| С внешней стороны паперти, между фризами в углублениях вставлены 25 штук муравленых разноцветных кафелей, с изображением птиц и цветов; на той же стороне паперти имеются 9 окон, сведенных в арку, украшенных снаружи полуваликами, внизу коих тянется в 7 рядов пояс из кирпича в штаб полувалик и шахму. Вход в паперти с северной стороны, крыт железом, окрашенным медянкой, ширина ее 3 сажени, а длина 4 сажени, лестница каменная с тремя площадками, по сторонам ее точеный раскрашенный балясник; во входе три окна на запад без украшений. Дверей во входе три: с севера створчатые дубовые с разноцветными стеклами, а с востока и запада простые, окрашенные под дуб, все филенчатые, с южной же стороны из коридора братского корпуса обыкновенная дверь. Над входом в паперть устроена палатка с четырьмя малыми окнами, в которой помещается братская монастырская библиотека. На каждой стороне храма малые окна под кровлей для света шатра и одно с правой части алтаря над помещением ризницы. Стенопись внутри Благовещенского храма на масле; росписана в 1860 г. села Палеха, Вязниковского уезда, крестьянином Софоновым. В нижней церкви алтарь пристроен полуциркульный, шириной 4 сажени, а длиной 2 сажени и 1 аршин, крыт железом, оакрашенным медянкой; в нем три окна, в храме два и в трапезе с приделом шесть окон, на внешних сторонах коих сделано по одному кокошнику вверху. Дверей в нижнем храме две на север и запад без всяких украшений. К северной двери пристроена малая паперть, в роде тамбура, каменная, крытая железом, у западной же двери две колонны, сведенные вверху аркой с висячей гирькой. На северо-западном углу Благовещенского храма устроена шатровая колокольня, первая часть коей четырехугольник, вторая восьмиугольная, а третья шатер, крытый белым железом в шахмат с восьмью окнами, перекрытыми в арку, карнизами, капителями и пилястрами по углам. В средней части ее пять окон, без всяких украшений. На шатре колокольни на каждой грани по два фальшивых окна, украшенных колонами, пилястрами и кокошничками. |
| Череда этих страшных событий, развернувшихся на глазах Преображенского, до такой степени потрясла его душу, что он уже не мог жить своей обычной жизнью. Решив, что его обязанность, как выпускника Духовной академии, стать священником и заботиться о духовном просвещении народа, он всецело посвятил себя служению Церкви, прекрасно понимая, что быть священником значило быть гонимым. Он уехал в родную Кинешму, где в возрасте 45 лет был рукоположен в священный сан, затем принял монашеский постриг с именем Василий. В 1921 году он стал епископом Кинешемским. Епископ Василий поселился на окраине города в баньке, стоявшей на огороде у вдовы-солдатки. Спал на голом полу, положив под голову полено, вставал до рассвета и шел пешком через город к храму. Впрочем, он не бравировал этим и скрывал свой образ жизни от окружающих, поэтому принимал просителей в канцелярии рядом с Вознесенской церковью. При этом он не оставлял своей педагогической деятельности. Десятки кружков по изучению Священного Писания, открытые епископом, постоянные встречи с людьми, простое и душевное общение — весь воспитательный опыт и скаутское прошлое владыки вновь были востребованы. Ведь скаут однажды — скаут навсегда. Но теперь он общался уже не с детьми, а со взрослыми, с теми, кому важно было знать и помнить о христианстве. Судьба епископа, может, и не была столь трагична, как у многих в те времена, но и легкой ее не назовешь. Активная общественная деятельность владыки не осталась незамеченной ГПУ и вызвала у властей крайнее беспокойство. В 1923 году он был арестован и сослан в Зырянский край в поселок Усть-Кулом. Из ссылки владыке Василию уже не дадут вернуться. Усть-Кулом, Анаполь, Урал, Орел, Вязники, Кострома, Рыбинск, Ярославль, Бутырка — ссылки, лагеря, тюрьмы… Село Бирилюссы Красноярского края стало последним пристанищем владыки, который умер 31 июля 1945 года. Умер далеко от тех мест, где прошла вся его жизнь, — от Англии, Кинешмы, Киевской Духовной академии. Среди русских скаутов были, безусловно, выдающиеся педагоги, хотя историки не успели еще оценить роль этих людей. И скаутское движение, насильственно прекращенное в России, на самом деле продолжало существовать. У нас в стране — в виде пионерской организации, сохранившей многое из внешней атрибутики юных разведчиков. Но духовность и православное воспитание большевики заменили верностью партии и коммунистической идеологии. А на Западе эмигрантские организации скаутов, сохраняя верность Православию, продолжали искать и накопили огромный опыт воспитания и общения с детьми. Но при этом они переживали серьезные трудности, поскольку были оторваны от родины, к которой сохраняли любовь и уважение. |
| И разве неясно какова перспектива Церкви, скажем, лет через 20–30, когда люди в силу законов развития общества и в результате воспитания будут атеистами. Это – закономерность развития истории. Так что пусть Патриарх не обижается, что люди рвут с религией и закрывают церкви…» Н.С. Хрущёв, дважды выступая на XXII съезде КПСС в 1961 году, оба раза касался вопросов борьбы с религией. «Коммунистическое воспитание, – говорил он, – предполагает освобождение сознания от религиозных предрассудков и суеверий, которые всё ещё мешают отдельным советским людям полностью проявить свои творческие силы… Ведь не может духовное развитие человека проходить успешно, если голова его забита мистикой, суевериями, ложными представлениями» . М.А. Суслов, один из главных идеологов атеизма того времени, называл религиозные настроения людей в ряду таких негативных общественных явлений, как тунеядство, пьянство, воровство, хулиганство, взяточничество. Он утверждал, что сосуществование религиозного мировоззрения и социалистической идеологии «невозможно без предательства интересов коммунизма» . Перед партийными организациями ставилась задача через 12–17 лет в соответствии с программой КПСС полностью освободить сознание советских людей от пережитков старого строя, в том числе и от религиозных предрассудков . Об уровне, на котором проводилась антирелигиозная пропаганда на местах, свидетельствуют следующие высказывания пропагандистов. На вопрос, какие меры вы считаете наиболее эффективными, чтобы улучшить постановку научно-атеистической пропаганды, 30 % анкетируемых написали: «закрыть Церкви». В городе Вязники Владимирской области секретарь горисполкома высказал такую мысль: «а что если мы перед церковью под видом водопровода прокопаем канаву и на три года ее оставим, пусть верующие прыгают. Многие не смогут прыгать, меньше будет верующих» . Одновременно были попытки научной атеистической работы; при академии общественных наук при ЦК КПСС был создан институт научного атеизма, которым проводились научно-теоретические конференции с такими названиями как «Методика и результаты конкретных исследований религиозных пережитков» . |
| Больно было семье видеть такое поведение Филиппа. Братья и жена с детьми принимали все меры, чтобы возвратить его к прежней жизни: неоднократно заново одевали и обували его, но вскоре-же Филипп являлся опять полунагой, отдав «бремя», как он односложно называл части одежды, первому попавшемуся нищему или бедняку; убеждали его чаще есть, поставив пред ним пищу, но он брал посуду с ней и относил нищим; настилали солому на землю в тех местах, где видели его спящим не один раз, но Филипп уходил и выбирал новое место еще более неудобное – сырое или неровное. Приписывая все это помешательству или «порче», которой многие объясняют все непонятные им физические или психические болезни и выходящие из ряда обыкновенных действия людей, родственники возили его к нескольким священникам для отчитывания. Так священник не далекого от их деревни села Гришина несколько раз читал над ним молитвы, положенные для чтения над бесноватыми. Много неприятностей, насмешек, нареканий приходилось выносить жене, детям и братьям «порченного» Филиппа от своих сельчан и на долю его самого стало выпадать чрез это немало неприятностей от семьи. Желая, наверно, избавить свою семью от себя, как причины всего этого, и в тоже время еще в большей степени отдаться принятому им на себя подвигу, Филипп вскоре оставил свою деревню совсем и ушел в уездный город Вязники, удаленный от деревни Стряпково почти в 20 верст; но не долго пробыл и здесь, а отправился бродить и юродствовать по разным городам и селам. Почти целиком исходил он губернии: Нижегородскую, Владимирскую, Московскую, Тульскую, Калужскую и отчасти Орловскую, Курскую и Киевскую. Это странничество «Филиппушки блаженного», как стал звать его народ, продолжалось почти 10 лет. Не малую часть этих десяти лет Филиппушка провел в различных тюрьмах и пересылках по этапу, так как его много раз арестовывали как бродягу, не имеющего при себе никакого вида, и отправляли на родину, где он оставался лишь день или два и затем опять скрывался. Ум, находчивость и при этом полнейшая кротость «Филиппушки блаженненького» неоднократно ставили в недоумение сельских властей и полицейских чиновников, которым приходилось допрашивать его, как бродягу. Не Филиппушка становился в тупик от следственных вопросов, ему предложенных, а чиновники были поражаемы его ответами, прикрытыми образностью, в духе юродства. Много рассказов можно было бы записать об этом, но приведем лишь те, которые наиболее достоверны. Раз, когда арестованного Филиппа привели к квартальному надзирателю г.Ардатова для допроса, надзиратель, взяв из рук у него тяжелую палку, с которой Филипп обычно ходил, и рассердившись при непонятной для него речи Филиппа, ударил его этой палкой по голой ноге и сильно поранил, так что пошло много крови. – Что это такое? – закричал надзиратель, неожидавший, наверное, такого последствия от удара, указывая Филиппу на кровь. – Ничего, это красная водка, которой меня Бог греет, – смиренно ответил он. |
| Вся вина благочинного Дм.И. Дубровина заключалась в том, что посылал денежные средства осужденному духовенству, призывал держаться Церкви и не вносить в нее раскол, направлял священников в церкви, оставшиеся без священников (следствием последнее было квалифицировано как «обсуждение вопросов борьбы с Советской властью»). Священник В.И. Любимов только критиковал атеизм (в общем-то, ожидаемая позиция для священника) и констатировал дефицит некоторых товаров и далеко не благополучное положение дел в колхозах. Праздничное богослужение, совершенное священником К.Н. Твердисловом в честь святой мученицы царицы Александры Римской, значилось в обвинительном акте как «молебны о бывшем царствующем троне Романовых». Не вошло в обвинительное заключение озвученные во время допроса обвинения Твердислова в том, что призывал верующих не поддаваться влиянию атеизма и говорил, что Конституция только на бумаге. И.И. Невский и М.Е. Сумкин собирали средства на уплату штрафа за похищенные церковные вещи (это было расценено как «шарлатанство») и свидетельствовали о далеко не благополучном положении дел в колхозах. Только в последнем обвинялся А.В. Сметанин. Иподьякону М.И. Мальянову даже мечты стать священником записали в вину. Церковный сторож И.И. Родин критиковал колхозы, призывал не утаивать свою религиозность при переписи населения, радовался дарованному Конституцией возвращению прав и надеялся и на возвращение изъятого при раскулачивании имущества. На архимандрита Дм.И. Архангельского и дьякона П.В. Пылинского в обвинительном заключении вообще нет никаких данных об их преступной деятельности. Если верить обвинительному заключению, надежды на смену власти (не призывы!) при помощи троцкистов либо Германии высказывали только Н.А. Солодков, И.И. Невский, М.Е. Сумкин, А.К. Батмановский, И.И. Родин и М.И. Мальянов. Несмотря на то, что это должно бы квалифицироваться как более серьезная вина, по сравнению с тем, в чем обвинялись остальные, при вынесении приговора большее значение, видимо, имел статус в церковной иерархии и социальное происхождение обвиняемых. Так, из последних расстреляны были: псаломщик Н.А. Солодков, секретарь церковного совета и бывший жандарм И.И. Невский, церковный сторож и кулак И.И. Родин. Дьяконы А.К. Батмановский и М.И. Мальянов и председатель церковного совета М.Е. Сумкин приговорены к 10 годам лишения свободы. Зато благочинный Дм.И. Дубровин, священники К.Н. Твердислов и В.И. Любимов, архимандрит Дм.И. Архангельский и дьякон П.В. Пылинский (на последних двух, как уже ранее говорилось, в обвинительном заключении вообще нет никаких данных об их преступной деятельности) приговорены к расстрелу. Вероятно, после такого масштабного процесса в Вязниках духовенства не осталось. |
| Сергей сел на землю рядом с Гавриловым и Патриевым. Бледный и взволнованный, он все же, выдавив из себя что-то наподобие улыбки, спросил: – Как вы думаете, они меня убьют? – Да, по-моему, нам всем здесь крышка, – сказал Патриев, оглядываясь на сидевшего в стороне Хамзата. – Кстати, куда подевались его племянники? Хамзат сидел, хмуро глядя в одну точку, казалось, сосредоточенно что-то обдумывая. – Может, тебе, Сергей, действительно сделать вид, что ты веру их принимаешь. Чтобы время потянуть. А там видно будет, – предложил Гаврилов. – Так нельзя, Анатолий Сергеевич. – Что нельзя? – не понял тот. – Я же тебе не предлагаю по-настоящему мусульманином заделаться. А так, только для вида. – И для вида нельзя, – упрямо замотал головой Сергей, – даже для вида нельзя от Христа отказываться. Сергей нащупал рукой свой нательный крестик и с тоской подумал: «Не помогли, отец Валерий, твои молитвы. Ох, не помогли. Что же мне делать?» Он огляделся кругом, будто ища ответа и поддержки. Затем взял в руки свой крестик и начал его разглядывать. Христос, изображенный на кресте, раскинул руки так, как будто не Его распяли враги, а Он Сам, раскинув руки, приглашал к Себе в объятия всех желающих следовать за Ним в Царство Небесное. Сергей задумчиво повернул крестик обратной стороной и прочел выгравированную на серебре надпись: «Спаси и сохрани». Его губы едва слышно произнесли эти слова, и он вдруг осознал до глубины души, что сейчас ему нужно молиться самому. Его молитва – то единственное, что станет ему и помощью, и поддержкой в эти страшные минуты. В детстве, проведенном в небольшом тихом поселке городского типа со странным названием Вязники, Сергей ни о Боге, ни о Церкви ничего толком не знал. Знал, конечно, что где-то есть храмы и есть верующие люди, но все это, казалось ему, не имеет к реальной жизни никакого отношения. Когда уже учился в десятом классе, вдруг выяснилось, что к ним в поселок прибыл священник открывать православный приход. Это событие было сенсацией для жителей Вязников. |
| Были и другие места, где раскольники составляли значительный, а иногда исключительный элемент населения, и где, следовательно, была нужда в миссионерах для вразумления одних и для обращения других. После олонецких, стародубсках и нижегородских раскольнических центров нужно упомянуть о г. Калуге, её окрестностях и пределах, где было большое число раскольников. В начале 1721 года в Св. Синоде обсуждался вопрос о посылке в Калугу миссионера и решён был в положительном смысле. 20 мая 1721 года велено было судье Церковного Приказа, Антонию, послать в Калугу надёжного, доброго и учительного человека для искоренения и изыскивания раскольнической ереси. Оказалось, что в Москве «таковых людей, искусных в миссионерском деле, не обретается, потому что хотя некоторые от божественных книг и весьма довольно имеют, но только раскольнических тонкостей познать и с раскольниками разглагольствовать не могут». Но такого человека нашли вне Москвы, из нижегородского края. Это был Иосиф Решилов, отчасти уже известный нам. По отзыву Антония, Решилов все раскольнические падежи знает, и вести дело своё может без нужды. На основании хороших отзывов Питирима и Антония о Решилове, последний был назначен миссионером в Калугу, Вязники, Ржев, Тверь. Торжок и другие подобные места для обращения раскольников. Но первоначальное назначение Решилова изменилось; он был послан, согласно его желанию, в Стародубье. Какая была причина такого переназначения, из документов не видно; трудно сделать какие-либо предположения для объяснения образа действий Решилова, личности довольно загадочной. К характеристике Решилова прибавить нужно то, что по распоряжению митрополита Игнатия (Смолы), Решилов явился (в 1720 г.) в «Церковный Приказ» (в Москве) для разговора о вере с записными раскольниками, для чего и приглашены были последние из ближайших мест; но раскольники заявили, что «без именного царского указа они с Решиловым разговоров ни о чём иметь не будут и что им в раскольнической вере уволил быть Царское Величество, о чём публиковано было и указами по Градским вратам» 75 . Таким образом, попытка собеседования с раскольниками в Москве не удалась. |
| Призывая Вам Божие благословение, с истинным почтением и преданностию имею честь быть»... На это г. Вощинин писал мне от 30-го числа: «Приношу Вашему Преосвященству искреннюю благодарность за ответное письмо, коим изволили почтить меня. Признаюсь, я сомневался в основательности домогательства священника Раздобарова уже по той одной причине, что для обращения к своему Архипастырю он избрал такой окольный путь. Сообщив ответ лицам, просившим меня по этому делу, считаю долгом извиниться пред Вами, Милостивый Владыка, что беспокоил Вас по просьбе, того не заслуживающей. Испрашивая Архипастырского благословения Вашего, с истинным почтением и совершенною преданностию имею честь быть». 13-го ч. писал я во Владимир Преосвящ. Иакову, Епископу Муромскому: «Владимирская паства осиротела, лишившись своего архипастыря. Древний Владимир давно не испытывал такой духовной скорби, если не иметь в виду кончины Вашего предшественника 1033 по Муромской кафедре. Бремя епархиального управления легло теперь на ваших раменах, да поможет Вам нести оное Пастыреначальник Господь И. Христос! Но естественно ожидать, что это благое, хотя и нелегкое, бремя служения не снимется уже с ваших рамен. И этого, без сомнения, желает Владимирская паства, так близко с Вами уже освоившаяся. Да будет по её благому желанию! Но ранее своего архипастыря отошел в вечность один из старейших и достойнейших пастырей града Владимира; разумею о. Протоиерея Миловского 1034 . Да будет ему, равно как и почившему вслед за ним архипастырю, вечная память! Место умершего Протоиерея Миловского занято, как известно, Вязниковским Протоиереем Павлушковым 1035 ; в Вязники, как пишут мне из Мурома, перемещен священник Муромского собора Смирнов 1036 . Кому же суждено будет занять место сего последнего? Мне пишут муромские родственники, что на это место подал прошение свойственник мой, учитель дух. училища Виктор Варваринский, и умоляют меня ходатайствовать пред Вашим Преосвященством об определении его на священническую вакансию к собору. |
| Иван Алексеевич был куда бодрее своего друга Морозова, и мы в хаосе его холостяцкой квартиры чувствовали себя как-то легче, чем в идеально прибранной горнице ушедшего на отдых мстерского ветерана. Распотрошив по паре окунишек, предложенных хозяином, мы вернулись в гостиницу. В одной комнате с нами ночевал командированный человек худощавой наружности. Полные впечатлений от артели вышивальщиц имени Крупской и от живописцев, мы поделились с ним горечью за художественные ремесла, которые душит вал. Командированный лежал на койке, заложив руки за голову, и слушал нас молча. Можно было заметить, однако, что разговор наш ему не нравится. – Имейте в виду, что я инспектор той промкооперации, на которую вы нападаете. Я приехал проверять, как выполняется план. – Отлично. Скажите же нам, товарищ инспектор, за счет чего живописцы или вышивальщицы должны выполнять ваш все увеличивающийся план? – За счет повышения производительности труда, – без тени задумчивости ответил инспектор. – А за счет чего, по-вашему, художник должен увеличивать производительность труда? Механизировать-то нельзя. Уж не должен ли он работать кисточкой в два раза быстрее? – Это не наше дело. Должны быть внутренние резервы, организация рабочего места и прочее. Разговор далее пошел довольно крупный, инспектор вскочил даже с кровати и, босой, с желтыми ногами, кричал на нас: – Что вы понимаете в промкооперации, еще молоды вы нас учить!.. – Вот возьмут от вас эти артели и передадут Министерству культуры, тогда запляшете!.. – Это еще мы посмотрим. Это еще бабка надвое сказала! Впрочем, поняв, что инспектору гораздо важнее голые цифры, выраженные в рублях, чем живопись и белая гладь, мы утратили к нему человеческий интерес. К тому же рюкзак был собран, наступила пора уходить на пристань. День тридцать девятый Этот день начался с вечера. Узнав, что по Клязьме ходит пассажирский пароход, мы подумали, почему бы не прокатиться на нем до Вязников. Одно было неудобно: пароход подходил к пристани Мстера в три часа ночи. Ломать сон, идти ночью три километра до пристани, ждать пароход на зябком рассвете – не хотелось. Тогда мы решили сесть на пароход не когда он идет к Вязникам, а когда идет от них. Пусть везет нас на свою конечную станцию, пусть отдыхает там, поворачивает обратно. Мы будем спать. Все равно утром он привезет нас в Вязники. |
| Прогостив больше положенного, опаздывая к началу учения, Глеб с Лизою ранним утром выехали, наконец, на Муром – в шубах, валенках, глубоко засаженные в пошевни, затянутые бараньей полостью, в меховых шапках – целый день полудремали в сумрачных ардатовских и арзамасских лесах. Прежде пошаливали здесь грабители. Раскольники укрывались некогда в потайных скитах. Люди Мельникова-Печерского, хоть и по ту сторону Волги, жили в таких же лесах. Ни матери Манефы, ни Фленушки Глеб с Лизой по дороге не встретили, ночевали на горном заводе в «господском доме», в комнатах просторных, с тяжелыми драпировками и застоявшимся воздухом. Утром опять тронулись до свету, чтобы поспеть в Муроме к поезду. И после двух часов пути по лесам выехали вдруг на синеющий простор Оки. Дорога шла теперь в ровной глади – заливные луга, русло Оки – все завеяло снегом, глаз слепнет от однообразной, с легкими цветными кругами, белизны. Вдали крутой берег, по нем колокольни, строения, запушенные сады Мурома. На безлюдном вокзале муромском Глеб с Лизой весело ели горячий борщ, телячьи котлеты на ножках и ждали поезда. В полдень состав подали, вагон микст первого-второго класса робко подходил к перрону – слегка вздрогнул и остановился. Носильщик понес в него чемоданы. А через полчаса купола, кресты, дома и сады Мурома, туманные леса за Окой – все стало удаляться в погромыхивании колес. Тепло струилось по коридору. Пахло русским зимним вагоном. Поезд ускорял ход. До Москвы далеко – разные Вязники, выход с муромской ветки на магистраль Нижнего, древний город Владимир со знаменитым собором Дмитровским, леса, топи, болота, подвырубленный уже лес, все укрыто милым снегом – может быть, в чаще безмолвной бродят сейчас рогатые лоси Глебова детства? Все это Россия, глушь, летом комары, торфяники под Орехово-Зуевом, непролазные дебри… Сторона ли моя, ты сторонушка, Вековая моя глухомань! Не торопясь, но в конце концов появилась и Москва, Глебу слегка уже знакомая. Распрощавшись с Лизою, он один довершил путь. Калуга тоже подошла снежная, тихая, в карканье ворон, мягких ухабах на Московской, золотых крестах на куполах заснеженных. |
|
|
