Не удалось извлечь искомое из базы ((( |
|
|
Не удалось извлечь искомое из базы ((( |
|
|
Не удалось извлечь искомое из базы ((( |
|
|
Не удалось извлечь искомое из базы ((( |
|
|
Не удалось извлечь искомое из базы ((( |
|
|
| Что это за необыкновенный свет в ректорских покоях? Кажется, будни были, а они освещены были тогда по-праздничному. То происходило прощание студентов с Академией, со своим ректором, поистине, аввой-отцом Антонием. Это он устроил такое торжество при последнем нашем прощании с нашей alma mater. Сколько раз мы переступали порог этих покоев! Как близки они были нам и вожделенны во все время пребывания нашего в стенах Академии! Не чужими они были для нас, а своими, родными покоями, где мы действительно обретали «покой», душевный и телесный. На этот раз мы шли туда не с таким бодрым и радостным настроением духа, как прежде. С тяжелым и, скажу прямо, томящим духом переступили мы порог этих покоев и вступили в знакомые нам древние сводчатые комнаты, где на столах возжены были свечи и стояли тарелки с разным лакомством. В последний раз пришли мы туда для того, чтобы проститься со своим ректором, посмотреть на его лицо, послушать его речей и, может быть, никогда больше уже его не видеть и не слышать в жизни. Но вот явился и сам хозяин покоев, наш добрый и благодушный ректор, о. Архимандрит Антоний, и немедленно завязалась, посреди вечернего чая, оживленная беседа его, последняя прощальная беседа Учителя с учениками, покидающими Академию. Кто из нас, скажите, может забыть когда-либо эту дивную и очаровательную беседу его, когда мы, в ожидании последнего «прости», стояли как бы вкопанные на одном месте, когда нам не хотелось вкушать ничего из сластей, предложенных нашим любвеобильным отцом ректором, когда язык наш не повиновался нам и не двигался с места, для того чтобы вылить все наружу, как бывало это прежде, но только при другой, менее торжественной, обстановке и при других обстоятельствах жизни нашей все в той же Академии, – когда нам хотелось только смотреть и не насмотреться вдоволь на дорогого нашего ректора, слушать и не наслушаться его медоточивых речей? – О. Антоний, подметивший, вероятно, наше смущение и нашу робость, сам пошел к нам навстречу, переходя от стола к столу, от одной группы студентов к другой, для того, чтобы несколько их развеселить и подбодрить. И сколько мы услыхали здесь уроков жизненных и многоценных из красноречивых уст того же любвеобильного отца-ректора! Эти уроки, конечно, никогда не забудутся нами в жизни. Они помогут нам и спасут нас во всех бедствиях и злоключениях жизни нашей, могущих случиться и, действительно, случающихся в жизни некоторых из нас. |
Не удалось извлечь искомое из базы ((( |
|
|
| Это колебание продолжалось вплоть до 1840 года, когда была последняя попытка Горского принять монашество. Он снова спрашивал по этому поводу мнения и совета родителей. На этот раз ответ был не таким резким. В письме от 2 сентября того же года 54 отец старается доказать сыну, что ученое монашество с его административными правами не соответствует желанию соединить ученые занятия, требующие тихого, безмятежного пристанища, со служением Богу в священном сане. Разумно отец говорил и то, что между тем путь к небу есть из всякого звания. Мать же со слезами и на коленях умоляла сына сжалиться над родителями. Доводы отца совпали с мыслями самого Горского. Вопроса о монашестве он больше не касался и духовно успокоился, отдавшись всецело научным занятиям, видя в этом служение Богу и ближним. В науке, прежде всего церковной истории, в сообщении полученных знаний другим он находил отраду и утешение, смысл и назначение своей жизни. Справедливо и верно подметил этот смысл жизни Горского А. Ф. Лавров-Платонов: «Сообщение ведения другим у Александра Васильевича было проникнуто мыслью о Боге. Действие сообщения своих знаний, имеющим в них нужду, наш отец считал священным действием, к которому требуется приготовление не умственное только, но и нравственное… Знание его было служебным орудием любви к Богу и ближним» 55 . Глава II. Ученая и педагогическая деятельность Его наука «была высоко-смиренна, терпелива, доступна всякому, животворна и любвеобильна… никогда не надмевался он своими многообъемлющими знаниями». Е. Н. Воронец. К воспоминаниям о скончавшемся в Бозе протоиерее А. В. Горском 1. Всенощное бдение в честь истины рофессорская деятельность Горского началась в Московской Духовной семинарии, куда он был назначен профессором церковной и гражданской истории 29 августа 1832 года. Здесь для него открылся широкий простор для научной мысли и осуществления своих педагогических планов. Профессора семинарии сами следили за развитием науки и старались с последними ее достижениями знакомить своих воспитанников. С 1823 года семинария размещалась в Москве, в самом центре города, около Кремля в Заиконоспасском монастыре. После нескольких месяцев службы Горский был назначен библиотекарем семинарии и стал знакомиться с книгами и рукописями. Но положение преподавателя семинарии не удовлетворяло молодого преподавателя. Вызванный из тихого лаврского приюта в бурную Москву, Горский весьма тяготился новой и суетной для него обстановкой. Всей душой стремясь вернуться в родную alma mater, он мечтал о том просторе для полета мысли, который дает Академия. «Свобода ума в высших кругах и дух соревнования, побуждающий трудиться» 56 – вот, что влекло его в родную Академию. Снова помог Горскому профессор протоиерей Ф. А. Голубинский. По его настоянию 19 августа 1833 года Горский был переведен в Московскую Духовную Академию бакалавром церковной истории на место скончавшегося Терновского-Платонова. |
| Таков был режим, завоёванный лагерниками Ховрина их работой для фронта: они всю войну выпускали мины. К этой работе заводик приспособил и наладил заключённый инженер (увы, его фамилии не могут вспомнить, но она не пропадёт, конечно), он создал и конструкторское бюро. Сидел он по 58-й и принадлежал к той отвратительной для Мамулова породе людей, которая не поступается своими мнениями и убеждениями. И этого негодяя приходилось терпеть! Но у нас нет незаменимых! И когда производство уже достаточно завертелось, к этому инженеру как-то днём при конторских (да нарочно при них! — пусть все знают, пусть рассказывают! — вот мы и рассказываем) ворвались Мамулов с двумя подручными, таскали за бороду, бросали на пол, били сапогами в кровь — и отправили в Бутырки получать второй срок за политические высказывания. Этот милый лагерёк находился в пятнадцати минутах электричкою от Ленинградского вокзала. Сторона не дальняя, да печальная. (Зэки-новички, попав в подмосковные лагеря, цеплялись за них, если имели родственников в Москве, да и без этого: всё-таки казалось, что ты не срываешься в ту дальнюю невозвратную бездну, всё-таки здесь ты на краю цивилизации. Но это был самообман. Тут и кормили обычно хуже — с расчётом, что большинство получает передачи, тут не давали даже белья. А главное, вечные мутящие параши о дальних этапах клубились в этих лагерях, жизнь была шаткая, как на острие шила, невозможно было даже за сутки поручиться, что проживёшь их на одном месте.) В таких формах каменели острова Архипелага, но не надо думать, что, каменея, они переставали источать из себя метастазы. В 1939 году, перед финской войной, гулаговская alma mater Соловки, ставшие слишком близкими к Западу, были переброшены северным морским путём, кто не на Новую Землю, те в устье Енисея и там влились в создаваемый НорильЛаг, скоро достигший 75 тысяч человек. Так злокачественны были Соловки, что даже умирая, они дали ещё один последний метастаз — и какой! К предвоенным годам относится завоевание Архипелагом безлюдных пустынь Казахстана. Разрастается осьминогом гнездо карагандинских лагерей, выбрасываются плодотворные метастазы в Джезказган с его отравленной медной водой, в Моинты, в Балхаш. Рассыпаются лагеря и по северу Казахстана. |
| А вот строки, которые, кажется, специально написаны, чтобы объяснить душевное состояние Войно-Ясенецкого в студенческие годы: «По характеру своему я принадлежу к людям, которые отрицательно реагируют на окружающую среду и склонны протестовать. Я всегда разрывал со всякой средой, всегда уходил. У меня очень слаба способность к приспособлению, для меня невозможен никакой конформизм». «Но при этом: у меня отвращение к «политике», которая есть самая зловещая форма объективизации человеческого существа, выбрасывания его вовне. Она всегда основана на лжи. Но мое отношение к политике приводило не к уходу из мира, а к желанию изменить его». И наконец о роли совести в жизни: «Я антиколлективист, потому что не допускаю экстерроризацию личной совести, перенесения ее на коллектив. Совесть есть глубина личности, где человек соприкасается с Богом. Коллективная совесть есть метафорическое выражение. Человеческое сознание перерождается, когда им овладевает идолопоклонство… Идол коллектива столь же отвратителен, как идол государства, расы, нации, класса, с которыми он связан». Мне было бы трудно найти более точные слова о внутреннем мире моего героя в пору его студенчества, чем те, что нашел Николай Бердяев . Должен оговориться. Вкусы и принципы молодого Войно-Ясенецкого далеко не во всем соответствовали бердяевским. И все же, накладывая строки «Самопознания» на известные нам поступки Валентина Войио-Ясенецкого, поражаешься, насколько точно жизненная линия будущего философа сливалась в те далекие годы с линией жизни будущего хирурга. Университет Валентин Феликсович окончил осенью 1903 года. Разлука с alma mater не была слишком грустной. Друзей на курсе он не завел. В памяти остался лишь один эпизод из прощальной беседы: «Когда я расставался с товарищами, они спрашивали, какую дорогу изберу я в медицине, и единодушно протестовали, когда я сказал, что намерен всю жизнь быть участковым земским врачом. Они говорили, что я предназначен не для этого, а, несомненно, для научной работы. Я протестовал, потому что никогда не помышлял об этой работе, а хотел лишь лечить крестьян, хотя бы в самой убогой обстановке». Позднее этот эпизод был повторен в «Мемуарах» архиепископа Луки, и автор еще раз подчеркнул: «Я изучал медицину с исключительной целью быть всю жизнь деревенским, мужицким врачом, помогать бедным людям». В этих словах не было ни позы, ни желания покрасоваться перед сверстниками. Дав на двадцать первом году жизни зарок служить мужику, Войно-Ясенецкий не отрекся от него до конца своей медицинской карьеры. |
|
|
