| «Чрезмерная слава сделала мое положение в Любаже невыносимым. Мне приходилось принимать амбулаторных больных, приезжавших во множестве, и оперировать в больнице с девяти часов утра до вечера, разъезжать по довольно большому участку и по ночам исследовать под микроскопом вырезанное при операции, делать рисунки микроскопических препаратов для своих статей, и скоро не стало хватать для огромной работы и моих молодых сил» . Валентин Феликсович перешел тогда работать в уездную больницу в городе Фатеже. Здесь, однако, ему пришлось проработать недолго. Однажды он не смог, оставив все дела, поехать к заболевшему исправнику. Председатель земской управы счел, что это было сделано с умыслом и чуть ли не из революционных целей, и постановлением управы Валентин Феликсович был уволен со службы. В ближайший базарный день один из вылеченных им слепых влез на бочку и произнес зажигательную речь по поводу увольнения врача, и под его предводительством собравшаяся толпа отправилась громить земскую управу, где, по счастью, кроме одного чиновника, никого не было. Но Валентину Феликсовичу пришлось спешно уехать из города. В 1909 году он переехал в Москву и приступил к практическим исследованиям по теме «Регионарная анестезия», где он явился открывателем новых методов обезболивания. В это время у них с женой было уже двое маленьких детей, жить им в Москве было не на что, и Валентин Феликсович уехал с семьей в село Романовку Балашовского уезда Саратовской губернии, где стал работать в больнице на двадцать пять коек, а затем переехал в город Переславль-Залесский, где получил место главного врача и хирурга в уездной больнице на пятьдесят коек. Во всех больницах, где ему приходилось трудиться, Валентин Феликсович не только добросовестно и с полной отдачей сил исполнял свои обязанности, но и старался внести принципиальные улучшения в деятельность медицинских учреждений. Невозможно было при огромном наплыве больных в верхнелюбажской больнице обходиться без третьего фельдшера, и Валентин Феликсович поставил вопрос перед Уездным земским собранием о привлечении третьего фельдшера. Ему было отказано. Он тут же обратился к Собранию о пересмотре этого решения, пригрозив, что иначе откажется продолжать службу в этой больнице. Собрание было вынуждено пересмотреть решение и выделить для больницы средства на содержание третьего фельдшера. |
| Всего по делу проходили 17 человек. В обвинительном заключении, составленном 27 октября, сказано: «...Вся указанная компания, спаянная одной целью, группируется около священников г. Балашова Маматова и Воробьева и развивает свою антисоветскую деятельность среди крестьянской массы и гр-н г. Балашова. Идейным руководителем этой группы является священник гр-н Воробьев, вокруг которого и объединилась вся указанная публика. Гр-н Воробьев в своих стремлениях в борьбе с Советской властью использовал всякий повод к агитации против Соввласти, разъезжая для этой цели не только по Балашовскому, но и по другим уездам. Имея высшее образование кандидата богословия, священник Воробьев разъезжал по Балашовскому уезду, устраивал по селам диспуты на религиозные темы, пользуясь при этом литературой антисоветского характера, которую он всегда возил с собой. В гор. Балашове Воробьев при содействии священника гр-на Маматова при соборном коллективе верующих организует нелегальное общество помощи бедным. Производятся сборы, и деньги используются им, Воробьевым, в частности, на поддержку административно ссыльного в Нарыме епископа Досифея. Там же, в г. Балашове, Воробьев стремится организовать нелегальное религиозное общество " сестричество " . Балашовское духовенство устраивало нелегальные собрания в квартирах священников, где обсуждаются вопросы борьбы с безбожниками, руководителем этих совещаний является он же, Воробьев». В предъявленном обвинении по статьям 70 и 72 УК протоиерей Владимир Воробьев виновным себя не признал. 18 ноября 1926 года дело было направлено в Особую коллегию при ОГПУ для рассмотрения во внесудебном порядке. Согласно выписке из протокола Особого совещания при Коллегии ОГПУ от 28 января 1927 года пять человек, в том числе Воробьев, по обвинению в проведении антисоветской агитации были приговорены к высылке «через ПП ОГПУ в Сибирь, сроком на три года». Ссылку он отбывал в Барнауле, затем в селе Старая Тараба (ныне Кытмановский район Алтайского края) и Петрушах. Летом 1927 года в ответ на ходатайство об изменении меры социальной защиты удовлетворение ходатайства в секретном заключении коллегии ОГПУ было признано нежелательным. |
| Свежий ветер апрельских перемен благотворно подействовал на его душу, Балашов понял, что во всех его жизненных невзгодах была виновата не Антонина, не японцы и не целина, а проклятая эпоха застоя, губившая самых достойных людей. И Балашов был счастлив, что сумел одолеть это тяжкое время и дожил до светлых дней обновления. Теперь его душа страстно требовала реабилитации, восстановления в партии, откуда изгнала его торговая мафия, он обращался в самые высшие инстанции и ожидал благоприятного ответа, но, увы, бюрократизм пустил слишком сильные корни в обществе и даже в этой высшей и праведной инстанции, и балашовская просьба осталась неудовлетворенной. Но теперь он верил в народ и шел к простым людям, его неуемная энергия разбрызгивалась во все стороны, как кипящее масло со сковородки. Балашов читал лекции в красном уголке, судил товарищеским судом пьяниц, злостных алиментщиков и забулдыг, несколько раз выступал в окрестных школах с рассказами о героическом покорении целины, участником коего он был. Однако его политическая карьера вскоре закончилась крахом, целина к тому времени не только что вышла из моды, но и стала опасной, район, где жила Антонина, переименовали обратно в Черемушкинский, а в ЖЭКе Балашову и вовсе заявили, что он по другому адресу прописан. Балашов перестроился и переключился было рассказывать байки из заграничной жизни мужикам-доминошникам, но те не захотели слушать про фантастические сделки, интриги и марокканских девочек и строго отстучали Балашову – не трепись, не похож ты на бывшего начальника, поди те не в трущобах живут. И Балашову ничего не оставалось, как окончательно смириться, перекочевать к Антонине, и скоро ему и впрямь стало казаться, что он прожил у нее всю жизнь и ничего другого, ни взлетов, ни падений, ни степи, ни скитаний, в его жизни не было, а была только эта ворчливая, властная женщина с гладко зачесанными волосами. Иногда Балашов пытался указать Антонине, как жить, но, в отличие от высоких инстанций, Антонина оказалась строптивой и полностью игнорировала воззрения супруга на домашнюю экономику. Балашов сердился, обзывал ее злюкой и дурой набитой, Антонина не отставала, и случалось, супруги по нескольку дней не разговаривали и совершали трапезу порознь. |
| В первый раз появление секты субботников или иудействующих молокан объявилось в земле Войска Донского. В 1797 году, находясь на службе на кавказской линии в слободе Александровке, донской казак Косяков принял Моисеев закон от тамошнего учителя Филиппа Донскова, а по возвращении на Дон склонил к своему верованию брата своего. Секта «жидовствующих молокан» в конце XVIII века появилась в гор. Ельце и к ней принадлежали два брата-купца Яковлевы, и мещанин Михайлов. Михайлов и Яковлевы были весьма ревностными пропагандистами лжеучения субботников. Под рядом торговцев они разъезжали по многим губерниям, не исключая даже Сибири, и вели открытую пропаганду жидовства, в особенности среди саратовских, мелитопольских и кавказских молокан. Особенно ревностным пропагандистом секты жидовствующих в это время в Саратовской губернии был однодворец Балашовского уезда, села Свинухи, Милюхин; он изъездил всю Россию, пропагандируя лжеучение субботников, и целые деревни обращал в свою секту. В Москве секта субботников была обнаружена в 1805 году. В пяти селениях Каширского уезда, Тульской губернии, по донесению епископа Авраама, уже в начале 19-го столетия, было жидовствующих около 150 человек, а главным распространителем и организатором секты был купец Краснов. По сведениям правительства, «жидовскою ересью», появившеюся около 1797 года, были заражены многие слободы в Павловском и Бобровском уездах, Воронежской губернии, где насчитывалось уже 503 субботника. В 1833 году их было уже 3371 человек. Цифры эти ясно свидетельствуют о том, как быстро распространилось учение жидовствующих среди русского населения, так что сведениями правительства было установлено, что эта секта охватила всю Россию. В жидовствующую секту совращены были даже некоторые православные священники и официально уже насчитывалось до 20-ти тысяч человек обоего пола, принадлежащих к секте субботников. Особенно сильное распространение секта получила в трех станицах Майкопского уезда, на Кубани, где их числилось 3179 человек; в одном селе Привольном, Ленкоранского уезда, было субботствующих 1726 человек мужеского пола и 1714 душ женского пола. В Астраханской губернии, в теперешних уездах Царевском, Енотаевском и Черноярском, молокан-субботников числилось до 3850 человек обоего пола. Много субботников было в начале XIX века в губерниях: Московской, Тамбовской, Тульской, Орловской, Пензенской, Екатеринославской, Иркутской, в земле Войска Донского и др. местах: были субботники даже в Архангельской губернии; из некоторых больших сел (наприм., Дубовки) они вытеснили все коренное православное население. Быстрое распространение иудейских воззрений объясняется с одной стороны широкою религиозною свободою, которая была объявлена Императором Александром I-м, а с другой – тем, что евреи не жалели денег на пропаганду: содержали энергичных и пронырливых профессиональных миссионеров, выкупали у помещиков крепостных крестьян и т. п. |
| В течение многих десятков лет громаднейшее имение Балашова по Днепру округлялось, в результате чего масса крестьянских усадеб превратилась в так называемые «садки», оказавшиеся в условиях, сходных с осажденными. У них не было свободного выхода ни к воде, ни на большую дорогу; скот беспрестанно попадал на помещичью землю, в чужой лес, посевы и прочее. В течение 40 лет крестьяне ходатайствовали, чтобы их переселили куда-нибудь на окраину балашовских владений, но безрезультатно. Дело это было в руках исключительно недобросовестных управляющих, которые на такой обмен не соглашались, а Балашову объясняли его в виде каких-то каверзных и назойливых требований обнаглевших крестьян, которые ни под каким предлогом удовлетворению не подлежат. Этой тактики господ управляющих я никак понять не мог. Закулисная сторона этого дела заключалась, быть может, в личных их каких-нибудь интересах, или наверняка они рассчитывали, что крестьяне и без обмена уйдут, не выдержав осады. Когда же я поинтересовался узнать мотивы отказов, то выяснилось следующее: по закону споры между владельцами имений и крестьянами разбирались губернскими по крестьянским делам присутствиями. Решения только единогласные считались состоявшимися. Достаточно было одного голоса, чтобы такое ходатайство отклонялось. Благодаря этому сорок лет и могла иметь место подобная невероятная волокита. На высочайшее имя, в Сенат, подавали жалобы, но все это возвращалось в то же присутствие, и тот же один голос проваливал дело. У меня явилось непреодолимое желание с одним этим голосом справиться и побороть канцелярщину, способствующую торжеству вопиющей несправедливости. Мне это удалось. Так как губернское присутствие хронически дело отклоняло, то я признал целесообразным разобрать его в генерал-губернаторском присутствии по крестьянским делам Юго-Западного края. На самом деле такого присутствия не существовало, но фактически не признать его было трудно, ибо оно составлено было в точности в духе Положения о губернском присутствии. |
| Разница заключалась лишь в том, что состав его был повышен в ранге. К заседанию явились 10 человек депутатов от крестьян, со своим защитником Тальбергом, а защищать интересы Балашова прибыл управляющий имением. Дело было подробно доложено начальником канцелярии генерал-губернатора. Каждая из тяжущихся сторон высказала свои доводы и ходатайства, причем манера и мотивы защиты управляющего балашовским имением произвели весьма неблагоприятное впечатление. Единогласное решение состоялось в пользу крестьян и произвело на них такое сильное впечатление, что самый старый от радости и волнения скончался... По существу вопрос о хуторном хозяйстве, так называемых «отрубах», решен был высшей инстанцией - П.А. Столыпиным, а мне как генерал-губернатору оставалось лишь осуществить его. Реформа Столыпина в высокой степени отвечала нуждам крестьян. Их наделы в общинном владении со временем стали столь малы, что их трудно было высчитать. Новое положение дало им собственность. И все же некоторые из крестьян относились к системе хуторного хозяйства настолько враждебно, что не останавливались перед поджогами хуторов своих же односельчан. Насколько в этих случаях мужицкое упрямство и недоброжелательность предопределяли их поведение, мне не удалось установить. Несомненно, что и то и другое играло известную роль, так как наш революционный элемент прекрасно сознавал, что столыпинская аграрная реформа ведет к тому виду землевладения, который создает неблагоприятную для восприятия их идей и лозунгов почву, в то время как мужики, не доверявшие правительству и его органам, видели в ней какое-то тайное, мужицкой массе вредное намерение. На самом деле крестьянам угрожала лишь опасность, что ведомства, наделивши их и населивши, бросят их на произвол судьбы. Я посетил один очень оригинальный хутор, принадлежавший двум братьям, решившим не обзаводиться семьей. Необыкновенная чистота и уютная обстановка не могли не броситься в глаза. На столе была хорошая лампа с зеленым абажуром, на белой полке стояли хорошие книги, а в шкафу за стеклом - прекрасная посуда. Все как полагается у маленького буржуа, даже венская мебель украшала этот дом. Оказалось, что они уже два года хозяйничают и на своем поле выращивают только свеклу. |
| Чистого сбора продовольственных хлебов (за вычетом семян), по имеющимся у нас сведениям за шесть лет, с 1895 г. по 1900 г., на долю каждого крестьянина, не исключая и малолетних детей, в Европейской России приходится 23,4 пуда 9 , хотя в некоторых местностях в указанные годы он достигал от 40 до 135 пудов; так это было, например, в уездах: Кирсановском, Балашовском, Сердобском, Петровском, Пензенском, Аккерманском, Измаильском, Бендерском, Сорокском, Белецком, Херсонском, Одесском, Тираспольском, Ананьевском, Елисаветградском. Феодосийском, Симферопольском, Евпаторийском, Перекопском. Днепровском, Мелитопольском, Бердянском, Мариупольском, Александровском, Павлоградском, Хоперском и Константиноградском. Что касается рабочего скота, необходимого для успешного занятия хлебопашеством, то статистические данные за восемнадцать лет (1883–1900) представляют нам следующие основания для суждения о его количестве и распределении в Европейской России. Из ста голов общего числа лошадей на долю крестьян, в среднем выводе, приходится 85 штук; а в некоторых уездах число лошадей, принадлежащих крестьянам доходит до 95 и даже до 99 штук из той же сотни рабочих лошадей. На сто человек крестьян (не исключая из этого числа и детей) рабочих лошадей приходится 24, но в некоторых уездах количество их возрастает и до 48 штук. На сто десятин посева кормовых хлебов, рабочих лошадей приходится 28 штук, но в некоторых уездах – от 45 до 89 штук; на один крестьянский двор – 1,5 лошади, а в некоторых местностях – 3, и даже 5 штук лошадей. Количество и пропорциональное распределение крупного рогатого скота, необходимого в сельском хозяйстве, за тоже время, по статистическим данным, мы можем представлять себе в таком виде. Из ста голов общего числа рогатого, крупного скота в среднем выводе крестьянам принадлежит – 81,7 штук, а в некоторых местностях несравненно больше – от 95 и даже до 99 штук (например, в губерниях: Вятской, Пермской и Вологодской). На сто человек крестьян, пользующихся надельною общественною землею, приходится 40 штук: впрочем, есть губернии, где это количество доходит до 55 и даже до 106 штук скота (в губерниях Астраханской, Оренбургской, Минской и других). На сто десятин посева, рогатого скота можно полагать 46 штук, а в некоторых местностях до 80 и даже до 211 голов. На крестьянский двор такого скота приходится 2,3 штуки, хотя в некоторых уездах можно полагать и значительно больше: от 4 до 8 штук (в губерниях Оренбургской. Астраханской, Эсгляндской, Курляндской и Лифляндской). |
| — Ты все сетуешь, Андрюша, что тебя в командировку не посылают. Ну что ж, думаю, пришла пора поручить тебе ответственное дело. Поступил к нам тревожный сигнал: в Чертыхинском районе Балашовской области один лектор из общества «Знание» собирался ехать в село читать лекцию на атеистическую тему. Повесили афишу в клубе, а местный священник возьми да и скажи на проповеди, что, мол, пойдет на лекцию да вопрос лектору задаст, пусть тот принародно ответит. Прослышал об этом лектор, испугался и, сославшись на болезнь, не поехал читать лекцию. Тема получила широкую огласку в районе, дошло даже до Москвы. Вот и поручили нам статью или фельетон пропечатать, чтобы лектора пристыдить, да и этого попа урезонить. Ты как нельзя лучше для этого дела подходишь. Журфак неплохо закончил, а главное, по диамату и научному атеизму у тебя пятерки. Так что давай дуй в бухгалтерию, оформляй командировку — и вперед. На выходе из бухгалтерии Андрей столкнулся с корреспондентом газеты Игорем Стрелковым. — А я тебя ищу, — как-то радостно воскликнул тот. — Нинка сказала, что тебя в командировку посылают в Чертыхино, я там бывал, освещал «битву за урожай», так что могу поделиться информацией, что, как и у кого. Слушай, старик, — резко сменил тон Игорь, — займи треху до аванса, трубы горят. Вчера с Женькой Корякиным из «Комсомолки» его загранкомандировку отмечали, пили виски, хороший напиток, почти как наш самогон, ну, сам понимаешь, немного перебор. — Получив деньги, он предложил: — Пойдем, старик, в буфет, перекусим. В буфете Андрей взял себе бутылку кефира, бутерброд с колбасой и булочку с маком. Игорь — сто граммов и стакан «Буратино». Он сразу проглотил водку и, отпив лимонада, задумчиво стал прислушиваться к процессу, происходящему в его организме. — Фу, — облегченно вздохнул он, — хорошо пошла, зараза, надо еще присовокупить вдогонку, — и он пошел со стаканом к стойке буфета. Вернувшись к столу, развалился вальяжно на стуле, закинув ногу на ногу: — Ну, теперь рассказывай, старик, что к чему. Когда Андрей рассказал то, что уже знал, Игорь многозна-чительно протянул: |
| Я отметил в памяти день, когда мне пришли в голову эти мысли, – 3 октября 1932 года. За месяц до окончания Балашовской школы я подал заявление, чтобы меня послали на Север. Но школа не отпустила меня. Я остался инструктором и еще целый год провел в Балашове. Не могу сказать, что я был хорошим инструктором. Конечно, я мог научить человека летать, и при этом у меня не было ни малейшего желания ежеминутно ругать его. Я понимал своих учеников – мне, например, было совершенно ясно, почему один, выходя из самолета, спешит закурить, а другой при посадке показывает напускную веселость. Но я не был учителем по призванию, и мне скучно было в тысячный раз объяснять другим то, что я давно знал. В августе 1933 года я получил отпуск и поехал в Москву. Литер у меня был до Энска через Ленинград, и меня ждали в Ленинграде и в Энске. Но я все-таки решил заехать в Москву, где меня не ждали. У меня были дела в Москве. Во-первых, я должен был заехать в Главсевморпуть и поговорить о моем переводе на Север; во-вторых, мне хотелось повидать Валю Жукова и Кораблева. Вообще у меня было много дел, и я очень быстро доказал себе, что мне совершенно необходимо заехать в Москву… Конечно, я совершенно не собирался звонить Кате, тем более, что за эти три года я только однажды получил от нее привет – через Саню – и все было давно кончено и забыто. Все было так давно кончено и забыто, что я даже решил позвонить ей и на всякий случай приготовил первую вежливо-равнодушную фразу. Но у меня почему-то задрожала рука, когда я снял трубку, и неожиданно я сказал другой номер – Кораблева. Я не застал его, – он был в отпуске, – и незнакомый женский голос сообщил мне, что он вернется только к началу учебного года. – Сердечный привет от его ученика, – сказал я. – Передайте, что звонил летчик Григорьев. Я положил трубку. Это было в гостинице, и нужно было сперва вызывать город, а уже потом говорить номер, и я с тоской смотрел на телефон и не звонил – все думал. Что я скажу ей? Я не мог говорить с ней, как с чужим человекам. |
| Хотя побеги были и с других уездов Саратовской губернии, но более бежало из Балашовского и Сердобского уездов, и по собранным сведениям в последние три года из этих уездов уходило в бега ежегодно около 300 человек. Впоследствии также дознано и доказано, что беглецы сначала направлялись в Бессарабию, некоторые там оставались, а немало оттуда уходило чрез Дунай в Турцию, где находили приют у прежде ушедших туда старообрядцев и некрасовцев (запорожцев, ушедших за Дунай после уничтожения Сечи при Ekamepuhe II). Сведениями, собранными полковником, дознано, что побеги организовались тем молоканом, который препроводил в Галац Дубную (жену куракинского капельмейстера, как было выше описано), и еще двумя лицами, тоже из старообрядцев. Из них двое тотчас же были пойманы и посажены в острог. У них были почти везде агенты и устроены этапы в лесах или больших селах у старообрядцев. На одном из рукавов Дуная в укромном месте была какая-то мельница, хозяин которой переправлял беглых на другой берег Дуная, в Турцию. Все дознания полковником производились в Балашове. Кроме главного руководителя побегов и другие его помощники были разысканы, схвачены, отправлены и заключены уже не в Балашовский острог, а в Саратовский, и их велено содержать там отдельно до приезда полковника. В уездах еще производились розыски и вместе с этим шла ревизия Балашовского удельного приказа. В одну ночь прискакал из Кишинева какой-то чиновник с бумагою. После получения бумаги от чиновника и беседы с ним с глазу на глаз полковник объявил мне, что едет в Кишинев и, может быть, возвратится оттуда недели через две и что я должен ожидать его в Балашове и заняться поверкою подворных описей балашовских удельных крестьян. Тогдашние подворные описи были очень подробны: они заключали в себе около 20 граф, в коих сначала обозначалось количество душ рабочих и нерабочих, количество хлеба в зерне и снопах, достаток его или недостаток до нового урожая, постройки и качество их, количество рабочих лошадей и молодых, рогатого скота, овец, свиней и даже птицы; платимые подати, недоимка податей, общая характеристика хозяина и т. д. Делали эти описи: голова в удельных имениях, а бурмистр — владельческих; староста и двое или трое добросовестных крестьян ходили из двора в двор, не пропуская ни одного, считали имущество крестьян, а писарь заносил их в соответствующие графы. Я с этими описями был знаком еще по имениям Волконских; одну из таких описей производил и составлял я. Составление их при известной системе занимало времени не так много, как с первого взгляда кажется, так, например: в селе Софиевке что-то около 300 дворов — я обошел и записал, сколько помню, в 3–4 дня. Подобные описи теперь бы очень годились для земской статистики, формы их можно было бы получить из архива бывшего Балашовского удельного приказа или из бумаг софиевского имения Волконских (Саратовской губернии Сердобского уезда); да и я мог бы указать их формы из памяти. |
|
|
