| Крепкий, настоящий человек! Нутес… (Бомбардов поглядел сквозь вино на свет лампочки, еще раз похвалил вино.) Нутес, проходит месяц, настала уже и настоящая весна. Тут и разыгралась беда. Приходит раз Герасим Николаевич к Августе Авдеевне в кабинет. Молчит. Та посмотрела на него, видит, что на нем лица нет, бледен, как салфетка, в глазах траур. «Что с вами, Герасим Николаевич?» «Ничего, – отвечает, – не обращайте внимания». Подошел к окну, побарабанил пальцами по стеклу, стал насвистывать что-то очень печальное и знакомое до ужаса. Вслушалась, оказалось – траурный марш Шопена. Не выдержала, сердце у нее по человечеству заныло, пристала: «Что такое? В чем дело?» Повернулся к ней, криво усмехнулся и говорит: «Поклянитесь, что никому не скажете!» Та, натурально, немедленно поклялась. «Я сейчас был у доктора, и он нашел, что у меня саркома легкого». Повернулся и вышел. – Да, это штука… – тихо сказал я, и на душе у меня стало скверно. – Что говорить! – подтвердил Бомбардов. – Нус, Августа Авдеевна немедленно под клятвой это Гавриилу Степановичу, тот Ипполиту Павловичу, тот жене, жена Евлампии Петровне; короче говоря, через два часа даже подмастерья в портновском цехе знали, что Герасима Николаевича художественная деятельность кончилась и что венок хоть сейчас можно заказывать. Актеры в чайном буфете через три часа уже толковали, кому передадут роли Герасима Николаевича. Августа Авдеевна тем временем за трубку и к Ивану Васильевичу. Ровно через три дня звонит Августа Авдеевна к Герасиму Николаевичу и говорит: «Сейчас приеду к вам». И, точно, приезжает. Герасим Николаевич лежит на диване в китайском халате, как смерть сама бледен, но горд и спокоен. Августа Авдеевна – женщина деловая и прямо на стол красную книжку и чек – бряк! Герасим Николаевич вздрогнул и сказал: «Вы недобрые люди. Ведь я не хотел этого! Какой смысл умирать на чужбине?» Августа Авдеевна стойкая женщина и настоящий секретарь! Слова умирающего она пропустила мимо ушей и крикнула: «Фаддей!» А Фаддей верный, преданный слуга Герасима Николаевича. |
| – Пока думаем о том, чтобы сделать алтарь, как пристройку к часовне, – делится Герасим Петрович планами на будущее. Слушала я Герасима Петровича и Екатерину Егоровну и удивлялась, ведь их родители старообрядцы, а они так ратуют за то, чтобы в деревне был воздвигнут православный храм, начались богослужения и стали совершаться таинства. Прошу супругов Логиновых рассказать историю своего прихода в Православие. Но беседовать из-за холода в часовне становится уже невозможно, поэтому Герасим Петрович приглашает меня в свой деревенский дом. Краевед, охотник, рыбак Дом Герасима Логинова Но разговор наш продолжился у дома Герасима Петровича. Дело в том, что родовое гнездо Герасима Логинова расположено на высоком берегу величественный северной реки Печоры. С участка Герасима Петровича открывается замечательный вид на ледяную пустыню реки, а из-за сильного ветра мы даже не слышим друг друга. Но и после общения с природой я не смогла сразу же войти в дом своего собеседника, пока не познакомилась с его выставкой кузнечного мастерства, экспонаты которой Герасим Петрович разместил прямо на стенах своего жилища. Изделие местной кузницы - весы – На нашем участке раньше деревенская кузница стояла, – объясняет Герасим Логинов. – В 1980-х годах я здесь дом стал строить и находил много изделий из металла. Я сначала даже не обращал на них внимания, а потом стал собирать их. Можно прямо на доме Герасима Петровича увидеть и весы, и амбарный замок, и гвозди, и видимо-невидимо подков. Вместо ковра в доме Герасима - шкура медведя Мы вместе на медведя ходим, – удивляет супруга Герасима Логинова, Екатерина После знакомства с домашним музеем Герасима Логинова наконец вхожу в дом моего собеседника и оказываюсь уже в гостях у… охотника и рыбака. Дом моего собеседника внутри напоминает отдел природы краеведческого музея. Всюду трофеи: голова гигантской щуки, на стене вместо ковра шкура медведя. – Вы и на медведя ходили? – не могу скрыть своего изумления. – Мы вместе на медведя ходим, – удивляет супруга Герасима Логинова, Екатерина. |
| Перечень основных трудов прот. Г.П. Павского и сочинений, посвященных его жизни и творчеству, можно найти в «Русском Биографическом словаре» (Вольский А. Павский Герасим Петрович. СПб., 1902. С. 108), в «Словаре» А. Родосского (Биографический словарь студентов первых XXVIII-мu курсов С.-Петербургской духовной академии: 1814 – 1869. СПб., 1907. С. 348–349), также у прот. Г. Флоровского в «Путях» (Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 544). Родился Герасим Петрович 4 мая 1787 года в Павском погосте Лужского уезда Санкт-Петербургской губернии (сейчас село Пава Псковской области) в семье местного священника Петра Макарьева. Фамилия – Павский, по месту рождения, была дана в семинарской среде в соответствии с принятой тогда практикой наречения фамилий, куда, как и полагалось, он был отдан отцом на обучение. В десятилетнем возрасте Герасим Петрович поступил в Александро-Невскую главную семинарию в Санкт-Петербурге. В своей автобиографии, приводимой Н.И. Барсовым , он так писал о начале своего обучения: «В Александро-Невскую семинарию я представлен в 1797 г., по исполнении десяти лет от роду... Впрочем, отец мой, записавши меня в семинарию в июле месяце, отпросил домой еще на полгода. И потому собственно мое учение началось в марте 1798 года. Определен я в самый низший класс – инфиму, но как я и дома уже обучен был чтению как церковных, так и гражданских книг и отчасти письму, то в тот же год переведен был в фару [порядок двух первых классов спутан – автобиографию Г.П. писал в преклонном возрасте, видимо забылось], через год – в грамматику, потом через год – в синтаксиму. Об этих низших классах, соответствующих нынешним приходскому и уездному училищам, сказать нечего. Тогда занимали эти классы латынь, латынь и латынь... От 1802 до 1808 года я проходил курс семинарский от поэзии до богословия». Как отличительные, можно отметить следующие обстоятельства его ученических, семинарских лет. Во первых, безусловно, выдающиеся способности Герасима Петровича. На протяжении всех лет обучения он неизменно возглавлял разрядный список учащихся. Будучи студентом, был назначен преподавателем младших классов. Затем, бедность, почти до крайности (отец Павского не был способен оплачивать его обучение), заставлявшая его оказывать различные услуги менее даровитым, но состоятельным соученикам. Его биограф Н.И. Барсов сравнивает здесь его с Ломоносовым и Яном Гусом – более чем выразительное, типологическое сопоставление, справедливое не только для лет его ученичества, но знаковое в отношении всего его жизненного пути. |
| —286— тут ни при чем. Путаница продолжается у автора и при изложении восьмого заседания собора 869 года. Так здесь мы читаем у автора следующую диатрибу: «до уничтожения актов собора 867 года 1509 , сановник Ваанис утверждал, что все епископы, весь синклит и весь город подписали дела будто бы неправые 1510 , вопреки своей воле, а после же сожжения этих актов тот же Ваанис уже говорил: «очевидно Фотий подделал и лица, и подписи». Следовательно – торжествующим тоном заявляет о. Герасим – пока акты (sic) существовали на лицо, до той поры и лица, подписавшие акты, и их подписи считались подлинными, а как скоро актов не стало, то они же оказались подложными!!! (Три восклицательных знака принадлежат перу о. Герасима. Стр. 183). Если бы – скажем мы с своей стороны – автор читал кроме греческой и латинскую редакции актов, то он удержался бы от этой, возбуждающей невольную улыбку, критики. Греческий текст своею краткостью заставил автора перемешать две вещи, совершенно разный: подписи епископов, синклита и города (Константинополя) под какими-то документами, составленными в пользу Фотия, слить в одно с подписями членов собора 867 года. (И каким образом автор не догадался, что какие-то подписи епископов, синклита и города не одно и то же с подписями членов собора 867 года под соборными актами; ибо никогда и нигде города, или их жители, не подписывались под соборными актами? 1511 Но довольно. Мы не вправе быть притязательными к сирийцу, писавшему по греческой истории для русской ученой публики. Напротив, мы должны быть очень благодарны автору. Несмотря на свои недостатки, книга должна быть признана весьма полезною. Она во многом содействовала развитию у нас литературы о Фотии. В самом деле, раньше появления этой книги, историк и не знал, как приступиться к изучению источников фотиевой эпохи: все в —287— них представляло какой-то хаос, путаницу, возбуждало недоумения. о. Герасим ревностно занялся этим делом, на что указывает и заглавие книги: «Отзывы современников», т.е. источники, современные Фотию и необходимые при изучении его истории. В умелой обработке этих источников – вся сила книги. На основаниях, утвержденных в этом отношении о. Герасимом, как на незыблемой скале, держится проф. протоиерей Иванцов, когда трактует об источниках в своем сочинении «К исследованию о Фотии», и если он сходит с этой скалы, то твердость научных его построений уже изменяет ему. Как человек талантливый и отлично знающий греческий язык, о. Герасим мог проникать в дух греческих источников, подмечать их оттенки; поэтому его работа долго не потеряет своей цены. Что касается вопроса о разделении церквей, то, как мы видели выше, зараженный своею теорией о партиях, он совсем не понимал этой истории. Любопытно, что о. Герасим написал лишь эту книгу – и больше ничего. Отчего так? Можно подумать, что он весь без малого остатка ушел на эту работу. Что ж? Бывает и так, что человека хватит лишь на одну работу, но работу достойную имени автора, какою, например, остается книга о. Герасима. |
| Господь наш Иисус Христос не скорбел из-за того, что евреи подвергли Его всем мукам, но молился за них, говоря: “Отче! Отпусти им, не ведят бо что творят”. О погибели Иуды Христос весьма скорбел, ибо имел его в доверии, любил наравне с прочими апостолами. Господь скорбел, что предается именно тем, который был у Него в таком доверии и любви. Подобно тому, как Господь Иисус Христос столь сильно скорбел об Иуде, впавшем в порабощение диаволу, так и старец Тимофей скорбел из-за того же». Феофан возразил: «Он (Феодорит) ушел с благословения своего старца, а не так, как ты говоришь». Святой: «Мало пользует благословение, вынужденное, похищенное с обманом, данное с воздыханием; таково было благословение, причинившее великую скорбь душе бедного иеромонаха Тимофея». Сказав это, святой прослезился, затем продолжал речь и сказал: «Допустим, что у него мог быть повод скорбеть на покойного старца, а теперь какую причину он находит, чтобы быть недовольным сим иеромонахом Тимофеем, уничижать, осуждать и гневаться на него? Случилось же все это вследствие того, что иеродиакон Герасим (впоследствии иеромонах, списатель сей книги) отдал ему деньги, которых ему не подобало бы иметь, и которые он, скрывая от старца, хранил спрятанными в пеньке». Феофан: «Как мог ты все это узнать, что так подробно рассказываешь? » Святой: «Не только это, но и все я знаю про них. Да будет вечно признателен иеродиакон Герасим Кир Тимофею и не забывает того, что он избавил его от ада преисподнейшего. Зачем был он так неразумен, что отдал их (т. е. деньги Феодориту)?.. И зачем он тайно хранил их»… Феофан: «Что же худого сделал сей бедняга тем, что доверился и под влиянием братской любви отдал деньги? Разве мог он предвидеть, что из-за этого произойдут те скорби, о которых ты говоришь?» Святой: «Братская любовь? Это прелесть диавольская, а не братская любовь. Т. е. те, по-видимому, братолюбивые чувства, ради которых отдал деньги Герасим Феодориту, происходили не от истинного братолюбия, но были искусственно подогреты диаволом, умыслившим этим погубить их обоих. Знай хорошо, что этим они оба чуть не уловились в капкан; пусть они поминают того, который помог им освободиться от сей западни и да будут благодарны ему. Но по смерти его ненавистник добра диавол расставил им новую сеть, внушая покинуть братство и совершить первоначальное свое намерение; один из них уловился в нее (т. е. Феодорит, который вторично ушел из келлии и из скита), Герасима же спасли молитвы его родителей. Диакон, т. е. Герасим, явив терпение и не покинув своего метания (т. е. места пострига), победил этим семиглавого зверя, попрал его сеть, и теперь мирен. Да мирствует он, да пожинает плоды с пашни, да собирает в свою житницу и да вкушает их». |
| Уж можно быть спокойным. Коли он что обещал… В течение дня никто не видал Герасима. Он дома не обедал. Настал вечер; собрались к ужину все, кроме его. — Экой чудной этот Герасим! — пропищала толстая прачка, — можно ли эдак из-за собаки проклажаться!.. Право! — Да Герасим был здесь, — воскликнул вдруг Степан, загребая себе ложкой каши. — Как? когда? — Да вот часа два тому назад. Как же. Я с ним в воротах повстречался; он уж опять отсюда шел, со двора выходил. Я было хотел спросить его насчет собаки-то, да он, видно, не в духе был. Ну, и толкнул меня; должно быть, он так только отсторонить меня хотел: дескать, не приставай, — да такого необыкновенного леща мне в становую жилу поднес, важно так, что ой-ой-ой! — И Степан с невольной усмешкой пожался и потер себе затылок. — Да, — прибавил он, — рука у него, благодатная рука, нечего сказать. Все посмеялись над Степаном и после ужина разошлись спать. А между тем в ту самую пору по Т…у шоссе усердно и безостановочно шагал какой-то великан, с мешком за плечами и с длинной палкой в руках. Это был Герасим. Он спешил без оглядки, спешил домой, к себе в деревню, на родину. Утопив бедную Муму, он прибежал в свою каморку, проворно уложил кой-какие пожитки в старую попону, связал ее узлом, взвалил на плечо, да и был таков. Дорогу он хорошо заметил еще тогда, когда его везли в Москву; деревня, из которой, барыня его взяла, лежала всего в двадцати пяти верстах от шоссе. Он шел по нему с какой-то несокрушимой отвагой, с отчаянной и вместе радостной решимостью. Он шел; широко распахнулась его грудь; глаза жадно и прямо устремились вперед. Он торопился, как будто мать-старушка ждала его на родине, как будто она звала его к себе после долгого странствования на чужой стороне, в чужих людях… Только что наступившая летняя ночь была тиха и тепла; с одной стороны, там, где солнце закатилось, край неба еще белел и слабо румянился последним отблеском исчезавшего дня, — с другой стороны уже вздымался синий, седой сумрак. Ночь шла оттуда. Перепела сотнями гремели кругом, взапуски перекликивались коростели… Герасим не мог их слышать, не мог он слышать также чуткого ночного шушуканья деревьев, мимо которых его проносили сильные его ноги, но он чувствовал знакомый запах поспевающей ржи, которым так и веяло с темных полей, чувствовал, как ветер, летевший к нему навстречу — ветер с родины, — ласково ударял в его лицо, играл в его волосах и бороде; видел перед собой белеющую дорогу — дорогу домой, прямую как стрела; видел в небе несчетные звезды, светившие его путь, и как лев выступал сильно и бодро, так что когда восходящее солнце озарило своими влажно-красными лучами только что расходившегося молодца, между Москвой и им легло уже тридцать пять верст… |
| В доме все комнаты находились в совершенном порядке и опрятности, что делало честь трудолюбивому Янси. Когда же перед голодными странниками он поставил ветчину, жареное мясо, превосходно испеченный хлеб и душистый чай, у них от удовольствия заискрились глаза. После завтрака Гедеон и Константин улеглись отдыхать, а Лисицын с Володей пошли осматривать ферму, скот и лошадей. Весело разговаривая, они миновали лес и луг и очутились перед красивым строением фермы, содержащимся в чрезвычайном порядке. Стадо и лошади, еще более размножившиеся, паслись по полянам под надзором овчарок, которых Володя насчитал более десяти. Сначала собаки залились лаем, но, узнав Лисицына, тотчас начали ласкаться; немалая доля их приязни досталась и Володе. Когда Лисицын, осмотрев со своим молодым другом все хозяйство, возвратился на Сторожевую башню, в бухте раздался выстрел. — Неприятель, ваше благородие! — отрапортовал Герасим. — Прошу тебя, называй меня Сергеем Петровичем и считай товарищем. Я командир только во время сражения. Где же ты видишь неприятеля? — А вон, от скалистого пролива пять лодок плывут сюда. — У тебя отличное зрение, Герасим. Надеюсь, после вашей канонады китайцы не осмелятся пристать к Ореховому. Не видал ли ты, куда девалась лодка, преследовавшая нас? — Она поплыла сначала к Ореховому острову, но, увидав, что остров пуст, повернула нос в пролив. Я уж полагал, что неприятель совсем бежал. — Китайцы очень настойчивы, Герасим. Любопытно, что они будут делать? — За островами лодок больше не видно. — Китайцы высаживаются на Пихтовый остров, — сказал Лисицын, посмотрев в подзорную трубу. — Их больше ста человек, но пушек у них нет. — Не собираются ли они брать крепость голыми руками? — засмеялся Герасим. — Но ведь недаром же они здесь. Верно, замышляют что-нибудь недоброе. — Смотрите, Сергей Петрович, сюда плывет лодка с переговорным флагом. Подошли Гедеон, Константин и Янси. Лисицын, желая уверить неприятеля в многочисленности гарнизона, приказал Янси идти с барабанным боем от кремля к бухте, а Герасиму бить марш на южной стороне острова. Константин занял нижние бойницы башни, Гедеон — средние, а Володя — верхние. Все приготовились к стрельбе. |
| Не ограничившись официальным удостоверением пред правительством, Герасим в ноябре 1710 г. отправил христианам окружное послание, в котором засвидетельствовал правильность избрания Самуила александрийским патриархом. Это послание было доведено до сведения и иерусалимского патриарха Хрисанфа. В нем заявляется, что Герасим, двадцать два года управлявший александрийским престолом, предполагал заведовать им до конца своей жизни, но большая слабость, старость и болезни заставили его отказаться от власти, так как они препятствовали ему оказывать необходимую духовную защиту пастве и налагали на него ответственность пред судом Божиим. Позаботившись найти себе Диадоха, патриарх остановил свой выбор на питомце ц верном слуге александрийского престола кир Самуиле, который всеми здешними христианами был признан достойным диадохии и, с призыванием Святаго Духа, был избран и объявлен и призван на это служение, как это было удостоверено и в грамоте собственноручного отречения кир Герасима. «Посему, и каноническими голосами, и общим решением и со всею церковною акривией, правильно и канонически он был перемещен законным патриархом Александрии. В законном перемещении я именно, – писал патриарх Герасим, – совместно с двумя другими архиереями и со всем клиром подал за него свой голос и душею, сердцем и словом содействовал и, взявши своими руками, возвел на престол и всем ясно объявил его патриархом, передавши собственной пастве, как законного пастыря, и непосредственно вручив с Богом паству своему пастырю по Боге, как повелевают божественные законы, каноны и устав церкви». Патриарх Герасим о непринужденном своем отречении заявил и правительству, а духовенство и народ, в свою очередь, засвидетельствовали это. Между тем, по козням лукавого, всех их подверг обвинениям вновь объявившийся претендент патриаршей власти Косьма, который в письмах своих писал, что уже два года тому назад на него пал жребий наследования александрийского престола в случае отречения Герасима. Откуда же этот жребий и кто его вручил Косьме? Кто открыл ему тайну, которая была известна только патриарху Герасиму? – Косьма обвиняет Самуила в необразованности, но Самуил известен всем (παντ κσμω) и вполне одобрен Великою Церковью . |
| Что тут можно заметить? Само по себе это мнение допустимо, оно не противоречит тексту рассказа, хотя и не вытекает из него непосредственно. Но такое понимание свободы мне не близко, оно сильно расходится с христианским. Что это за свобода, за которую надо заплатить, назовем вещи своими именами, духовным самоубийством? Зачем человеку такая свобода, если он выгорел изнутри, если ею уже не для чего пользоваться? Причем, по этой логике, если рана в душе Герасима когда-нибудь зарастет, если он вновь кого-то полюбит (что вряд ли, Тургенев в финале дает это понять), то вновь потеряет свободу. Потому что когда любишь, то живешь уже не для себя одного, уже ограничиваешь свои желания, уже ощущаешь ответственность за другого. А значит, и бóльшую уязвимость, бóльшую зависимость от внешних обстоятельств. Но что неоспоримо: утопив Муму, Герасим действительно избавился от внутренней зависимости, в городском доме барыни его действительно уже ничего не держало. Просто стоит ли отождествлять избавление от такой зависимости с обретением подлинной свободы? Подлинная свобода — это же не «свобода от», а «свобода для» (или даже «свобода во имя»). А тут — только «от». Версия: Герасим разрывает связь с миром, где любовь обречена А что, если взглянуть на трагедию Герасима с высоты птичьего полета? То есть понять, что же это за мир такой, в котором живут и он сам, и прачка Татьяна, и дворецкий Гаврила, и барыня. Казалось бы, зачем? Перед нами реалистический рассказ, действие происходит в Российской империи в первой половине XIX века, какие тут еще могут быть вопросы? Но тургеневский текст, как и любая подлинная литература, допускает более сложные интерпретации. Вот и на «Муму» можно взглянуть как на религиозно-философскую притчу. В самом начале рассказа судьба Герасима описывается через интересный образ: «Переселенный в город, он не понимал, что с ним такое деется,— скучал и недоумевал, как недоумевает молодой, здоровый бык, которого только что взяли с нивы, где сочная трава росла ему по брюхо, взяли, поставили на вагон железной дороги — и вот, обдавая его тучное тело то дымом с искрами, то волнистым паром, мчат его теперь, мчат со стуком и визгом, а куда мчат — Бог весть!». Вот так: не несчастный человек-калека из деревни, а здоровое животное из пышущего жизнью мира природы. Более того, на протяжении рассказа Герасим будет сравниваться то с гусем, то просто со зверем, то, в финале, со львом. А мы, читатели, будем наблюдать, что происходит с этим «зверем», когда его, словно подопытного, перемесят в человеческий, то есть окультуренный мир. Поразительно, но это все напоминает историю, которую мы читаем... в Библии, в книге Бытие! Историю о начале человеческой истории, в которой, однако, отсутствует главный ее участник — Бог. |
| И если такое предположение верно, то для Герасима повеление убить Муму (вновь напомню, он был уверен, что это непосредственный приказ барыни, про козни Гаврилы он не знал) — это повеление свыше. Повеление, так сказать, бога. Повеление, ослушаться которого невозможно именно потому, что исходит оно свыше . Не из страха в обыденном понимании этого слова. У меня тут невольно возникают ассоциации со стихотворением Александра Галича «Псалом»: «Когда ж он прошел, этот длинный//день страхов, надежд и скорбей,//мой бог, сотворенный из глины,//сказал мне: иди и убей». Вот эта духовная трагедия и случилась с Герасимом. Между прочим, встретилось мне и такое мнение, что утопление Муму — это аллюзия на эпизод из Ветхого Завета, когда Бог повелел Аврааму принести в жертву его сына Исаака, лишь в последний момент остановив руку с ножом (Быт 22:1–12). Только там действовал настоящий Бог, с большой буквы, Бог, который хочет «милости, а не жертвы», а здесь — бог с буквы маленькой, бог выдуманный, и потому жертва здесь действительно приносится, жертва той фантазии, что заняла в душе Герасима место Бога. Это тоже предположение, мы не знаем, закладывал ли Тургенев в свой рассказ такую аллюзию. Но факт, что случившееся с Герасимом — это духовная катастрофа. Убив единственно дорогое ему существо, убив того, кто беззаветно его любил и кого он сам любил беззаветно, Герасим остался совершенно пуст внутренне. Версия: убив любовь, Герасим убил в себе и рабство Есть парадоксальное мнение писателя и поэта Дмитрия что жертва Герасима все же сработала. Что, убив Муму, то есть лучшую часть своей души, Герасим обрел внутреннюю свободу. Именно потому он и смог уйти в деревню: больше его тут, в городе, ничего не держало. Пока у него была Муму (то есть пока в душе его жили любовь и доверие), он был рабом, но, убив в себе любовь, он убил и свое рабство. Барыня для него перестала быть чем-то сакральным, а посюсторонние страхи над ним не властны. Он ушел в деревню (напомню, деревню, принадлежащую той же самой барыне), то есть формально остался под ее властью, но в деревню-то ушел лишь потому, что никакого другого места на свете не знал. |
|
|
