевизионщики. Люди приехали из Петербурга, из Москвы, с Украины. Я должен был делать доклад о Егорове. Я рассказал о нем сначала как о профессоре, как он лекции читал, как он к студентам относился, какой он был ученый, что я знал о нем. Потом профессора Московского университета дополнили, потому что они лучше меня знали специальные вопросы, которыми занимался Егоров. А потом я сказал в своем докладе, что Егоров был глубоко религиозный человек, имяславец. И был арестован, мы с ним сидели в одной тюрьме. По программе после моего доклада было написано, что приглашаются участники совещания поехать на Арское кладбище города Казани на могилу Егорова, чтобы почтить его память. Я тогда говорю слушателям моего доклада: «Я представляю, что передо мною сидят русские люди, которые могут быть атеистами, а могут быть безрелигиозными, которым все равно: есть Бог или Его нету, а есть и верующие. Но ведь я нахожусь в столице Татарии — Казани, передо мною сидят и мусульмане. Среди мусульман тоже есть люди, которые верят в свое учение или которые не верят. Но я хочу привести вам слова пророка Магомета: «Если человек верит в единого Бога, если высшим его идеалом является добро, такой человек заслуживает уважения». Почему Магомет это говорил? Магомет боролся с язычеством, с многобожием и боролся с жестокостью язычников в начальный период своей деятельности. Учтите, что Дмитрий Федорович Егоров – православный человек, он верил в единого Бога, и высшим идеалом его было то же, что и у каждого православного человека – добро; поэтому вам, кто сидит в зале — магометанам, не будет ничего непочтительного, если вы поедете на могилу и поклонитесь Дмитрию Федоровичу Егорову». Два автобуса поехало. Это произошло, конечно, опять по молитвам отца Александра. Он был не только священник, он был замечательный молитвенник. Я всегда чувствовал и его благословение, когда ездил в командировки, и то, как он молился. Молитву за меня отца Александра я всегда ощущал. |
| Закрыть itemscope itemtype="" > «Удивительно, насколько глубокими получились его книги» Слово протоиерея Константина Кобелева о почившем Владимире Филипповиче Смыке 25.09.2017 840 Удивительно, насколько глубокими получились его книги: «Обыденский батюшка» об о.Александре Егорове, «Небо и земля отца Глеба» о протоиерее Глебе Каледе. Владимир Филиппович был уже тяжело болен, однако сумел практически в два раза расширить книгу о протоиерее Александре, второе издание вышло год назад ( Москва , изд.Зачатьевского монастыря, 2016). Поставил в эти же последние годы пьесу по книге о.Глеба «Записки рядового». Удивительны эти прекрасные работы тем, что ему, не встречавшемуся при жизни с этими священниками, открыл Господь их души настолько глубоко, что мы, родные, близкие, духовные чада, находим в этих книгах новое для себя, кто многие годы был рядом с этими пастырями. Даже те, кто в чём-то помогал писателю, пользуются теперь его творениями, как источником информации, как окошком для связи с нашими родными батюшками. Владимир Филиппович до последних дней своей жизни посещал храм. Сочувствуем его супруге и потомкам. Надеемся на встречу в Царстве Небесном. Протоиерей Константин Кобелев, представитель Православия в Отделе по организации работы с религиозными организациями в Правовом управлении ФСИН России (ФСИН), старший священник (Храм Покрова Пресвятой Богородицы в Бутырском тюремном замке) и руководитель (храм преподобного Серафима Саровского при ПНИ 16, Москва) Владимир Филиппович Смык родился в 1941 году в Ейске. Окончил факультет журналистики МГУ, Работал журналистом в АПН, газетах «Рабочая трибуна», «Гудок». Печатался в журналах «Наш современник», «Москва», «Образ», альманахах «День поэзии», «Истоки» и других изданиях. Выпустил книгу «Встречи» (М. Молодая гвардия 1990). Член Союза писателей России. Заметили ошибку? Выделите фрагмент и нажмите " Ctrl+Enter " . target="" > Поделиться РНЛ работает благодаря вашим пожертвованиям. Комментарии Закрыть Закрыть 1. Re: «Удивительно, насколько глубокими получились его книги» |
|
|
