| Так чего же они спорят, мечут громы и молнии? И если уж хотят пускать пыль в глаза, то все-таки знали бы меру. Терезе, у которой «чувство собственности было в крови», хотелось, чтобы вопрос ставился с циничной простотой — она ненавидела громкие слова, которыми ее отец и де ла Травы прикрывали общую им всем страсть. Когда ее отец заявлял о своей «неуклонной преданности демократии», она одергивала его: «Ну чего ты стараешься? Мы ведь одни!» Она говорила, что ее тошнит от высокопарных фраз в политике, ей была непонятна трагическая сторона классовых конфликтов, — ведь она выросла в краю, где даже бедняк владеет клочком земли и стремится приобрести ее побольше, где всеобщая тяга к земле, страсть к охоте, склонность хорошо поесть и хорошо выпить создают некую братскую связь между буржуа и крестьянами. А ведь Бернар имел к тому же образование, про него говорили: «Его кругозор шире, чем у окружающих». Тереза сама радовалась тому, что муж у нее такой человек, с которым можно поговорить: «В общем, он гораздо выше своей среды». Так она думала до тех пор, пока не встретилась с Жаном Азеведо. Это было ранней осенью, когда ночная прохлада держится все утро, а сразу после завтрака, как бы ни жгло солнце, задолго до сумерек поднимается дымка тумана. Уже летели первые стаи вяхирей, и Бернар возвращался домой только к вечеру. Но в то утро он после дурно проведенной ночи отправился в Бордо посоветоваться с врачом. «Мне тогда ничего не хотелось, — думает Тереза. — Я прогуливалась с часок по дороге, потому что беременным полезно ходить пешком. В лес старалась не углубляться — ведь из-за этих охотничьих хижинок приходится поминутно останавливаться, подавать свистом сигнал и ждать, когда охотник крикнет, что можно пройти, но иногда в ответ услышишь долгий свист, значит, в дубняк спустилась на деревья перелетная стая, а тогда надо притаиться и сидеть тихонько. Потом я возвращалась домой, дремала у огня в гостиной или в кухне, и все мне подавала тетя Клара, а я, как богиня, не удостаивающая взглядом смиренную жрицу в своем храме, не обращала ни малейшего внимания на эту старую деву, гнусавым голосом рассказывавшую всякие истории, которые слышала от фермеров и кухарок; она говорила, говорила без умолку — ведь тогда ей не нужно было делать усилий, чтобы расслышать чужие слова; почти всегда ока рассказывала какой-нибудь мрачный случай из жизни фермеров, которых она хорошо знала, старательно лечила, самоотверженно ухаживая за больными. |
| Но это, дословно, атмосфера стихотворения «Ночь»: «Холод, блеск, мистраль…»! Получается, что Бунин в 1952 году там же, где был Бернар 6 апреля 1888 года, но, следовательно, и Бунин в своей молодости и одновременно в своем предсмертии, но, следовательно, Бунин и не во Франции, не в Антибах, но — в России. Бунин лишает временных и пространственных измерений, не только Художественный мир своего творчества, но и свое земное бытие. «Бернар»(1952) — это, исключительно, Бунин. «Ночь»(1952) — это и Бунин, и Арсеньев, но «Ночь» неразрывно связана с «Бернаром». Это то, на что мы указывали: одновременное утверждение отъединения от своего Лирического героя и единства с ним. Атмосфера «Ночи» полностью совпадает, не только с атмосферой «Бернара», но и с атмосферой XXII главы четвертой книги «Жизни Арсеньева» (1929 год): «Стремительно несется мистраль…», «в лицо мне резко бьет холодом…», «в… пылающих звездах небо…». Ho XXII глава — это Арсеньев. Таков характер взаимоотношения Бунина и Арсеньева, Автора и его Лирического героя. Характер взаимоотношений, отметим, не предположенный нами — лишь выявленный, а обозначенный самим Буниным. Выводы о сущности Творчества и земного бытия человека сделанные Буниным в «Бернаре» весьма серьезны. И поэтому важно понять не являлось ли такое понимание Творчества случайным для Бунина, вызванным «предсмертным впадением Бунина в младенчество». Знакомство с некоторыми современными исследованиями творчества Бунина свидетельствуют именно о попытке такого подхода. Попробуем возразить. Сравнение Творчества и моря уже встречалось у Бунина. Стихотворение «Зов» (1911): «Да чутко встану я на голос, Капитана». «Капитан» Бунин пишет с большой буквы, что не оставляет сомнения в том, о каком Капитане идет речь. Ю. Айхенвальд на основании этого стихотворения причислял Бунина к одному из самых «ревностных Божьих матросов»: «…Да, если мир — море и правит кораблями некий Капитан, то среди самых чутких к Его голосу, среди ревностных Божьих матросов, находится поэт Бунин…» Он же пишет о стихотворении «Зов»: «…До предельных высот религиозной красоты доходит у него это стихотворение, одно из самых глубокомысленных и волнующих во всей мировой литературе…». Более того, в цитируемой нами работе Ю. Айхенвальда «Силуэты русских писателей» (Иван Бунин часть I, «Его стихотворения»), прямо указано на соотношение автора и лирического героя в творческом космосе Бунина: «За его стихотворениями чувствуется нечто другое, нечто большее, — он сам». «Зов» — это прямое совпадение с «Бернаром». Есть и другие. Стихотворение «На высоте, на снеговой вершине…»: |
| В этой материи заключается жизнь, но жизнь неопределенная. Протоплазма имеет все, что необходимо для жизни, этому именно веществу принадлежат все свойства, обнаруживаемые живыми существами. Она усвояет окружающие вещества и созидает органические продукты, в ней же заключается и раздражительность, исходная точка и особенная форма чувствительности. Но все-таки одна протоплазма есть только живое вещество, а не настоящее живое существо. Ей не достает формы, которая характеризует определенную жизнь. Поэтому, заключает Бернар, форма не есть следствие природы жизненного вещества. Протоплазма, тождественная в своей сущности, не могла бы дать происхождения столь различным формам (фигурам). Свойствами протоплазмы никак нельзя объяснить морфологии животного и растения. 201 Стало быть, мы и здесь встречаем то же самое, что и в неорганической природе; как неорганическая материя не имеет свойств формировать и производить живые существа самостоятельно, так и органическая живая материя – протоплазма, при всей своей жизненной деятельности, сама по себе не составляет существа, не производит его и не формирует, она сама, поэтому, есть только органический продукт, подчиненный особому жизненному началу. Следовательно, здесь опять показывается нам, что жизненная сила, развивающая животные существа при физических и химических условиях в определенные формы, заключается в тех же первичных началах, которые, в основание животного мира, сотворены Предвечным Творцом и которые, со времени их произведения, преемственно передаются от первозданных животных существ, из рода в род, последующему потомству; так, например, породы зверей передают свои морфологические свойства зверям, птицы птицам и гады гадам, но всегда одним и тем же видам. «Разновидности же, говорит Бернар, постоянно стремятся возвратиться к своей исходной точке. А потому, будем ли мы кювьеристами или дарвинистами – это не важно: мы не можем изменить яйцо кролика и заставить его забыть первоначальный импульс и его прежние состояния, вывести из него собаку или другое млекопитающее». |
| (Он ясно видел, сколько грубой теологии было в Жоресе, во всей современной ментальности, в политическом и парламентском радикализме, в псевдометафизике, в псевдофилософии, в социологии). Итак, он говорит нам, исходя из теологических доводов (здесь, предупреждаю, идут слова Жореса, процитированные Бернаром–Лазаром): Есть политические и социальные преступления, за которые приходится платить, и великое преступление, совершенное Церковью против истины, против человечества, против права и против Республики, наконец будет оплачено по справедливости. Не напрасно она своим соучастием во лжи, клятвопреступлении и предательстве возмутила совесть стольких людей. (Конец Жореса, конец цитаты из Жореса)) Бернар–Лазар говорил проще: Нельзя досаждать людям только потому, что они молятся. Этот человек имел свободолюбивый нрав. Он был влюблен в свободу, она составляла его суть, костяк, была у него в крови. Отнюдь не интеллектуальная, умозрительная свобода, свобода, вычитанная в книгах, готовая свобода, свобода, усвоенная в библиотеках. Свобода пожалованная. А свобода природная, естественная и живая свобода. Я никогда не видел, чтобы человек так верил, так был убежден, настолько сознавал, что только человеческая совесть — это абсолют, непобедимый, вечный свободный, победно, триумфально, вечно противостоящий всем властям на земле. Не надо принимать подобных оправданий, — писал Бернар–Лазар, — именно и особенно когда они даются Жоресом, ибо исподволь другие готовы истолковывать их в самом дурном смысле и делать из них выводы, угрожающие свободе . В нескольких ярких примерах он наглядно, остро и кратко перечислял некоторые из этих основных антиномий, некоторые из этих антагонизмов. Он предвидел тебя, Берню, и сопротивление польского народа против прусской германизации. Действительно, уже тогда он писал, и его слова ясны, важны и так же актуальны, как и в первый день: Если мы не проявим осторожность, завтра нас в ультимативной форме заставят аплодировать французскому жандарму, насильно ведущему за руку ребенка в светскую школу, и при этом порицать жандарма прусского, принимающего принудительные меры в отношении польского школьника из Врещена. |
| Затем мы решили выбрать какого-то русского писателя, который творил в СССР, но по духу был бы христианским. Так наш выбор пал на Константина Паустовского, и на свет появились три его книги. Две книги рассказов и отдельно еще одно произведение. И в этом случае мы делали выборку из уже опубликованного на сербском, кое-что добавляли, компоновали. Потом мы опубликовали Юрия Казакова «Адам и Ева» и издание, которое было в Сретенском монастыре в библиотеке современной христианской прозы. Это тоже сборник. До этого я лично еще не знал, что Казаков был православным христианином, но по духу его рассказов ощутил, что он идеален для нас, для одновременного продвижения литературы и христианской культуры в самом широком смысле. – Какой это был год? – Это было весной 2009 года перед началом Великого поста, поэтому и наша библиотека носит название «Чистый понедельник» по известному рассказу Бунина. Мы даже написали на нашем официальном сайте, что издательство «Бернар» родилось в ночь с Прощеного воскресенья на Чистый понедельник, когда каждый из нас призван глубже осмыслить свою жизнь. - Тем не менее это была довольно рискованная затея... – Это была практически самоубийственная затея. У нас есть все книги Бунина, опубликованные на южнославянских языках. Его больше всего издавали в Сербии, где он выходил и до Второй мировой войны. Но ни одно из многочисленных издательств в Сербии не выпустило до этого момента даже двух книг Бунина. Мы же сразу выпустили шесть – избранные произведения Ивана Бунина – движимые желанием обратить внимание на этого русского нобелевского лауреата. И.Бунин «Роза Иерихона. Христианские рассказы и стихи», издательство «Бернар» Работая над изданиями, мы пришли к невероятным для нас открытиям. Например, роман «Жизнь Арсеньева» непонятно кем подвергся цензуре в предыдущих сербских изданиях. Так что мы буквально впервые представили сербскому читателю это произведение в полном объеме. Нам пришлось три дня и ночи буквально вычитывать его роман, чтобы выяснить, чего же именно не хватает. Буквально параллельно читали сербское и русское издания, чтобы найти недостающие места. |
| Вернувшись, Бернар обрадовался, что у жены серьезный вид, словно она поразмыслила без него и выработала план действий. Умная женщина. Только напрасно она так много курит, отравляет свой организм! По мнению Терезы, не стоило придавать большого значения капризам юной девушки. Нетрудно будет ее образумить... Бернару приятно было слышать успокоительные слова, приятно было сознавать, что в кармане у него лежат билеты на обратный путь, а главное, ему льстило, что его родные уже прибегают к помощи его жены. Он заявил, что сколько бы это ни стоило, но на прощание он непременно свезет жену позавтракать в хорошем ресторане в Булонском лесу. В такси же он без умолку говорил о своих планах на охотничий сезон: ему не терпелось попробовать собаку, которую натаскивал для него в Аржелузе егерь Бальон. Мать пишет, что благодаря прижиганиям его лошадь больше не хромает. В ресторане было еще немного народу; бесчисленная армия официантов внушала им некоторую робость. Тереза до сих пор помнит характерный запах, стоявший в этом ресторане: тут пахло геранью и всякими закусками. Бернар никогда еще не пил рейнвейна: «Вот черт, его тут не держат!» Но что ж поделаешь, ничего, не каждый же день праздник! Широкая спина Бернара закрывала зал от глаз Терезы. За большими зеркальными окнами скользили и останавливались автомобили, бесшумно, как в кино. Тереза видела, как около ушей Бернара перекатывались желваки, она знала, что это сокращаются височные мышцы. Сразу же после первых глотков вина лицо у Бернара побагровело: этому красивому малому, выросшему в деревне, уже несколько недель не хватало простора, движений, от которых быстрее сгорает в организме ежедневная порция пищи и спиртных напитков. Тереза не чувствовала к нему ненависти, но как ей хотелось остаться одной, подумать о своей муке, припомнить, где ей было особенно тяжко, ну, просто почувствовать, что Бернара нет рядом с нею, что не нужно заставлять себя есть, улыбаться, следить за выражением своего лица, стараться притушить взгляд, а свободно предаться тайному отчаянию: твоя подруга бежала с необитаемого острова, где она, как ты воображала, должна была томиться возле тебя до конца жизни; она перебралась через бездну, отделяющую тебя от других людей, соединилась с ними, — словом, живет теперь на другой планете... Да нет, какая уж там «другая планета»! Анна всегда принадлежала к миру несложных натур. В дни их одиноких каникул Тереза подолгу всматривалась в ее юное лицо, когда девочка спала, положив голову ей на колени. Обманчивый облик! Подлинную Анну де ла Трав она никогда не знала — ту Анну, которая теперь бегает на свидания к Жану Азеведо в заброшенную охотничью хижину, затерявшуюся между Сен-Клером и Аржелузом. |
| — Что с тобой? Почему ты не ешь? Не надо им ничего оставлять, просто жаль оставлять, когда дерут такие деньги. Может, тебе плохо от жары? Чего доброго, в обморок упадешь? А может, тебя мутит? Уже? Тереза улыбнулась — улыбнулись только ее губы. Сказала, что она думает о похождениях Анны (надо было упомянуть об Анне). Бернар ответил, что теперь он вполне спокоен, раз Тереза взяла это дело в свои руки, и тогда она спросила, а почему его родители противятся этому браку. Он решил, что она смеется над ним, и попросил ее «не говорить парадоксов». — Во-первых, как тебе известно, эти Азеведо — евреи. Мама хорошо знала старика Азеведо — того самого, который отказался креститься. Но Тереза ответила, что в Бордо люди, носящие старинные фамилии португальских евреев, принадлежат к весьма родовитым семьям. — Азеведо уже были очень важными особами, когда наши предки, нищие пастухи, тряслись от лихорадки среди своих болот. — Послушай, Тереза, ведь ты споришь просто из духа противоречия. Все евреи — одного поля ягоды... Да к тому же все эти Азеведо вырожденцы, все насквозь туберкулезные, каждому это известно. Она зажгла сигарету размашистым движением, которое всегда шокировало Бернара. — А вспомни-ка, Бернар, от чего умерли твой дед и твой прадед? А когда ты женился на мне, ты поинтересовался, от какой болезни скончалась моя мама? Неужели ты полагаешь, что в твоем роду и в моем тоже нет ни чахоточных, ни сифилитиков? Найдутся, друг мой, найдутся — да еще в таком количестве, что можно заразить весь мир. — Позволь тебе сказать, Тереза, что ты заходишь слишком далеко! Даже в шутку, даже для того, чтобы подразнить меня, ты не должна касаться нашей семьи. Он был уязвлен, он гордо выпятил грудь, ему хотелось одержать верх и не показаться Терезе смешным. Но она все не сдавалась. — И мое, и твое семейства просто нелепы со своей близорукой осторожностью. Они приходят в ужас от всем известных недугов, но совершенно равнодушны к гораздо более многочисленным, но скрытым изъянам души и тела. Ты вот употребляешь иногда выражение «секретные болезни», верно? Самые опасные для потомства болезни как раз и остаются секретными; в наших семьях о них никогда не думают, ведь наши родные прекрасно умеют прикрывать, прятать семейную грязь; если б не слуги, никто бы ни о чем и не подозревал. К счастью, существуют слуги... |
| Тереза долго стояла у окна; она смутно видела белевшую в темноте дорожку, слышала запах хризантем, защищенных садовой решеткой от овечьих отар. За оградой черной стеной вздымались дубы, скрывая сосны, но влажный ночной воздух был пропитан запахом смолы. Тереза знала, что сосновый бор окружает дом, словно вражеские полчища, невидимые, но подступившие совсем близко. И вот эти сумрачные стражи, чьи глухие жалобы она слышит, будут видеть, как она томится тут в долгие зимы, как она изнывает знойным летом от жары, они станут свидетелями ее медленной смерти от удушья. Она закрыла окно и подошла к Бернару. — Так вы намерены силой удержать меня здесь? — Называйте это как угодно, но помните, что отсюда вы выйдете только со связанными руками. — Зачем преувеличивать? Я же вас знаю: не такой уж вы злой, каким стараетесь казаться. Неужели вы хотите, чтобы на ваше семейство пал такой позор? Нет, на этот счет я спокойна. Тогда Бернар, как человек рассудительный, все хорошо взвесивший, объяснил ей, что бегство означало бы, что она признает себя виновной. Позор обрушится на их семейство, и избегнуть его можно будет только одним способом: отсечь зараженную часть тела, отречься от преступницы перед лицом всех людей. — Именно к этому решению сперва и склонялась моя мать. Мы даже хотели предоставить правосудию идти своим путем, не будь тут замешана судьба Анны и судьба Мари. Но сделать это еще не поздно. Не торопитесь с ответом. Я прощаюсь с вами до завтра. Тереза сказала вполголоса: — У меня еще отец есть. — Отец? Но мы с ним вполне солидарны. У него своя жизнь, политическая карьера, его партия, идеи, которые он защищает. Он думает только о том, как бы замять это скандальное дело, замять во что бы то ни стало. Согласитесь, что он немало сделал для вас. Ведь если следствие вели спустя рукава, то именно благодаря ему. Да, несомненно, он уже и выразил вам свою волю, в категорической форме выразил. Разве не так? Бернар больше не повышал голоса, вновь был почти вежливым. Нельзя сказать, что ему стало жаль Терезу. |
| А в самом конце, в последних строках той же книги Дарвин говорит: «есть величие в воззрении, по которому жизнь, с её различными проявлениями, Творец первоначально вдохнул в одну, или ограниченное число форм»... Так говорил Дарвин – родоначальник новейшего натурализма. Как видим, мысли о Создателе в своей книге он не выкидывает за борт, как ненужного балласта. И, следовательно, Дорель, прикрывая свой атеизм научным авторитетом Дарвина, в данном случае поступает вероломно. Он вводит в обман читателей. К нему, таким образом, прежде всего необходимо предъявить обвинение в том, что своею брошюрой он не раскрепощает людей, а закрепощает их в цепи предрассудков. Именно закрепощает... Потому что какая же это наука, которая не замалчивает лишь, а прямо замазывает основной вопрос нашей жизни: откуда мир? Если он произошёл сам из себя, то, значит, он вечен и всемогущ, – он то же, что Бог . И тогда спор у нас может быть лишь о словах. А если под первоосновой жизни Дорель разумеет сумму обыкновенных физико-механических законов, то откуда в мире могла взяться удивительная разумность и целесообразность?.. В следствии не может быть больше того, что дано в причине. И стало быть, грубый материализм не должен претендовать на научность даже в элементарной форме. Поэтому им не надо обольщать простодушных читателей, как высшею мудростью и требованием истинной науки. Материализм и позитизм безответны, когда вопрос идёт о происхождении жизни во вселенной. В самом деле, как произошла жизнь на земле? спросим мы проф. Дореля. Она самопроизвольно зародилась? Но – говорит г. Карышев – «все опыты самопроизвольного зарождения показали отрицательные результаты. Тысячи учёных, в числе которых можно назвать самые высокие умы, как Либих, Клод-Бернар, даже сам доктор Биша, требовали признания жизненной силы в живых организмах. Жизнь могла проявиться только через особый акт творчества, совершённый волей Всевышнего Разума» 146 . Вот к каким выводам влекут нас представители подлинной науки, как Либих, Клод-Бернар и др. Эти выводы не подрывают основ религиозных догматов, по которым мы веруем, что жизнь дана нам Творцом. Напротив, они отводят нас от безбожия, которому научает в своей брошюре проф. Дорель. Таким образом, дело подобных профессоров не есть служение науке и не является оно продолжением гениальных трудов. Дарвин не был бы Дарвином, если бы он стал делать заключения о происхождении мира, подобные заключению Дореля и его товарищей. В опыте ещё ни одному натуралисту не удалось получить наблюдения, что Бога нет и что разумно сознательную жизнь человека можно произвести из обыкновенных сил механической природы. |
| Четким обозначением даты, Бунин, не только лишает значимости временное и географическое пространство, выявляя тем самым природу своего хронотопа, но обращает наше внимание и на другой весьма важный момент. Во-первых, он утверждает сходство, духовную параллельность Бунина и Бернара; во-вторых, четко указывает разграничение Арсеньева и Бунина. 6 апреля 1888 года — молодость Бернара, выход в море… Но что такое весна 1888 года для самого Бунина? «В апреле 1887 года я отправил в петербургский еженедельный журнал «Родина», стихотворение, которое появилось в одном из майских номеров», «В сентябре 1888 года мои стихи появились в «Книжках недели», где часто печатались вещи Щедрина, Глеба Успенского, Л. Толстого…» ( Автобиографическая заметка) . 1888 год — год выхода Бунина в «творческое море». Совпадение? Так же, как 1885 годом обозначил Бунин отличие Арсеньева от себя, указывая, что речь идет об Арсеньеве, так 1888 годом Бунин утверждает, что речь в «Бернаре» идет о самом Бунине, а не об Арсеньеве стихи, которого впервые опубликованы в 1885 году. Отличие Бунина от Арсеньева не есть отличие в духовном существе. Вероятно, Бунин предвидел, что рано или поздно, но будет понят, понят именно так, как поняли его мы, и в этом случае Бунин, вероятно, не хотел, чтобы его собственная, определяющая всю его жизнь, позиция была приписана лишь его Лирическому герою (Арсеньеву). Он хотел не двусмысленно обозначить эту позицию, как свою личную. Не противоречащую, однако, и духовной позиции его Лирического героя. Бернар и Бунин параллельны. Как Бернар был «необыкновенно привержен чистоте и порядку на «Бель Ами»», так и Бунин был привержен чистоте и порядку в русской литературе… Как «в море все заботило Бернара…», так Бунина все заботило в творчестве… Обратим внимание на атмосферу «Бернара»: «холодок ночи», «ветер с берега», «… с гор… доносилось иногда сухое и холодное дыхание», «живой блеск звезд» — то есть иными словами: Холод, Блеск (звезды), Ветер с берега, то есть с гор, Ночь, Море… «Мистраль — сильный и холодный северный или северо-западный ветер, дующий с гор» («Словарь иностранных слов»). |
|
|
