| Утром прибрел Степан из поселка. Сидел, попил чаю, снова долго сидел, потом спросил Николая Ивановича: – Так ты меня и не признал до сих пор? – Нет. – Как же? Подумай. – Нет, Степан, не та голова, не вспомнить. Что знаешь, скажи. – Как же! Мы были из высланных, один я остался. Из западных украинцев, ну, вспомнил? Западэнцы? Тебя из-за нас взяли. – Ну что ты, Степан, что ты, Бог с тобой, как же из-за вас. Я сам отказался служить, сам и страдал. Ты на себя не греши. – Николай Иванович даже очки нацепил, приблизился к Степану. – Нет, не признаю. Может, у тебя есть карточки довоенные? – Я тогда завсим малэньким хлопчиком був, ты и не запомнил. – Був хлопчиком, а дывысь яким старичиной вытянул, – улыбнулся Николай Иванович. – Я с украинцами сидел, погода там была дуже хмарна. Нет, Степан, не виноваться. И много вас теперь? Вам ведь, я слышал, разрешили вернуться. – Разрешили, а кому возвращаться? – Вера! – зашумел Николай Иванович. – Ты нам чайничек взбодри, мы тут по случаю встречи еще по чашке ошарашим... Весь вечер сидели, вспоминали. – Я и сам не могу понять, как к вам прибился, – говорил Николай Иванович. – Я, Вера Сергеевна, почему к сектантам пришел, спроси, не знаю. Потом я всяко думал. Мать боялась, в церковь не пускала. Тайком от нас молилась. В комсомол я не зашел, я как-то стеснялся даже слово на людях сказать. А почему так, не знаю. Думаю, конечно, было б как раньше, разве б случилось. То есть стала молодежь больно озоровать, матерщина пошла, над всем старым издевались, стариков прекратили уважать, тут «рыковка», тут папиросы «Трезвон», тут частушки: «Сами-сами бригадиры, сами председатели, никого мы не боимся, ни отца, ни матери!» – как жить? Причем все убивали, надо всем издевались, а называли все счастливой жизнью и приказывали радоваться. Какой-то обман получился. Когда Ленин Николая заступил, другое обещали, обещали великую Россию, а какая великая, когда Богу молиться нельзя. Девушек я дичился, и в них бес вступил, волосы поотрезали, кричат: мы на небо залезем, разгоним всех богов. Страма, страма! Ваш староста меня и пригласил. Он так уважительно, так сердечно позвал. Я еще оттого пошел, что жалели высланных. Сильно-то боялись с ними сходиться, а жалели. Это для Украины Вятка – ссылка, а вятских гнали куда еще позадиристей, наши в Нарымский край попали, да и там, христовеньким, жить не дали. Только отстроятся – опять. Я в лагере одного земелю по говору узнал, его под пятьдесят восьмую за то, что там свой дом выстроенный поджег. Ну вот... – Николай Иванович передохнул, поглядел на Веру, как бы сказав ей, что ничего, ничего, не волнуйся, мне эти воспоминания не во вред. – Во-от, – протянул он, – пригласил ваш староста. И мне очень понравилось. И стал ходить. Много ли я понимал, хотя по тем временам семилетка как нынче институт, но в части души тогда многие заблудились. Тут хожу, слушаю: всякое дыхание славит Господа, как хорошо! Комара не убивать, к оружью не прикасаться. |
| — Ну, как жизнь в России? — задушевно интересуется дама, не бывавшая, по ее словам, на родине уже семь лет. Рассказываю последние новости. — Ну, вы, надеюсь, понимаете, что Путин и Медведев — марионетки Чубайса, а он сам — главный масон России? — неожиданно металлическим голосом вопрошает она. Спешу вежливо ретироваться. — Вы, наверное, плохо учились в университете, не умеете критически мыслить, — зло бросает она мне вслед. — Да не обращайте внимания, она неплохая женщина, муж у нее ученый, а сама она не в себе немного. К нам в церковь много душевнобольных, обиженных людей ходит. А что поделать, храм Божий всех должен принять — и разбойника, и праведника, и душой скорбящего, — утешает меня наблюдавший за сценой здоровяк, оказавшийся церковным старостой. Григорий Дивиза из Молдавии, по словам отца Арсения, находка для прихода. Приехал в Португалию восемь лет назад, с третьего раза подтвердил свой диплом невропатолога, работает в частной клинике простым терапевтом на две ставки, а в свободное время на средства прихожан и свои кровные затеял в церкви ремонт. Обновили алтарь, заново покрыли лаком старинные дощатые полы в трапезной, покрасили балконные двери, вставили новые замки. В качестве волонтеров Григорию помогают шестидесятилетний украинский грузчик Микола, «угробивший здоровье на португальской заводской каторге», и старый рыбак Степан Степаныч. Сегодня для Степан Степаныча всем приходом собирают деньги на билет до Минска. Рыболовецкое судно, на котором он ходил в море за сардинами и треской, отправили в ремонт. На другие суда его нанимать не хотят — стар. Через несколько месяцев хозяева собираются подлатать посудину и взять Степан Степаныча на новый сезон. Вот и сбрасываются прихожане всем миром, чтобы он скоротал время у родных в Белоруссии. Дьякон отец Григорий с красноречиво болтающейся шерстяной шапкой обходит паству, разбредшуюся по двору перед храмом. Каждый дает, сколько может: кто три евро, кто тридцать. Широкоплечий Андрей Колесников, бывший российский вэдэвэшник и тренер по восточным единоборствам, а ныне инструктор в фитнес-клубе, кладет в шапку двадцать евро. Несколько десяток жертвует бизнесмен Владимир Олинькин, подкативший к церкви с женой и дочкой на новеньком представительском BMW. В Португалию Владимир с семьей переехал сравнительно недавно, всего три года назад. Сгорбленный Степан Степаныч, получив от дьякона шапку с купюрами и мелочью, стыдливо пересчитывает содержимое. |
| Соседи наши Титовы, узнав, что мы приехали, не дожидаясь нашего посла, тотчас к нам сами поспешили и были очень рады нашему возвращению. От них мы узнали, что во время нашего отсутствия произошла перемена в нашем соседстве. В Ольгово приехали на жительство Апраксины; в Храброве стал жить сын старика Оболенского, князь Алексей Николаевич; Горушки принадлежали Обольянинову вместо Власова; в Дьякове поселился Жуков, в Шихове Бахметев, сын с женою. Апраксины графы и просто Апраксины хотя и одного поколения, но родством счесться не могут. Самый известный из Апраксиных был старший брат царицы Марфы Матвеевны, невестки Петра I, граф Федор Матвеевич. Он был фельдмаршалом, и под его начальством начал свою службу дед моего мужа, первый из Яньковых, Даниил Иванович. У этого Апраксина было два брата, тоже графы, и от них пошли графы, а у Федора Матвеевича, который был женат на Хрущевой, детей не было; он умер при Петре II и схоронен в московском Златоустовом монастыре. Батюшка служил под начальством Степана Федоровича Апраксина, тоже фельдмаршала, и этот приходился Федору Матвеевичу и царице (умершей задолго до его рождения) правнучатым внуком, то есть только слава, что родня. Степан Федорович был единственный сын Федора Карповича, женатого на Кокошкиной, которая потом вышла за графа Ушакова Андрея Ивановича. Одна из их дочерей, графиня Екатерина Андреевна, была за графом Петром Григорьевичем Чернышевым, отцом княгини Натальи Петровны Голицыной и дедом Екатерины Владимировны Апраксиной. Стало быть, по своей матери Степан Федорович и графиня Чернышева были родные брат и сестра; сын Степана Федоровича, Степан Степанович, был двоюродным братом княгини Натальи Петровны Голицыной (урожденной графини Чернышевой) и, женившись на ее дочери, был, стало быть, женат на своей двоюродной племяннице. Степан Федорович был женат на Аграфене Леонтьевне Соймоновой, которой мать была урожденная Кокошкина, а как звали – не знаю. Так как он служил и бывал в отлучках и походах, то всем заведовала его жена, и, должно быть, она была скупенька; как понадобятся деньги, вот он и придет к ней: «Ну-ка, Леонтьевна, распоясывайся, расставайся с заветными, давай-ка денежек». |
| — Нельзя, сынок. То — ты поставишь, а это — от меня. На-ка. Ты — Зосиме, а от меня — Николе Угоднику поставь, это наш. Степан взял монетку. — Чего ж тебе попросить? — Чего себе, то и мне. Очи знают, чего нам надо. — Они-то знают, да ято не знаю, — засмеялся Степан. Крестьянин тоже засмеялся: — Знаешь! Как не знаешь. И мы знаем, и они знают. Пропал старик, все смешалось и больно скрутилось в голове. Осталось одно мучительное желание: скорей доехать до речки какой-нибудь и вволю напиться воды… Но и это желание — уже нет его, опять только — больно. Господи, больно!.. Душа скорбит. Но опять — через боль — вспомнилось, что ли, или кажется все это: пришел Степан в Соловецкий монастырь. И вошел в храм. — Какой Зосима-то? — спросил у монаха. — А вон!.. Что ж ты, идешь молиться — и не знаешь кому. Из казаков? — Из казаков. — Вот Зосима. Степан опустился на колени перед иконой святого. Перекрестился… И вдруг святой загремел на него со стены: — Вор, изменник, крестопреступник, душегубец!.. Забыл ты святую соборную церковь и православную христианскую веру!.. Больно! Сердце рвется — противится ужасному суду, не хочет принять его. Ужас внушает он, этот суд, ужас и онемение. Лучше смерть, лучше — не быть, и все. Но смерти еще нет. Смерть щадит слабого — приходит сразу; сильный в этом мире узнает все: позор, и муки, и суд над собой, и радость врагов. 14 Вот уж не бред и видения, — а так и было: прокляли Степана на Руси. Все злое, мстительное, маленькое поднялось и открестилось от Стеньки Разина, разбойника, изменника, душегубца. «Великому государю изменил, и многия пакости и кровопролития и убийства во граде Астрахане и в иных низовых градех учинил, и всех купно православных, которые к ево воровству не пристали, побил, со единомышленники своими да будет проклят!..» — так читали. Вот она — бумага-то!.. Господи, Господи!.. Кого клянут именем твоим здесь, на земле! Грянь ты оттуда силой праведной, силой страшной — покарай лживых. Уйми их, грех и подлость творят. Зловоние исторгают на прекрасной земле твоей. И голос тут не подай, и руку не подыми за слабых и обездоленных: с проклятиями полезут!.. С бумагами… С именем твоим… А старания-то все, клятвотворцев-то, вера-то вся: есть-пить сладко надо. |
| В красные платья облачались святочные ряженые – «халдеи», исполнители ролей людей Навуходоносора, мучителей трёх отроков в чине пещного действа, совершавшегося за несколько дней до Рождества. Чудо о трёх отроках, опалившихся пещным огнем, но оставшихся живыми, символически служило прообразом чудесного рождения Иисуса Христа 255 . Красные с головы до ног «халдеи» были как бы персонифицированным выражением огня во всё время святок 256 . Возможно, красный цвет в облике самого жестокого пристава Наумова и людей, его окружавших, должен был подчеркнуть греховную, нечестивую сущность этого человека. Нравственность пристава и его внутренние качества вызывают у Никона неприязнь. Во время Великого поста Степан веселится: «А после Родиона Матфеевича 257 у Степана пир был великой, звал окольних детей боярских и со женами их и перепоилъ их замертво. И они, розъжаючись, хали по озеру пьяни, блевали из саней» 7, л. 198); когда в монастыре начали «по государе царевиче сороковицу править», «а Степан в тот день, нарядясь, похал в гости» 7, л. 199). Поведение Степана противостоит общепринятым нормам, и негативная характеристика его поступков даётся Никоном в соответствии со спецификой святочного периода, характеризующегося, по народным убеждениям, появлением на земле в это время нечистой силы. Всё, чем занимается пристав, можно охарактеризовать как «святочное бесчинство» 258 ; Степан ведёт себя как «существо» «иной» природы; он как будто намеренно демонстрирует свое «антиповедение» 259 , совершает поступки, в корне отличающиеся от повседневных норм поведения 260 . Никон подметил склонность пристава и окружающих его людей к ярким одеждам и их частой смене: стрельцы ехали, «нарядясь в красные кафтаны»; «а стрельцы пред нимъ в красных кафтанех верхами». Возможно, это наблюдение патриарха основано на знании им такой приметы обрядовой формы поведения как «ряженье»: ключевая функция святочного ряженья состоит в выделении «чужих» – в данном случае причастных к представителям других социальных групп 261 . Никон показывает, что некоторые откровенно вызывающие поступки пристава свидетельствуют об оскорблении им царя и царской семьи, о «безболнии о вас, государех»: в то время, как царь скорбит по умершей супруге, а «на Москв плач и стование», Степан в монастыре устраивает «парад» – «государевымъ людем пред собою и перед женою своею велитъ ездить» 7, л. 198–199). |
| П.В. Долгоруков Стрешневы По азбучному порядку, статье о Стрешневых не следовало бы здесь находиться, но как имя этой фамилии, в мужском колене угасшей, принадлежит ныне одному из дворян Глебовых, а статья о Глебовых помещена в 6-й главе 4-й части, то мы помещаем здесь и статью о Стрешневых. Предок их Филипп Стрешнев, дьяк, в 1543 году послан был в Великие Луки для переговоров о мире с польскими послами, а в 1549 году, при капитуляции Колывани (Ревеля), ему поручено было принять и описать весь воинский снаряд, в городе находившийся. отцовский КОЛЕНО I: Филипп Стрешнев КОЛЕНО II: Иван Филиппович КОЛЕНО III: Василий Иванович Фёдор Иванович † 1581 КОЛЕНО IV: Андрей Васильевич † 1573 Иван Васильевич Михайло Васильевич Борис Васильевич Филипп Фёдорович Степан Фёдорович † 1581 КОЛЕНО V: Степан Андреевич Яков Андреевич Фёдор Андреевич Давыд Андреевич Афанасий Иванович Фёдор Иванович Евстафий Михайлович Олферий Михайлович Иван больший Филиппович, думный дворянин † 1613; женат на Ирина Прокофьевне NN Андрей Филиппович Иван меньший Филиппович Филипп Степанович Никита Степанович КОЛЕНО VI: Фёдор Степанович, боярин † 1647 Лукьян Степанович, боярин † 1650; женат на Анне Константиновне NN Игнатий Степанович Сергий Степанович Иван Степанович Боголеп Степанович Алексей Яковлевич Степан Фёдорович Лаврентий Фёдорович Корнилий Фёдорович Илья Афанасьевич Константин Афанасьевич Леонтий Афанасьевич Яков больший Афанасьевич Андрей Афанасьевич Яков меньший Афанасьевич Данило Афанасьевич Матвей Фёдорович Михайло Фёдорович Пётр Евстафьевич Фёдор Евстафьевич Василий Иванович, боярин † 1661 Иван Филиппович Иван Никитич Илья Никитич КОЛЕНО VII: Степан Фёдорович Иван больший Фёдорович, боярин; женат на Анастасие Ивановне NN Иван меньший Фёдорович, окольничий. Женат на Анне Михайловне Лодыженской Семён Лукьянович, боярин † 1666; женат на княжне Марие Алексеевне Лыковой Ирина Лукьяновна, за Елизарием Чебуковым Феодосия Лукьяновна, за Иваном Павловичем Матюшкиным Евдокия Лукьяновна † 18 сентября 1645, супруга Царя Михаила Феодоровича |
| Еще прибежали несколько дворян — последние. Закрылись, навесили на крюки тяжелую решетку… Последних вбежавших спрашивали: — Вошли? — Где они? — Вошли… Через Житный и Пречистенские вороты. Пречистенские вырубили. Все посадские к вору перекинулись, стрельцы изменили… Город горит. Светопреставленье!.. В дверь (деревянную) забарабанили снаружи. Потом начали бить чем-то тяжелым, наверно бревном. Дверь затрещала и рухнула. Теперь сдерживала только решетка. Через решетку с улицы стали кричать, чтоб открылись, и стали стрелять. Остро запахло пороховой гарью. Ужас смертный охватил осажденных. Молились. Выли. Крик рвался из церкви, как огонь. В церковь неистово ломились, били бревном в кованую решетку, отскакивали от встречных выстрелов; трое казаков упало. Решетка под ударами сорвалась с крюков, с грохотом обрушилась внутрь храма на каменный пол. Фрола Дуру, изрубили на месте. Воеводу подняли, вынесли на улицу и положили на земле под колокольней. Дворян, купцов, стрельцов — всех, кроме детей, стариков и женщин, вязали, выводили из храма и сажали рядком под колокольню же. — Тут подождите пока, — говорили им. Никого не били, особенно даже и не злобились. — А что с нами делать будут? — спросили, кто посмелей, из горестного ряда под колокольней. Но и кто спросил, и кто молчал, с ненавистью и скорбью глядя на победителей, знали, догадывались, что с ними сделают. — Ждите, — опять сказали им. — А что сделают-то? — извязался один купец с темными выпученными глазами. — Ждите! Прилип как банный лист… Блинами кормить будут. Ждали Степана. Светало. Бой утихал. Только в отдельных местах города слышались еще стрельба и крики. С восходом солнца в Кремле появился Степан. Хромая, скоро прошел к колокольне, остановился над лежащим воеводой… Степан был грязный, без шапки, кафтан в нескольких местах прожжен, испачкан известкой и кровью. Злой, возбужденный; глаза льдисто блестят, смотрят пристально, с большим интересом. Суд не сулил пощады. — Здоров, боярин! — сказал Степан, сказал не злорадствуя, — как если бы ему было все равно, кто перед ним… Или — очень уж некогда атаману — ждут важные дела, не до воеводы; запомнил Степан, как поносил и лаял его воевода здесь же, на этом дворе, прошлой осенью. |
| Здесь Степан впервые проникся поэтической красотой и духовной глубиной православного богослужения. Он посещал почти все службы, и его благословили прислуживать во время богослужения. Здесь он ощутил атмосферу святости, глубже ознакомился с церковным преданием, изучая жития святых. Никакой подвиг, никакое мужество, никакой труд, никакая нравственная и духовная красота, никакая мирская мудрость не могут сравниться с подвигом, мужеством, трудом, нравственной и духовной красотой и мудростью святого. Весь мир с его представлениями об идеале и подвигах померк в глазах мальчика, как бледная тень подлинной жизни и подлинной цели. Образ христианского идеала и жажда достигнуть его поселились в душе Степана и не оставляли в течение всей его жизни. Особенно его поразило, как и многих русских подростков, житие Алексия, человека Божия. Когда мальчику исполнилось четырнадцать лет, он вернулся домой и стал помогать отцу по хозяйству. Его отец, Пимен Константинович, был из бедных крестьян, своей земли не имел и арендовал от пяти до десяти десятин, когда сколько было по силам обработать; имел двух лошадей и корову. Но не к хозяйству склонялись ум и сердце Степана, и в 1914 году, когда ему исполнилось шестнадцать лет, он уехал в город Геническ, поселился на монастырском подворье и был принят певчим в монастырский хор. Здесь он почувствовал недостаток церковного образования, в основном в знании церковного устава, и в течение двух месяцев усиленно занимался изучением устава в Корсунско–Богородицком монастыре. После этого, вернувшись в родное село, он поступил певчим в церковь, где настоятелем тогда был священник Павел Буцинский, расстрелянный впоследствии большевиками. Одновременно Степан помогал отцу по хозяйству. В феврале 1917 года Степан был мобилизован в действующую армию. После трех месяцев обучения в городе Екатеринославле он был направлен на Румынский фронт. В июле 1917 года немцы, пользуясь происшедшей в России революцией и связанной с ней дезорганизацией армии, перешли на Румынском фронте в наступление, в результате которого части 134–го Феодосийского полка, где служил Степан Наливайко, попали в плен. |
| За это время окончил вечернюю школу, потом - институт. Стал искать работу по специальности: электромеханик по электроснабжению промпредприятий. Работал в строительном тресте. А после выхода на пенсию поручили ему руководить только что созданным при тесте садовым кооперативом. За два года сделал там Дедков дороги, воду провел, наладил хозяйство. И решил от общественных дел отойти - пчеловодством заняться: " У меня и дед, и отец пчеловодами были. И я сам занимался до армии " . Выбрал Степан Иванович для пасеки и жительства деревню Старые Червы, на окраине, чтобы людям пчелы не мешали. И совпало это со знакомством со Священным Писанием. Благословение владыки - Начал я для себя решать: что же мне делать для Бога, для людей? Свою грешную жизнь исправлять каким путем? - рассказывает Степан Иванович. - Как-то посмотрел передачу о том, что надо возрождать экономическую и духовную жизнь в Кузбассе. Думаю: экономически возрождать я уже не тот - возраст. А духовно... Я уже про себя решил строить церковь. Определился Дедков и с местом: недалеко от его дома, на пригорке когда-то была церковь. Пошел Степан Иванович с этим разговором к главе поселковой администрации: " Ну что - будем духовную жизнь на селе возрождать? " А тот ему: на какие, мол, шиши? Дедков ответил: " Исстари за счет лепты народа строились церкви. Давай начнем и мы с этого " . - Я хотел втихаря все сделать, а потом поехать к священникам и сказать: вот место - идите, воспитывайте, несите Слово Божье, - рассказывает Степан Иванович. - Однажды в городе увидел, как строится церковь. Зашел, рассказал про свои планы, попросил чертежи посмотреть. А настоятель выслушал меня и говорит: " Дело правое, правильно надумал. Но тут самостийность не допускается. Ты сходи к владыке и испроси благословения на эти дела " . Так начались взаимоотношения Степана Дедкова с Кемеровской и Новокузнецкой епархией. Владыка Софроний поручил Степану Ивановичу строить церковь гораздо большую, чем тот планировал. Дал чертеж. И там же, в епархии, увидел Дедков несколько макетов старинных церквей: " На одном я насчитал 28 куполов и подумал: Христос жил 33 года, где же увековечено его пребывание на земле в церковных делах? Поставлю-ка я на своей церкви 33 купола " . К ноябрю прошлого года в мастерской Дедкова стояло тридцать два купола, каждый был не похож на другой. На один купол уходило у Степана Ивановича в среднем полмесяца. Полутораметровые купола обшивал мастер железными пластинами, окрашенными специальной краской: " Она хорошо держится, от солнца не выгорает " , - объясняет Дедков. На покраску каждую деталь возил в мастерскую. Только главный купол, который должен быть установлен на храмовой части, не успел собрать Дедков. |
| – Уж теперь-то комара убьешь, – улыбнулась Вера. – Глаза открылись – и фашиста бы убил. Разве Арсеня сам упрекает, что за меня погибли отец и Гриша, это через него от них упрек. В том же Писании: «Нет большей любви, чем умереть за друга своя», от Иоанна, глава пятнадцать, стих тринадцатый. И случай был. В конце сорок первого и начале сорок второго по лагерям прошла вербовка на фронт. «Смыть кровью преступление» – так говорили. В армию к Рокоссовскому. Я хотя был без права переписки, но понимал, что Гриша воюет. Про отца почему-то не думал, он мне сильно в годах казался... а теперь вот я его в два раза почти старше. Вот. Я к оперу: запишите. А оказалось, что политических и верующих, нас называли сектантами, не записывали. Вот до чего дошло – уголовниками стали закрываться, а Богу все равно не верили. Я прошусь, а опер издевается. «Сопри хоть чего-нибудь, – говорит, – будь человеком, сопри хоть рукавицы». У меня-то, конечно, давно стащили, без рукавиц гоняли. А ничего: Богу помолюсь и как-то не обмораживался. – А зачем он учил воровать? – спросила Вера. Она впервые слушала Николая Ивановича, чтобы он рассказывал о заключении. – Чтобы перевести в уголовники, а из них пойдешь, мол, раз так хочешь, на фронт. Разве я украду? Николай Иванович поскреб ногтем какое-то пятнышко на столе, Вера вся напряглась. – Как знать, может, и надо было, только он непременно делал мне в издевательство. Опять бы обманул. Когда понял, что меня никакими парашами не унизить, никакой работой, просто бил. Господи, прости ему, конечно, теперь уж он неживой. Именно это он и выбивал, чтоб я осердился или взбунтовался. Кричит: «Не верю, что можно за врагов молиться! Значит, ты, гад такой, за Гитлера молишься? За Сталина, гад, молись!» – Не надо, отец, не надо больше, не вспоминай. Степан, еще чашечку выпьешь? – спросила Вера. – Прости меня, брат, – сказал Степан, вставая и в пояс Николаю Ивановичу кланяясь. – Прости, брат во Христе, прости. – И ты, Степан, прости. – Николай Иванович тоже поклонился. – А скажи, Степан, староста Марк Наумыч, он здесь похоронен? |
|
|
