| 7 Герасим (Г. Добросердов), архиеп. Выдержки из дневника ученика Иркутской семинарии, Высшего отделения, Егора Добросердова, командированного в июле 1831 года, по распоряжению Его Высокопреосвященства, Пресв. Архиеп. Иринея, в улусы Бурят Аларского, Балаганского и Идинского ведомств в качестве миссионера – с свящ. Ник. Комаровским//Астраханские ЕВ. 1879. 45–47. С.719–720. 8 Герасим (Г. Добросердов), архиеп. Выдержки из дневника ученика Иркутской семинарии, Высшего отделения, Егора Добросердова, командированного в июле 1831 года, по распоряжению Его Высокопреосвященства, Пресв. Архиеп. Иринея, в улусы Бурят Аларского, Балаганского и Идинского ведомств в качестве миссионера – с свящ. Ник. Комаровским//Астраханские ЕВ. 1879. 45–47. С.753. 9 Гладкова Е.В. Духовная проза 1830–1870-х годов//Христианство и русская литература. Сборник пятый. СПб., 2006. С.138. 10 Сафатова Е.Ю. Паломнический сюжет в «Путешествии ко Святым местам в 1830 году» и «Путешествии по Святым местам русским»; А.Н. Муравьева: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Томск, 2008. С.15. 11 Муравьев А.Н. Путешествие по Святым местам русским. 4-е изд. СПб., 1846; М., 1990 (репринт). Ч. 1. С. 1–2. 12 Муравьев А.Н. Путешествие по Святым местам русским. 4-е изд. СПб., 1846; М., 1990 (репринт). Ч. 1. С. 3. 13 Герасим (Г. Добросердов), архиеп. Выдержки из дневника ученика Иркутской семинарии, Высшего отделения, Егора Добросердова, командированного в июле 1831 года, по распоряжению Его Высокопреосвященства, Пресв. Архиеп. Иринея, в улусы Бурят Аларского, Балаганского и Идинского ведомств в качестве миссионера – с свящ. Ник. Комаровским//Астраханские ЕВ. 1879. 45–47. С. 741. 14 Герасим (Г. Добросердов), архиеп. Выдержки из дневника одного из вдовых священников в 1841 г.//Астраханские ЕВ. 1879. С. 786–787 15 Герасим (Г. Добросердов), архиеп. Выдержки из дневника одного из вдовых священников в 1841 г.//Астраханские ЕВ. 1879. С. 788. 16 Герасим (Г. Добросердов), архиеп. Выдержки из дневника ученика Иркутской семинарии, Высшего отделения, Егора Добросердова, командированного в июле 1831 года, по распоряжению Его Высокопреосвященства, Пресв. Архиеп. Иринея, в улусы Бурят Аларского, Балаганского и Идинского ведомств в качестве миссионера – с свящ. Ник. Комаровским//Астраханские ЕВ. 1879. 45–47. С. 720. |
| В то время, когда о. Герасим писал свое исследовавшие, на свете уже существовало колоссальное по учености беспримерное даже на Западе по обстоятельности и глубине изучения предмета трехтомное сочинение о Фотии известного римско-католического писателя Гергенретера 441 . Автор чувствовал, что с этим ученым необходимо свести много счетов. Поэтому на первых же страницах своего сочинения он старается критически отнестись к Гергенретеру, но критика его весьма мало подрывает авторитет немецкого ученого. Автор пишет (стр. 6): «сочинение Гергенретера по обширности исследовании и по обилию изложенных в нем данных заслуживает полного уважения. Но он, не смотря на свою богатую эрудицию, всё-таки остается ревностным папистом (но разве могло быть иначе?), так что он не может вполне (еще-бы!) отрешиться от папских предубеждений. Не говоря о его произвольном, исторически неверном взгляде на Фотия, как на виновника разделения церквей, не говоря об этом, он во первых при изложении современных и относящихся к Фотию событий смотрит не с той стороны, с какой следовало: события, имеющие чисто политический характер, он смешивает с церковными (о. Герасим, очевидно, желал, чтобы Гергенретер смотрел на движения во времена Фотия глазами нашего автора: вместо церковных мотивов искал бы мотивов политических. Нужно ли это?) и судит о них не с чисто-исторической, а с папистической (sic) точки зрения; таким образом дело в конце концов (как быстро!!) остается неразъяснённым, и историческая истина является в искаженном виде. Во-вторых, в своем изображении личности Фотия – продолжает о. Герасим – Гергенретер является не везде беспристрастным; так, например, при описании личности Фотия он почти исключительно руководствуется враждебными ему (Фотию) источниками (но спрашивается можно ли ставить Гергенретеру в вину пользование этими источниками, когда таких источников очень много, а благоприятных для Фотия почти нет, когда эти источники писаны не латинянами, а самими Греками, да еще современниками? Сам о. Герасим в своей книге имеет дело лишь с враждебными Фотию источниками, не стараясь дать объяснения от чего такого рода источники преобладают). «Нерасположение Гергенретера к Фотию – пишет о. Герасим – простирается до того, что он не удерживается от резких пристрастных суждений даже там, где факты говорят решительно в пользу Фотия» (правильно, но голословно). |
| Ему готовили особенные кушанья по предписанию врачей; но кушанья эти все были для него безвкуснее и безвкуснее, отвратительнее и отвратительнее. Для испражнений его тоже были сделаны особые приспособления, и всякий раз это было мученье. Мученье от нечистоты, неприличия и запаха, от сознания того, что в этом должен участвовать другой человек. Но в этом самом неприятном деле и явилось утешение Ивану Ильичу. Приходил всегда выносить за ним буфетный мужик Герасим. Герасим был чистый, свежий, раздобревший на городских харчах молодой мужик. Всегда веселый, ясный. Сначала вид этого, всегда чисто, по-русски одетого человека, делавшего это противное дело, смущал Ивана Ильича. Один раз он, встав с судна и не в силах поднять панталоны, повалился на мягкое кресло и с ужасом смотрел на свои обнаженные, с резко обозначенными мускулами, бессильные ляжки. Вошел в толстых сапогах, распространяя вокруг себя приятный запах дегтя от сапог и свежести зимнего воздуха, легкой сильной поступью Герасим, в посконном чистом фартуке и чистой ситцевой рубахе, с засученными на голых, сильных, молодых руках рукавами, и, не глядя на Ивана Ильича, — очевидно, сдерживая, чтобы не оскорбить больного, радость жизни, сияющую на его лице, — подошел к судну. — Герасим, — слабо сказал Иван Ильич. Герасим вздрогнул, очевидно, испугавшись, не промахнулся ли он в чем, и быстрым движением повернул к больному свое свежее, доброе, простое, молодое лицо, только что начинавшее обрастать бородой. — Что изволите? — Тебе, я думаю, неприятно это. Ты извини меня. Я не могу. — Помилуйте-с. — И Герасим блеснул глазами и оскалил свои молодые белые зубы. — Отчего же не потрудиться? Ваше дело больное. И он ловкими, сильными руками сделал свое привычное дело и вышел, легко ступая. И через пять минут, так же легко ступая, вернулся. Иван Ильич все так же сидел в кресле. — Герасим, — сказал он, когда тот поставил чистое, обмытое судно, — пожалуйста, помоги мне, поди сюда. — Герасим подошел. — Подними меня. Мне тяжело одному, а Дмитрия я услал. |
| протоиерей Кирилл Копейкин «Поминайте наставников ваших, которые проповедовали вам слово Божие, и, взирая на кончину их жизни, подражай те вере их» ( Евр. 13:7 ), – пишет св. ап. Павел в послании к Евреям. И одним из таких наставников, стоящих у истоков традиции сегодняшнего, академического богословия, является крупнейший отечественный гебраист, переводчик священного писания, выдающийся исследователь родного русского языка прот. Герасим Павский . До наших дней сохранились самые теплые высказывания близко знавших его людей. Так, профессор духовной академии И.А. Чистович вспоминал, что о. Герасим Павский «своим характером и своей жизнью внушал доверие к людям и осуществлял лучшие, можно сказать, идеальные стороны человеческой жизни». «Г.П. Павский – честный, благородный, безупречный в своем поведении, без надменности и высокомерия, но и неспособный к лести, низкопоклонству, враг ханжества и лицемерия, – человек, так сказать, античный, с возвышенною душою» 1 , – вспоминал профессор С.-Петербургской духовной академии Д. И. Ростиславов . Библиотекарь академии и видный церковный библиограф А.С. Родосский характеризовал о. Герасима Павского «как великую силу в науке и литературе XIX века, как отличного богослова, как выдающегося патриота с великими качествами правды и чести» 2 , известный же историк М.П. Погодин считал его «умнейшим человеком своего времени». 3 Даже известный своими антиклерикальными взглядами В.Г. Белинский утверждал, что о. Герасим Павский «один стоит целой академии. Его «Филологическими наблюдениями над составом русского языка» положено прочное основание филологическому изучению русского языка» 4 . Родился Герасим Петрович Павский в 1787 году в Павском погосте Лужского уезда Петербургской губернии. Его отец, Петр Макарьев, служил там диаконом; позднее, в 1796 году, он был рукоположен в сан иерея и до старости нес послушание священника Павского погоста. Многограмотностью он не отличался, но рано заметил незаурядные способности своего младшего сына, которого называл даже в шутку «профессором», когда тот подсказывал урок своему старшему брату, и понял необходимость отдать его в Семинарию 5 . |
| Человек живет в атмосфере " язвы " . Ею он дышит. Ее запахом смердит его дыхание. Вы знаете, как пахнет у людей изо рта. Вы отличите этот запах от множества других, которые зависят от качества принятой пищи; у некоторых он настолько смраден, что нарушает любовное, согласное сожительство супругов. Обширно царство язвы, и не один только человек раб ее. Болеет, гниет, разлагается, тлеет и смердит не одно человечество. Тому же подвержены и звери, птицы, и насекомые. " Вся тварь, - по слову апостола Павла, - стенает и мучается " (Рим. 8, 22). И все от той же язвы. Ее печать и на неодушевленной природе. Смердит порой воздух, смердит и гниет вода, тлеют и разлагаются растения и, разлагаясь, меняют аромат цветов на запах плесени и гнили. Это все тот же смертный запах все той же язвы. Она вселенская... Она в земле и на земле. Ее соки попадают в цветы, с которых пчелы собирают мед. Последний, в таких случаях, является отравой человеку... Тут владыка встал, прошелся несколько раз по комнате и снова сел. Глубоко сосредоточенно следивший за полетом мысли владыки отец Герасим сидел неподвижно и молча, заинтересовавшись теми широкими обобщениями, по-видимому, самых разнообразных явлений в мире, которые делал епископ, и чем дальше говорил он, тем более и более удивлялся ему отец Герасим. Не таких речей он ждал от архиерея. Он предполагал, что умный и несомненно добрый владыка, как сам искренне верующий, начнет и его утешать обычно употребляемыми в таких случаях общими речами, уснащенными текстами Священного Писания, с бесконечными вариациями все одной и той же темы о смирении, о терпении, о молитве. На такое утешение у отца Герасима был уже готов ответ. Этот ответ был соткан из горьких фактов жизни, из тех мучительных противоречий между словом и делом, которые чаще всего бывают у лиц, говорящих " от Священного Писания " . Порешив не щадить себя, отец Герасим намеревался тоже без пощады бросить этот желчный и ядовитый ответ в лицо архиерею. К его удивлению, владыка не подавал к тому никакого повода. В его словах совсем не видно было утешения, и речь его была настолько нова и необычайна для архиерея, что отец Герасим забыл о своем ответе и с еще большей сосредоточенностью стал следить за ходом мыслей владыки, стараясь предугадать вывод. Но из сказанного еще нельзя было предугадать никакого вывода, и отец Герасим ждал продолжения разговора. Владыка не замедлил. Лишь немного передохнув, он снова начал: |
| Так жил и подвизался Герасим на Сатисо-градо-Саровской горе, «яко един от Серафим Бога прославляя», и миновало уже много лет с тех пор, как он поселился здесь в уединенной келлии. Полюбив место своих подвигов, Герасим дал обет пребывать на этом месте до конца жизни своей, думая, быть может, даже основать здесь обитель впоследствии..., но Бог судил иначе. Наступил 1670 год, и для Пензенско-Тамбовской стороны настало «бунтовое Стенькино время». Волнение, охватившее всю сторону не миновало, конечно, и ближайших окрестностей Саровского леса, воры заглянули в Герасимову пустыню, даже и поселились в ней. Случилось это, должно быть, тогда, когда бунтовщики, разгромленные всюду царскими войсками, стали скрываться в непроходимых лесах и, соединившись в мелкие шайки, начали промышлять грабежом и разбоем. С этих пор для Герасима начались всякого рода «искушения» и всевозможные беды и напасти, укрыться от которых было невозможно даже и на иноческом подвиге. Разбойники, поселившиеся неподалеку от Герасима, стали часто наведываться к нему и, разумеется, не ради пользы душевной, а за тем, чтобы воспользоваться его келлией для своих пьяных сборищ и для дележа награбленной добычи. И вот, жилище инока, освященное его молитвами, сделалось вертепом разбойников, на месте святем водворилась мерзость запустения... Сверх того, разбойники, завладев келлией, не оставили в покое самого Герасима «и многие пакости ему деяху». К бедам от разбойников присоединились вскоре напасти и от Кадомской мордвы, находившейся тогда еще в язычестве. Эта мордва, считавшая себя хозяевами того места, на котором подвизался Герасим, стала прогонять его оттуда и, не позволяя ему здесь жить, «убийством прещаху». Тогда он, Герасим, «видя таковую напасть, зело оскорбися, и не ведая, что сотворити, яко человек, подпаде малодушию» и, вероятно, в виду возможности подпасть обвинению со стороны «городских начальников» в соучастии с разбойниками, в пристанодержательстве и укрывательстве, а, может быть, по тогдашнему смутному времени, даже и в государственной измене. Для, чистого душой, Герасима обвинение, хотя бы и ложное, в столь гнусных преступлениях было невыносимо и казалось страшнее самой смерти. |
| Содержание «Показания» подробно указано в широковещательном заглавии, которое занимает 1½ страницы, но не отличается общедоступностью для понимания. Уклоняясь от точного изложения и анализа содержания этого послания, отметим только некоторые пункты его. Одним из ближайших поводов к составлению «Показания» были, по-видимому, неудачи, постигшие Герасима во время его прежней литературной деятельности. Герасим просит у Никанора оказать ему протекцию у патриарха и получить от него одобрение своим трудам. Этой просьбе посвящен не только первый отдел послания, но к ней возвращается он и в других отделах своего сочинения, причем сплетает её с целым рядом побочных мыслей. Так он старается доказать, что по званию инока он чувствует себя обязанным испытывать божественные писания, во-вторых, что греховность не может служить препятствием к одобрению его трудов, что об их достоинствах следует судить с точки зрения согласия или несогласия их с божественными писаниями и т. д. и т. д. Такие сплетения мыслей и отступления весьма затрудняют попытку уловить общий ход мыслей в «Показании». В самом начале его Герасим затрагивает вопрос о слепой и сознательной вере. Не отрицая своей греховности и называя себя недостойным рабом патриарха и архиереев и всей соборной церкви, зная правило о необходимости веровать в догматы с простотою – не испытуя, но «якоже скот последует водящему не испытуя», Герасим в то же время считает как для священников и прочих членов причта, так и для иноков преступлением – не испытывать божественных писаний. В частности себя он объявляет «Христовы ради благодати православным по всему» и самоуверенно утверждает: «но убо инок есмь, и яже подобающая нам опасно сведый, яко же мню, божественными писании просвещен и хранити та истязуем есмь. Тем же и со многим страхом божественным писанием поработих себе: и в та все мое упование и живот» (л. 127 об.). На следующих строках, вспоминая о своих многих злых делах и грехах, Герасим подчеркивает, что он слепо и твердо держится «верных догмат» (128 л.) и проклинает все ереси: «и паче же латинския и кощуны с прочими лжесловии их, отметающихся и хулящих святых и богоносных отец и отъемлющих данную тем от Бога славу и честь, таковых всех гнушаюся и бегаю и от души ненавижду и отвращаюся»... (л. 128). Возможно, что в этом отрицании Герасим имел в виду уже и реформы Никона. |
| 160). 1506 К этому следует прибавить еще то, что о. Герасим до такой степени увлекается своими партиями, до такой степени преувеличивает их значение в истории борьбы Игнатиан и Фотиан, что решается высказать следующую парадоксальную мысль: «упорная борьба Игнатиан с Фотианами, составляющая собою продукт внутренней политической жизни Византийской империи, собственно говоря чужда истории папства» (257). Как? Неужели же папы должны совсем оставаться в стороне при решении вопроса о проис- в искаженном виде. Во-вторых, в своем изображении личности Фотия – продолжает о. Герасим – Герг-тер является не везде беспристрастным; так, наприм., при оппсании личности Фотия он почти исключительно руководствуется враждебными ему (Фотию) источниками (но спрашивается: можно ли ставить Гергенрётеру в вину пользование этими источниками, когда таких источников очень много, а благоприятных для Фотия почти нет, когда эти источники писаны не латинянами, а самими Греками, да еще современниками? Сам о. Герасим в своей книге имеет дело лишь со враждебными Фотию источниками, не стараясь дать объяснения, отчего такого рода источники преобладают). »Нерасположение Гергенрётера к Фотию – пишет о. Герасим – простирается до того, что он не удерживается от резких пристрастных суждений даже там, где факты говорят решительно в пользу Фотия» (правильно, но голословно). Затем через страницу о. Герасим находит такой недостаток у Гергенрётера и предъявляет к этому автору такие требования, какие нам представляются по меньшой мере непонятными. Он говорит: «уж если рассуждать о причинах того события, которое известно под именем разделения церквей, то нужно прежде всего, кроме конечно национальных особенностей, о которых суждения Гергенрётера по большей части несостоятельны (где ж доказательства?) проследить постепенное развитее той противной духу христианства системы, которая известна под именем папства – исторически показать, каким образом христианский Рим наследовали наклонность, недостатки и преимущества Рима языческого, стал стремиться церковному преобладанию. Тогда, по-нашему мнению, вопрос о разделены церквей был бы поставлен правильно» (стр. 8). Странная идея! Можно ли, говоря о римско-католическом писателе, ставить ему в упрек то, что им не развенчано папство? Неужели можно серьезно требовать от Гергенрётера, чтобы он показал: «каким образом Рим христианский наследовал наклонности и недостатки Рима языческого»? Ведь это все равно, как если бы критик папистического лагеря стал бы ставить в вину о. Герасиму, что он не постарался показать: «каким образом Фотий сделался виновником разделения церквей»? Этими общими замечаниями и ограничим |
| В этой тюремной камере я слышал исповедь убийцы перед его жертвой. Той Рождественской ночью оба умерли И в этой тюремной камере, где невозможно утаить никаких секретов, я слышал исповедь убийцы перед его жертвой. Может, в романах жизнь кажется более яркой. Но ни одному романисту никогда не описать ничего подобного. Жертва, стоя на пороге смерти, принимала исповедь у своего убийцы – замученный разрешил от грехов своего душегуба. Они вместе помолились и обняли друг друга. Священник вернулся на свои нары, и этой ночью они оба умерли. А ночь эта была Рождественской! И не просто Рождественской ночью, когда мы вспоминаем, что две тысячи лет тому назад в Вифлееме родился Христос. То была ночь, в которую Христос родился в сердце коммуниста-палача. Я видел это своими глазами». «Столп духовного сопротивления в темнице» Знавшие отца Герасима (Иску) с огромным благоговением говорили о нем как о великом подвижнике, который сам переносил тюремные злострадания и укреплял дух других заключенных, вселяя в них надежду и мужество с радостью встречать все пытки, которым они подвергались, из любви ко Христу и ради прощения своих грехов. Большинство видело в отце Герасиме святого, и их свидетельства в этом отношении весьма красноречивы. Отец Константин Ходороагэ так говорил о настоятеле отце Герасиме: «Для меня и других знавших его отец Герасим был мучеником. В застенках, через которые ему довелось пройти, он всегда утверждал высокий дух и уверенность в преодолении трудностей, вдохновенно рассказывая нам о жертве». Другой его современник, Иоанн Ианолиде, свидетельствовал: Архимандрит Герасим был столпом духовного сопротивления в темнице «Архимандрит Герасим был столпом духовного сопротивления в темнице. На канале смерти “Дунай – Черное море” он был определен в специальную бригаду священников, где истязания непосильным трудом, бессонницей, голодом и побоями достигали максимального зверства. Подвергаемые издевательствам, мучениям, пыткам, архимандрит Герасим и другие священники с честью выдержали это хождение по мукам. Впоследствии батюшка заболел туберкулезом и был доставлен в Тыргу Окна, где скончался подобно ангелу во плоти». |
| Дойдя до угла улицы, он остановился, как бы в раздумье, и вдруг быстрыми шагами отправился прямо к Крымскому броду. На дороге он зашел на двор дома, к которому пристроивался флигель, и вынес оттуда два кирпича под мышкой. От Крымского брода он повернул по берегу, дошел до одного места, где стояли две лодочки с веслами, привязанными к колышкам (он уже заметил их прежде), и вскочил в одну из них вместе с Муму. Хромой старичишка вышел из-за шалаша, поставленного в углу огорода, и закричал на него. Но Герасим только закивал головою и так сильно принялся грести, хотя и против теченья реки, что в одно мгновенье умчался саженей на сто. Старик постоял, постоял, почесал себе спину сперва левой, потом правой рукой и вернулся, хромая, в шалаш. А Герасим всё греб да греб. Вот уже Москва осталась назади. Вот уже потянулись по берегам луга, огороды, поля, рощи, показались избы. Повеяло деревней. Он бросил весла, приник головой к Муму, которая сидела перед ним на сухой перекладинке — дно было залито водой, — и остался неподвижным, скрестив могучие руки у ней на спине, между тем как лодку волной помаленьку относило назад к городу. Наконец Герасим выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице, окутал веревкой взятые им кирпичи, приделал петлю, надел ее на шею Муму, поднял ее над рекой, в последний раз посмотрел на нее… Она доверчиво и без страха поглядывала на него и слегка махала хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки… Герасим ничего не слыхал, ни быстрого визга падающей Муму, ни тяжкого всплеска воды; для него самый шумный день был безмолвен и беззвучен, как ни одна самая тихая ночь не беззвучна для нас, и когда он снова раскрыл глаза, по-прежнему спешили по реке, как бы гоняясь друг за дружкой, маленькие волны, по-прежнему поплескивали они о бока лодки, и только далеко назади к берегу разбегались какие-то широкие круги. Ерошка, как только Герасим скрылся у него из виду, вернулся домой и донес всё, что видел. — Ну, да, — заметил Степан, — он ее утопит. |
|
|
