| Итак, на деле оказалось, что я сам себя спросил, сам себе и ответил, только необыкновенным, новым способом, посредством намагнетизированного дерева. После этого вопроса предложен был мною другой: возвращусь ли я в Иерусалим, и после скольких лет? Стол отстукал три раза, потому что сам я сильно желал возвратиться в св. Град и предполагал, что война и путешествие мое в Россию и обратно продлятся не долее трех лет. Однако впоследствии оказалось, что ответ стола был не верен, потому что неверно было предположение души моей. Вот что я делал и испытал! А что было со мною, то делается и с другими. Все души у Юмова стола отвечают сами себе и убеждают, или обольщают сами себя. Никаких посредников между ними нет. Хотите ли проверить это? Пусть кто-нибудь в присутствии Юма предложит следующий вопрос: как зовут игуменов Метеорских монастырей? Будьте уверены, что после этого вопроса стол его станет в тупик, хотя бы сто раз прочитали азбуку, или напишет ложные ответы, потому что никто ничего не знает про эти монастыри и не ведает имен настоятелей их, не ведаю и я, едущий туда. Ничья душа не может дельно отвечать на то, чего не знает и о чем не думает и не гадает. Никакой Юм не скажет верно: сколько овец и коз родилось нынче в Синайской долине Ель-Лябуэ; кто теперь старостой в Вифлееме Иудейском; что происходит на южном полюсе в те часы, когда у нас блистает северное сияние; какой Евагрий писал ту физику, которую я читал в Иверском монастыре на Афоне, и проч. и проч. А если кто с помощью стола станет отвечать на такие вопросы, то ответы будут не верны, ложны, вроде тех слов, кои порождает душа в насмешку над своими же мечтами или страстями. Наоборот, дадутся верные или приблизительные ответы на такие, например, вопросы: выздоровеет ли Эдитта? Выйдет ли замуж Сталь (фрейлина) и когда именно? Сменят ли госпожу Бакулину? Любит ли меня такой-то граф? Прилично ли царю устроить кузницу подле тронной залы? Пристойно ли Великой Княгине напускать в свой дворец башмашниц, прях и швей? Не заразятся ли от них чесоткой чистенькие фрейлины? На такие и подобные вопросы душа сумеет кое-как отвечать, осмыслив свой магнитный ток. |
| Понемногу спускаемся, держа направление к Юго-Востоку. Гигантская „вешалка облаков“ неравномерно сколочена зиждительною рукою Верхотворца круга небесного. Восточный бок ее далеко не так крут, по крайней мере, в местах этих, как западный, но все же приходилось беречься и заботиться о своего рода равновесии чуть-ли еще не больше, чем на мучительном подъеме. Картины природы по сю сторону несравненно веселее и привлекательнее, чем по ту. Мы имеем полное право считать себя уже в Фессалии и первые впечатления от этой классической страны останутся у меня на весь остаток жизни, таким образом, приятные, – именно такие, каких я чаял от нее, смотря на карту ее в памятном „классе“. Впереди нас большой овальный холм красной земли, окруженный богатою растительностию. Объезжаем его и вдаемся в целый бор сосновый с сильным освежающим и потом как-бы усыпляющим запахом. Все глубже и глубже вдаемся в ущелье, следуя его извилинам, пока оно не раскрылось глубокою долиной, обрамленной лесистыми склонами боковых высот. Все так приглядно, так заманчиво и радостно. Только двукратно встреченный нами на пути Дервен мог бы оттенить веселую и светлую картину кипящей жизни природы. Но, чтобы вполне понять нерадующее значение подобных пятен на ней, надобно проехать тут вечернею порою, когда вместе с солнцем закатывается и бодрость души и поневоле зарождается в ней страх перед той или другой воображаемой напастью. Гонящее подобные страхи в течение дня ласковое светило, однако же, совсем не умеет сдержать где нужно свои ласки, и печет нас так, что в пору воображать себя уже на тучных полях Фессалийских среди голой и загорелой буколики. Наконец, мы, в течение каких-нибудь полуторых часов, успеваем (по Буе) понизиться на 2281 фут, и подъезжаем к давно высматриваемому хану Малакаси 210 или Малакашу, по выговору Терпка. Да простит читатель каламбуру, подсказываемому желудком. Если не „молока» (на дворе Петровки), то хотя „мало каши“ мог обещать нам хан, довольно солидно и зажиточно высматривавший из своего зеленоющего оазиса. Но на первые осведомления наши о продовольствии, ханджи показал такой вид нестяжательности, что хан его мог, поистине, быть назван предисловием к метеорской пустыне. С тоской на сердце, мы проехали мимо него, успокаиваемые стариком, что через четверть часа найдем все, что нам нужно, в другом хане. |
| – Неудачей. Я встретил препятствие с нашей стороны. В позапрошлом году наш иерусалимский епископ Кирилл дал мне слово отправить со мной в Египет своего драгомана, православного христианина, но, когда я потребовал его к себе, затруднился исполнить свое слово. К тому же коптский патриарх Кирилл скончался на моих руках. – А на Синае вы были? – В этот раз не был. – Граф Толстой говорил мне, что вы сообщили ему свое мнение о синайской рукописи, которую привез сюда Тишендорф. – Да, я писал ему, что Новый Завет , содержащийся в этой рукописи, переписан быль с издания еретика Аполлинария, лаодикийского епископа, и что неприлично государю императору, как покровителю, защитнику и стражу православия, неприлично дарить христианским церквам печатные снимки с этого Завета. Всего бы лучше раздать его только ученым и в библиотеки. Эти слова мои, по-видимому, встревожили ее высочество, и она пожелала иметь точное понятие о синайской рукописи. Я рассказал ей все, что написал о ней Толстому. 12 Посему не повторяю здесь содержания моего письма к нему и отмечаю только значительный вопрос великой княгини. – Так эта рукопись опасна для нас? – Да, есть опасность! Посему я прошу вас поговорить об этом с государем. Она обещалась поговорить с ним и переменила разговор, спросив меня: где еще я был. Я сказал ей, что в 1859 году обозрены были мной Метеорские монастыри в Фессалии. – Я никогда не слыхала о таких монастырях, проговорила она с живостью. – Они совершенно неизвестны у нас. Я первый из русских видел и описал их. – Что же там замечательно? – Замечательно их местоположение. – Сказав это, я дал ей понятие о живописной местности Метеор, о постройке монастырей на вершинах тамошних базальтовых столпов и в боках их и о том, как богомольцев поднимают туда и спускают оттуда в сетях. Слушая живой рассказ мой о том ужасе, какой испытывает человек во время такого полета, она закрывала лице свое ручками. Под конец я попросил у ней позволения представить ей несколько видов Метеорских обителей. Она сказала мне: привезите их ко мне в следующую неделю. Но я неосторожно возразил ей: не прикажете ли мне прислать их к Вам? – Пришлите, ответила она сухо и начала расспрашивать меня о метеорских рукописях и о тамошних иконах и стенной живописи. Я удовлетворил ее любопытство. |
| Это пребывание его в столице было для архимандрита Порфирия полно тяжелых испытаний, но все они были им забыты, когда 31 июля 1847 г. он получил назначение быть начальником первой Русской духовной миссии в Иерусалиме. Из Петербурга ему однако-же удалось выехать только в половине Октября того же года; последние его месяцы и почти весь Январь следующего 1848 г. он провел в Константинополе, а в Иерусалим приехал не ранее половины Февраля. На этот раз он пробыл на востоке довольно долго, именно до 3 Мая 1854 г., т. е. до начала Крымской войны. Архимандрит Порфирий впрочем не все эти шесть лет оставался в Иерусалиме, к этому времени относятся его вторичные поездки по Палестине и Сирии, где он обращал свое внимание не только на научные вопросы, но преимущественно на положение и условия местной Православной церкви. Можно с полной достоверностью сказать, что ни один из последующих представителей России в Сирии и Палестине не ознакомился с этими странами, личными наблюдениями и посещениями, так подробно и обстоятельно, как архимандрит Порфирий. Из Иерусалима он в 1850г. вторично посетил Египет 8 . Покинув Св. Землю, архимандрит Порфирий через Италию и Австрию вернулся в Петербург, где оставался до 1858 г. Будучи начальником Иерусалимской миссии, о. Порфирий был причислен к ордену Св. Владимира 3-й степени, а по приезде в Россию был избран членом-корреспондентом Императорского Русского Археологического общества. 24 Апреля 1858 г. о. архимандрит был в третий раз командирован на восток, на этот раз только на один год, (хотя, в действительности, он пробыл там с лишком три года) с исключительно ученой целью, для сбора сведений о церковной архитектуре и живописи, для описания церковных утварей, библиотек и архивов и для возобновления своих сношений с Коптским духовенством, внимание к которому со стороны Православной церкви привлечено о. Порфирием в 1850 г. Он направился на этот раз через Константинополь и Солунь на Афон, где пробыл до конца 1858 г., часть 1859 и 1861 гг. 9 Со Св. Горы он предпринял в 1859 г. поездку в Фессалию и Метеорские монастыри, а в 1860 г. – в Константинополь, Св. Землю Египет, Малую Азию, Сирию и Одессу, где оставался до конца этого года и первой четверти следующего, т. е. 1861 г., а затем опять вернулся через Константинополь на Афон, где пробыл до 15 июля и в Августе месяце 1861 года возвратился в Россию. Этой командировкой были заключены заграничные поездки о. Порфирия; с 13 Августа 1861 г. он не покидал более России. |
| Кстати, палящий зной полуденный грозил нам полным разленением, столько опасным для верховой езды. Приют наш оказался на краю города. При доме есть и садик, а в садике большое тенистое дерево, под которым мы и улеглись на рогожках. Сознание удовлетворенного желания, поддерживаемое и разцвечаемое узорами (как благозвучнее назвать скорописные каракули?) записной книжки, блажило душу. Слишком быстрый переход от сухой, суровой, невзрачной природы Метеорской к мягкой, ровной, влажной, цветущей местности пригородной, в соединении с тихою обстановкою семейного быта, не прошел бесследно по сердцу, еще открытому для впечатлений всякого рода и не на одну минуту заставил меня кружиться помыслом то там, то сям, увлекая меня по временам в третью сферу жизни – историю, не общую (пусть не опасается читатель!), а ту, свою, частнейшую, до которой никому нет дела, кроме ее самотворца. Для Иоасафов отживших, отцарствовавших, давно отпраздновавших юбилей своего красного бытия, может иметь заманчивость и голый неприступный утес Метеорский. Но как согласить с общим мировым порядком вот то неестественное признание, которое я слышу в настоящую минуту, исходящее от крошечного существа, еще не расцветшего, еще не начинавшего царствовать в своем маленьком кружке идей и желаний, говорящего вам со всею прелестью неведения, что оно посвятит себя или уже посвятило даже, Богу, оставит и отца, и мать, и дом, и садик, и уйдет (с любимой куклой?) в пустыню далеко дальше Метеоров?.. Конечно, подобное бессознательное риторство слагается под воздействием частых встреч и обращений с соседними пустынножителями, но разве не точно так выходили из Авениров Иоасафы, из Растков Саввы, из Пенелоп Ирины, Мелании, Екатерины, Варвары?.. И вдруг, ex abrupto из-за этой, чарующей цветистой канвы обрисовывается в воображении моем, вместо детской, колоссальная мужская фигура с красным, рябоватым лицом, накрытым таким же фесом, со смелым взором и повелительными жестами, виденная мною не раз там далеко за горами... Какой-то старый палликар рассказывает поблизости не то Терпку, не то другому кому, про неизбежного „героя Калабаки“, славного Ходжи-Петро. |
| Сила философского учения не в форме ее изложения, не в обилии подстрочных примечаний и не в систематических и методологических разработанностях. Если в философии могут быть достигнуты построения великих и поражающих «Систем», «Критик» и «Сумм», то не в них одних сила, и может быть и другой подход к философскому ведению, а именно, восприятие его, как дела жизни. Оно может стать задачею жизни, чтобы не сказать драмой жизни. Философия может черпать не из одних Платонов и Аристотелей, но, не отметая, конечно, и их, и из самого бытия, из интуиции жизни, из переживаний. Творчески–познавательный акт философии м б. направлен на внутреннее созерцание своих сокровенных драм, потрясений, откровений. Самоуглубление в смерть, любовь, ревность, испуг, отчаяние, восторг, тревогу, во все вообще несказанные и таинственные переживания человека дает истинный материал для своего философского опыта. Если для Платона философия есть упражнение в смерти, и настоящие философы только и знали что приготовляться к смерти и умирать, то философия не есть наука, не есть умственная дисциплина, а дело жизни, жизненная задача. Такое платоновское восприятие философии, а это восприятие почти совпадает с нашим теперешним пониманием экзистенциальной философии, очень близко к тому именно значению философии, которое ему придавали отцы и писатели церковные. Это понимание любомудрия, как постоянного умирания и есть та жизненная задача, которой отдавались тысячи человеческих жизней на столпах Метеорских, в дебрях Афона, в зыбучих песках Синая и Заиорданья, словом, всюду в тех монастырях, которые блаженный Феодорит Кирский назвал «подвизалищами философии», где внимали своему внутреннему голосу, созерцая Высшее Благо, Несозданный Свет, неминуемую смерть, непонятный процесс возникновения и исчезания, загадку бытия. Думается, что при всем наличии интересов к философствованию и при всей богословской напряженности, у византийцев все же не хватало достаточной сноровки и выработанной привычки к систематическим занятиям в области философии. Это зависело во многом от недостатка систематического философского образования. Кроме того, и не все вопросы, затронутые в XI–XII вв., и уж, конечно, не самый паламитский спор могли быть разрешены философскими методами. Очень многое в этих богословских проблемах принадлежало области непосредственной мистической интуиции. |
| Сила философского учения не в форме ее изложения, не в обилии подстрочных примечаний и не в систематических и методологических разработанностях. Если в философии могут быть достигнуты построения великих и поражающих «Систем», «Критик» и «Сумм», то не в них одних сила, и м. б. и другой подход к философскому ведению, а именно, восприятие его, как дела жизни. Оно может стать задачею жизни, чтобы не сказать драмой жизни. Философия может черпать не из одних Платонов и Аристотелей, но, не отметая, конечно, и их, и из самого бытия, из интуиции жизни, из переживаний. Творчески-познавательный акт философии м б. направлен на внутреннее созерцание своих сокровенных драм, потрясений, откровений. Самоуглубление в смерть, любовь, ревность, испуг, отчаяние, восторг, тревогу, во все вообще несказанные и таинственные переживания человека дает истинный материал для своего философского опыта. Если для Платона философия есть упражнение в смерти, и настоящие философы только и знали что приготовляться к смерти и умирать, то философия не есть наука, не есть умственная дисциплина, а дело жизни, жизненная задача. Такое платоновское восприятие философии, а это восприятие почти совпадает с нашим теперешним пониманием экзистенциальной философии, очень близко к тому именно значению философии, которое ему придавали отцы и писатели церковные. Это понимание любомудрия, как постоянного умирания и есть та жизненная задача, которой отдавались тысячи человеческих жизней на столпах Метеорских, в дебрях Афона, в зыбучих песках Синая и Заиорданья, словом, всюду в тех монастырях, которые блаженный Феодорит Кирский назвал «подвизалищами философии», где внимали своему внутреннему голосу, созерцая Высшее Благо, Несозданный Свет, неминуемую смерть, непонятный процесс возникновения и исчезания, загадку бытия. Думается, что при всем наличии интересов к философствованию и при всей богословской напряженности, у византийцев все же нехватало достаточной сноровки и выработанной привычки к ситематическим занятиям в области философии. Это зависело во многом от недостатка систематического философского образования. Кроме того, и не все вопросы, затронутые в XI-XII в. в., и уж, конечно, не самый паламитский спор могли быть разрешены философскими методами. Очень многое в этих богословских проблемах принадлежало области непосредственной мистической интуиции. |
| Давно уже было за полдень. Солнце пекло по-июньски, да еще и по-Метеорски, отражаясь жгучими лучами От раскаленных скал, палило лица наши сквозь зонтик. О. Софроний не переставал сообщать нам разные местные сведения, но я уверен, что если я не запишу их сегодня же, завтра и следа их не останется в памяти 235 . Да и Бог с ними! Благо, тут не так давно был один не нам чета писатель, наблюдатель, статист и даже моралист. Верно он все не только выслушал, но и подслушал, подсмотрел, записал, поверил, измерил, перехерил, и теперь уже где-нибудь печатает, вместе со своими двадцатью томами Афонских заметок. Мы же, в качестве, с одной стороны туристов, а с другой хотя идеалистов, наметили себе не далекую и не глубокую цель поглядеть на дивы Метеорские, и теперь, от одного нерукотворенного столпа отшельнического идем прямо к другому. Другой этот зовется по просту: Варлам по имени основателя его Варлаама, с которым мы познакомились на Янинском острове. Издали он не поражат нас своим величием, но, когда мы подошли к нему, он показался мне страшнее вчерашнего, по преимуществу зовомого Метеорским, утеса. Громадная отвесная скала высилась перед нами, иззубренная и исковерканная вверху то природою, то постройками, и, где видятся последние, довольно ровною линией выступающей в небо, и даже живописно рисующаяся рядами окон. На самом высшем пункте их выдается над стремниною навес, которого подробности трудно различить снизу, но легко угадать назначение. Несколько правее его торчат, отвесно прикрепленные к скале, четыре висячие лестницы, поставленные одна с боку другой и одна выше другой так, что с одной приходится переступать на другую в местах их соединения, и приводящая к одной дверце малой комнаты, прилепленной к утесу в месте, где представляется как-бы некая выемка каменной громады, укорачивающая весь отвес на 1/4 высоты. От множества ступенек рябит в глазах, отстоят же они одна от другой, глазомерно судя, чуть не на поларшина! Перед Варламом кажется просто пигмеем посещенный нами Русани. |
| Последний вопрос начинается повествовательно словами: “некоторые в Киновии старцы спросили того же старца”.., ответ на него заключается словами: „как сказал ангел Антонию, что это суть судьбы Божии“. По сим указаниям досужий специалист дела может доискаться, что это за книга. Вторая часть содержит в себе, говоря по-нашему: разные материи ( ποθσεις). Их насколько осталось – числом 40. Состоят большею частью из мнений разных духовных писателей, как то: Св. Ефрема, Палладия, аввы Исайи и других. Конца этой части, как мы уже сказали, нет. Последний сохранившийся лист ее заканчивается словами: „если бы я слушал совета отча, не впал бы в такие и тол(икия)“... К немалому утешению моему, отыскалась в конце первого отдела книги хронологическая заметка, указывающая на 6735 год, индиктион 15-й, и, по всей видимости, современная написанию всего текста. Писатель обратился ко Христу, очевидно, со словом благодарности, и ничего другого не счел нужным сказать в память о себе векам грядущим. Книга существовала, таким образом, в 1227 году, и, следовательно, теперь ей уже 638 лет! Случай мне в несчетный раз поддаться обаянию исторической давности, от которого у меня никогда не хватает сил защитить себя. Где те руки, которые гладили, графили, писали эти темные, покоробленные листы, где глаза, которые с любовию и заботою смотрели на них, та душа, которая, кончив всю работу и возблагодарив за нее Христа, уныло заглядывала (как это столько раз приходилось читать мне) в далекую, в нашу будущность и трогательно говорила: „ты будешь жить, дельтос (книжечка), а рука, тебя начертавшая, сотлеет“? И она ли одна сотлеет? Грустно. 214 Есть и другие имена городов множественной формы. Пристань Фер называлась Пагасы ( Παγασι). Упоминаются: ρτριαι, φται, Κορακα... Θαμακοι, Φαρσαλα, Φλαρα, Σπλαθρα, Πραρνα... Гонны пишется и с одним н, и в едннственном числе: Γνος. Книга: de bello civili придает Гомфам altissima moenia, что, впрочем, мало приложимо к нашим Метеорским утесам и идет более к какой-нибудь горной крепости на дороге из Эпира сюда, вроде Меццово или Малакасси. |
| Чрезвычайное разнообразие поручений и их нередко щекотливость требовали со стороны о. арх. Антонина особой проницательной осторожности и, так сказать, дипломатичности, а поэтому и отнимали у него много времени на выполнение их. Правда, его труды в этом направлении не всегда увенчивались желательным успехом и не всегда признавались со стороны высшей власти «удовлетворительными» 58 и «соответствующими его достоинству» 59 , но несомненно они сильно мешали о. архимандриту в его любимых занятиях византиноведением, 60 которое «неодолимо влекло» его к себе особенно после той непрестанной работы в этом направлении, какая была возможна для него в счастливой Греции. Но и в Константинополе лишь только находилось свободное время от исполнения своих обязанностей, или если представлялся к тому удобный счастливый случай, он не терял ни того, ни другого и стремился использовать их с возможною добросовестностью в интересах научных. К атому времени относятся его «Поездка в Вифинию» (Христ. Чтен. 1862, 11, 1863, I и II), «Поездка в Румелию (в двух обширных томах: Спб. 1879 и 1886); прекрасная в научном отношении статья „Заметки XII–XV века, относящаяся к крымскому городу Сугдее (Записки Одесского археол. общ. 1863, т. V, стр. 595–628. Отзыв о ней у В. Г. Васильевского в критико-библиогр. словаре С. А. Венгерова, т. I, стр. 629–630) и некоторые другие ученые работы и статьи, напечатанные 61 в разных богословских журналах и оставшаяся в рукописях 62 . Поездка в Румелию, продолжавшаяся с Мая 1865 года по Июнь, по обилию научных данных, собранных в двух обширных томах, вышедших в свет с промежутком в шесть лет, не теряет своего научного интереса, 63 не смотря даже на появление в печати специального труда епископа Порфирия Успенского : «Восток Христианский. Путешествие в метеорские и осоолимпийские монастыри в Фессалии». Румелийская поездка была последнею данью о. архимандрита Антонина по отношение к изучению Византии непосредственно на месте. По возвращении из Румелии и Фессалии в Афины, о. Антонин телеграммою г. посла графа Н. П. Игнатьева вызывается в Константинополь 64 и, по указанию его и не без согласия Св. Синода 65 немедленно командируется в Иерусалим, с целью произвести тщательное расследование по делу о беспорядках в нашей миссии. Вступая в стены её 11 Сентября 1865 года, о. архимандрит Антонин и не помышлял, конечно, что он будет вынесен отсюда на Елеон в гробу... |
|
|
