| Вот еще несколько случаев его прозорливости. Как то раз Филиппушка пришел в город Вязники и зашел в одно ему знакомое семейство; там его встретили ласково и Филиппушка обратился к хозяйке с такими словами: – Молодушка! дайка мне красный платок. Хозяйка с удивлением подала ему; тогда Филипп стал молча вытирать платком стены и дуть на них. Чрез несколько дней этот дом сгорел. Только тогда поняли, для чего юродивый тер платком стены. В одно время в городе Муроме, в доме одного семейства, шло веселье; свадебное пиршество, музыка, песни и пляски собрали у окон много любопытных, желавших взглянуть на жениха с невестою. Вот с трудом протеснился к окну Филипп – окно было растворено – и положил на окно восковую свечку и кусочек глины, проговорив: – Петь – то пой, а плакать готовься. Это сочли дурным предзнаменованием, что вскоре и оправдалось: молодой спустя несколько дней после своей свадьбы, сильно простудился и умер. У Филиппушки было много недоброжелателей, но на все нападки и оскорбления с их стороны никто от него не слыхал ни одного слова упрека или ропота. Он, как истинный христианин, ударившему его в одну ланиту готов был подставить и другую. До самой своей смерти не переставал он молиться как за своих благодетелей, так и за творивших ему зло. – Делая мне зло видимо, тем приносили они пользу мне внутреннюю и были моими благодетелями, а своей душе жестокостью и неправдою–вредили, потому – то и должен я молить Бога о их спасении, так говаривал он. Много у него было и почитателей его подвижнической, трудной жизни; встречали его радушно, ласково и давали ему приют, любя «Божьего человека» и замечали, что где побывает Филиппушка, в том доме мир и счастье. Бог не оставлял без награды тех, кто принимал и любил странника, который ради Христа оставил все, – и дом, и жену, и детей. 3 глава Знаменитый иерарх, митрополит Московский Филарет, обратил свое архипастырское внимание на подвижничество Филиппа; в 1847 году получил он благословение и дозволение пожить в Троицкой Лавре. По этому поводу, вот что писал незабвенный митрополит своему другу, архимандриту Антонию, наместнику Лавры: «Бог благословит раба Своего, Филиппа, и да сотворит благое душе его» 6 . |
| Испрашивая Архипастырского благословения Вашего, с истинным почтением и совершенной преданностью имею честь быть“. 13-го ч. писал я во Владимир Преосвящ. Иакову, Епископу Муромскому: „Владимирская паства осиротела, лишившись своего архипастыря. Древний Владимир давно не испытывал такой духовной скорби, если не иметь в виду кончины Вашего предшественника 2674 по Муромской кафедре. Бремя епархиального управления легло теперь на ваших раменах, да поможет Вам нести оное Пастыреначальник Господь И. Христос! Но естественно ожидать, что это благое, хотя и нелёгкое, бремя служения не снимется уже с ваших рамен. И этого, без сомнения, желает Владимирская паства, так близко с Вами уже освоившаяся. Да будет по её благому желанию! Но ранее своего архипастыря отошёл в вечность один из старейших и достойнейших пастырей града Владимира; разумею о. Протоиерея Миловского 2675 . Да будет ему, равно как и почившему вслед за ним архипастырю, вечная память! Место умершего Протоиерея Миловского занято, как известно, Вязниковским Протоиереем Павлушковым 2676 ; в Вязники, как пишут мне из Мурома, перемещён, священник Муромского собора Смирнов 2677 . Кому же суждено —701— 1878 г. будет занять место сего последнего? Мне пишут муромские родственники, что на это место подал прошение свойственник мой, учитель дух. училища Виктор Варваринский, и умоляют меня ходатайствовать перед Вашим Преосвященством об определении его на священническую вакансию к собору. Побуждением к сему служит то, что в случае определения на это место Варваринского, дом, принадлежащий его и моей свояченице – вдове Терновской и составляющий всё её достояние, может остаться неприкосновенным; так как Варваринский и теперь живёт у неё, и, по принятии священнического сана, может продолжать жить в её доме; в противном случае, она лишится своего дома, так как он стоит на церковной земле, которая потребуется, без сомнения, для вновь определённого священника. Если учитель Варваринский достоин священнического сана и если не будет противно справедливости определить его на священническое место к вашему Кафедральному храму, позвольте покорнейше просить Вас о сём, Преосвященнейший Владыко. Через это Вы явите враз две милости – и учителю Варваринскому и бедной вдове Терновской; да и я приму это за личное для себя одолжение“. |
| Число жалованных и кормовых иконописцев, состоявших при Оружейной палате для государевых и приказных дел, оказывалось недостаточным, когда дело доходило до значительных работ. В этих случаях, для большей спешности «Государевых скорых дел», в Москву собирались иконники из других городов северной России. Подобные сборы были деланы по случаю подписания стен Успенского собора в 1648–1649гг., Архангельского в 1660г. и т.д. Из росписей, дел, сказок и поручных записей, относящихся к этому предмету и напечатанных И.Е. Забелиным, видно, что наибольшее число иконников находилось в Москве при Оружейной палате: до 10 жалованных и более 20 кормовых. За Москвой, по количеству присланных иконников, следуют города: Новгород, Ярославль, Устюг, Кострома, Балахна, Вязники, Н. Новгород, Ростов, Вологда, Романов и др. В Переяславле были свои иконописцы при каждом монастыре. В Троицком монастыре (Сергиевом) находилось до 20 человек иконников, травщиков и т.д. Всем городовым иконописцам, как видно из дел Оружейного приказа, велись списки, и в вызове их соблюдалась очередь. В случае надобности посылались в города к воеводам, а в монастыри к архимандритам государевы указы, которыми предписывалось выслать иконников «за крепкими поруками» с приставом. Вследствие чего иконники составляли поручные записи и отправлялись в Москву. Вот одна из этих записей: «Се аз Емельян Дмитриев сын Пушкарев, да аз Сергей Васильев сын Рожков, да аз Конон Григорьев сын Попов, да аз Стахей Митрофанов, все мы костромичи посадские люди, тяглые иконники, поручилися есмы Ружейного приказу приставу Димитрею Алексееву друг по друге в том: быти нам у Государевых иконописных дел с московскими иконописцы вместе неотступно; и будет мы в Государевых иконописных дел не учнем быть или збежим и на нас, иконниках, пеня Государя Царя и Великаго Князя Алексея Михайловича всея Великия и Малыя и Белыя России Самодержца, а пеня – что Государь укажет. А кто нас, иконников, будет в лицах и порутчиков, на том пеня и порука вся сполнена. А на то послуси Афанасей Степанов да Панкратей Игнатьев, а поручную запись писал Патриарши площади подъячей Федка Семенов. Лета 7167 году июля в девятый на десять день». На обороте листа рукоприкладства. |
| Слава Богу! приход мой не богатый, но и бедным назвать так же нельзя – посредственный, состоит из прихожан разных сословий, а более крестьян. Долго намеревался я перейти в другой; но уничтожение штата одного в нашей троеприходской церкви, дало мне осёдлость; тем более потому я теперь бросил это намерение, что построил новый дом и довольно хороший; надобно здесь жить; хотя денег мало, но труда много: служба повседневная, – обязанность увещания в судах и тут же побеги в поле по хозяйству, город и деревня у нас вместе; – можно найти разгул; есть где иметь и уединение; – выходишь в поле, – любуешься нивами; сходишь в Вязники, – встречаешься с нимфами. Словом сказать: в приходе моём жизнь-микстура; но при всём этом надобно сказать, не горькая. Расположение граждан-дворян и купечества ко мне не по достоинствам велико; любят и принимают все; но признаюсь тебе дружески, что только нет у меня расположения и нет ко мне расположения у товарища моего протопопа И. Воинова, который всегда гордится тем, что он родился прежде меня 20-ю годами; но и желать дружбы его не интересно, а вражда его опасна, в сём отношении я частью неспокоен. И один раз злоба его против меня излилась и пред Владыкой, но возвратилась к его же ногам... Он благочинный и судья!.. —344— 1847 г. Скажи мне, если ты не изменился в отношении меня в своих дружеских расположениях, о себе. Как приятно тебе жить в лавре, или как скучно после Мурома. Нет ли каких новостей? Да ещё прошу тебя, Иван Михайлович, друг мой, извести: не издаётся ли при академии вашей какой-нибудь журнал и какого достоинства; и за сколько его можно получить с пересылкой; или другие не выходят ли какие хорошенькие книжки, я бы через тебя выписал. Право! совершенно нечего почитать; – в городе нет почти ни у кого хороших христианских книг. А особенно узнай, нет ли каких новых Катехизисов или Катехизических учений, для преподавания коих в здешнем месте определён я и тружусь до пота, а толку мало. Владыке за три года представил груду Катехизических бесед; – прочёл, заметил, благодарил и только... |
| —428— ряде, – но всё-таки я буду не на конце, если Бог даст здоровья и благополучия. Затем простите, честнейший о. Савва, – целую вас заочно. Остаюсь полный любви и почитания к вашему преподобию»... 23 августа писал мне из Перми инспектор семинарии о. Стефан: «В последнем вашем письме, полученном мной 20 августа, вы предложили мне вопрос: имела ли влияние на настоящее моё служение прежняя училищная служба? отвечаю: в послужном моем списке вовсе не означается, что я служил при училищах до поступления в академию; из этого можно заключить, что Св. Синоду и неизвестно то, что я был инспектором училищ, а следовательно, эта служба не имела влияния на моё возвышение. Что же имело влияние? Во 1-х, то, что я магистр; во 2-х, то, что наш ревизор, епископ Неофит, отлично рекомендовал меня в своём отчёте Синоду. Желаю и вам окончить курс в первом разряде и служить при добром епископе. Приятным долгом признаю уведомить вас, что я благополучно приехал в Пермь 15 июля, а на другой день вступил в должность инспектора семинарии. Архиепископ Аркадий принял меня благосклонно. В конце июля я получил благословение от Св. Синода за Вятскую службу». 16 сентября писал я в Вязники школьному товарищу о. Богородскому: «Друг мой! ты просишь меня раскрыть те чувствования и мысли, с какими вступал я в новый период жизни? Охотно удовлетворил бы твоей просьбе, если бы это было сколько-нибудь возможно: но знаю, что сильные и единократно потрясшие душу чувства весьма трудно уловить и заключить в определённые слова. Скажу только, что при вступлении в монашество я испытал то же, что не раз испытывал и прежде при важнейших переменах моей жизни, т. е. какое-то умилительное состояние духа. Что касается до внешнего моего положения, то оно почти нисколько не изменилось: я и теперь такой же студент, каким был и прежде; – при исполнении студенческих обязанностей, почти вовсе остаются без исполнения обя- —429— занности собственно монашеской. Впрочем, наше, так называемое, учёное монашество состоит на некоторых особенных правах, и по необходимости должно иметь некоторое различие от обыкновенного монашества, хотя то и другое должно быть проникнуто и одушевлено одним и тем же духом. |
| Там, где ты теперь, много тебе найдется друзей, с коими можно разделить и время и чувствования души, но почему же бросать и прежнюю дружбу семинарскую, рассеянную повсюду по городам и селам? Там, где ты теперь в беседах мудрости, можно забыть о наших прежних беседах простоты. Но что мне, пусть забыл ты все; но я не забуду, не забуду тебя, любезный Иван Михайлович. Но если ты уже забыл меня, я расскажу о себе. Кто я? Ты знаешь; где живу? Тебе известно; а как? Слава Богу! Приход мой не богатый, но и бедным назвать также нельзя – посредственный, состоит из прихожан разных сословий, а более крестьян. Долго намеревался я перейти в другой; но уничтожение штата одного в нашей троеприходской церкви, дало мне оседлость; тем более потому я теперь бросил это намерение, что построил новый дом и довольно хороший; надобно здесь жить; хотя денег мало, но труда много: служба повседневная, обязанность увещания в судах и тут же побеги в поле по хозяйству, город и деревня у нас вместе; можно найти разгул; есть где иметь и уединение; выходишь в поле, любуешься нивами; сходишь в Вязники, встречаешься с нимфами. Словом сказать: в приходе моем жизнь-микстура; но при всем этом надобно сказать, не горькая. Расположение граждан-дворян и купечества ко мне не по достоинствам велико; любят и принимают все; но признаюсь тебе дружески, что только нет у меня расположения и нет ко мне расположения у товарища моего протопопа И. Войнова, который всегда гордится тем, что он родился прежде меня 20-ю годами; но и желать дружбы его неинтересно, а вражда его опасна, в сем отношении я частью не спокоен. И один раз злоба его против меня излилась и перед Владыкой, но возвратилась к его же ногам... Он благочинный и судья!.. Скажи мне, если ты не изменился в отношении меня в своих дружеских расположениях, о себе. Как приятно тебе жить в Лавре, или как скучно после Мурома. Нет ли каких новостей? Да еще прошу тебя, Иван Михайлович, друг мой, извести: не издается ли при академии вашей какой-нибудь журнал и какого достоинства; и за сколько его можно получить с пересылкой; или другие не выходят ли какие хорошенькие книжки, я бы через тебя выписал. |
| На линейке мне вручили тогда похвальную грамоту за отличную учебу и книгу Гайдара «Школа». Однажды в школьном коридоре директор хвать меня за руку — «почему без галстука?» Ну я и отвечаю, что не пионер. Он тогда сказал, чтобы я носил черный, мужской. Так в нем и ходил до 10-го класса. Это было уже во Владимирской области, куда мы переехали из Свердловской. Я хорошо учился, избрали меня старостой класса, и пионеры и комсомольцы со мной общались. С учителями были прекрасные отношения. Я чувствовал даже какое-то уважение к себе с их стороны. Однажды директор школы дал ключ от своего кабинета и сказал, что на столе лежит журнал «Америка». Представляете? Железный занавес, а тут Америка на учительском столе. Руки тряслись, было очень волнительно, посмотрел я одним глазком — интересно, но быстро закрыл кабинет и ушел. Подружился с классной руководительницей, позже, когда уже был женат, познакомил ее со своей семьей. За чаем однажды она сказала: «Санечка, когда я умру, приедешь меня отпевать?» Так и вышло в итоге. Этот день пришелся на Троицу. Вечером дома рассказал о том, что мне позвонили, сказали, что ждут на отпевание. На вопрос «поеду ли?» ответил «нет», потому что праздничная служба. Но сын напомнил: «Ты же обещал». Тут же я позвонил настоятелю храма, в котором служил, и рассказал эту историю. Он отпустил с праздничной службы, я — шапку в охапку, как говорится, и поехал из Иваново в Вязники. Вообще с отпеваниями тема интересная. Помнится, такой случай был. В мединституте, где я учился, пригласили нас с женой в деканат на лечебном факультете. Декан, маститый профессор-онколог преклонных лет, сказал, что мы двое — я и моя жена — кандидаты в ординатуру по кардиологии. А это, кроме специализации, означало прекрасное место работы, детский сад детям и ключи от квартиры. «Нет ли каких темных пятен в вашей биографии?» — спрашивает декан. Я сказал, что дед был священником, репрессирован. Он в ответ: «Тормоза! Что-то еще?» Говорю: «Брат у меня священник». В ответ получаю: «О-о-о! Тормоза!» Про отца-священника уже не сказал. И так все ясно. |
| 16 сентября писал я в Вязники школьному товарищу о. Богородскому: «Друг мой! Ты просишь меня раскрыть те чувствования и мысли, с какими вступал я в новый период жизни? Охотно удовлетворил бы твоей просьбе, если бы это было сколько-нибудь возможно: но знаю, что сильные и единократно потрясшие душу чувства весьма трудно уловить и заключить в определенные слова. Скажу только, что при вступлении в монашество я испытал то же, что не раз испытывал и прежде при важнейших переменах моей жизни, т. е. какое-то умилительное состояние духа. Что касается до внешнего моего положения, то оно почти нисколько не изменилось: я и теперь такой же студент, каким был и прежде; при исполнении студенческих обязанностей, почти вовсе остаются без исполнения обязанности собственно монашеской. Впрочем, наше, так называемое, ученое монашество состоит на некоторых особенных правах, и по необходимости должно иметь некоторое различие от обыкновенного монашества, хотя то и другое должно быть проникнуто и одушевлено одним и тем же духом. Что касается до нашего свидания, то, может быть, через год, когда уже я совершенно освобожусь от школьной жизни, как-нибудь не случится ли мне посетить вас. Тогда времени свободного у меня будет довольно. В Муром, правда, приглашали меня и на нынешнюю вакацию: но я не расположился предпринимать отдаленного путешествия по той причине, что дорожил временем. Для освежения и подкрепления сил я провел, однако же, весь июль месяц в путешествии. Был у М. Дм. Граменицкого; прогостил у него целые три недели. Как он был рад мне! Зато и я с большим удовольствием провел у него время. От него заехал в Москву. Здесь также провел целую неделю. С величайшим наслаждением осматривал священные памятники первопрестольной столицы. По возвращении из путешествия чувствую себя значительно лучше прежнего в отношении к здоровью. Теперь занимаюсь, так называемым, курсовым сочинением: это уже последний, но главный труд, по которому окончательно решается судьба каждого студента. Мне досталось писать «об устной исповеди». Признаюсь вам, немало потребно труда и усилий, чтобы удачно совершить этот окончательный труд». |
| Помогло письмо 20 мая. ПРАВМИР. Братья из Саратова Алексей и Владимир потеряли связь друг с другом в девяностые годы. Владимир уехал на заработки и не вернулся, пишет издание «Милосердие.Ru». Семья пыталась найти Владимира в течение 20 лет. Они обращались за помощью в госслужбы и даже в передачу «Жди меня», но безрезультатно. В итоге вернуть мужчину в семью помогло письмо. Оказывается, Владимир много лет назад потерял все документы и деньги, практически оказался на улице. Добрые люди помогли ему устроиться в реабилитационный центр, а через какое-то время он оказался в пансионате в Вязниках, который много лет опекает фонд «Старость в радость». Все эти годы Владимир писал письма домой, но в квартире жили другие люди. «Письмо, отправленное совсем недавно сотрудниками пансионата без надежды на ответ, нашли новые жильцы дома. Они-то и передали его Алексею. Он связался с сотрудниками и приехал на встречу в Вязники. Какие эмоции испытали братья, да и все сотрудники пансионата, не описать словами», — рассказывают сотрудники фонда На встречу с братом Алексей взял с собой уже взрослого сына. «Алексей с семьей живет в Саратове, а Владимир, который из-за проблем со здоровьем нуждается в хорошем медицинском уходе и помощи, остается в пансионате. Несмотря на это, теперь братья могут видеться, общаться, и, уверены, больше никогда не потеряются», – говорят в фонде «Старость в радость». Поскольку вы здесь... У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей. Сейчас ваша помощь нужна как никогда. Материалы по теме 28 июня, 2023 19 апреля, 2023 6 апреля, 2023 22 февраля, 2023 12 февраля, 2023 2 февраля, 2023 30 декабря, 2022 29 ноября, 2022 28 ноября, 2022 Поделитесь, это важно Выбор читателей «Правмира» Подпишитесь на самые интересные материалы недели. Лучшие материалы Показать еще Друзья, Правмир уже много лет вместе с вами. Вся наша команда живет общим делом и призванием - служение людям и возможность сделать мир вокруг добрее и милосерднее! |
| Отголоски старины. В них Фатьянов создал образ Нашей песенной страны. Родители автора двухсот задушевных песен до революции торговали пивом, обувью, которую шили в своих мастерских, владели кинотеатром. Жили в двухэтажном каменном доме с колоннами, известном в округе как Торговый дом Фатьяновых в Вязниках. Сейчас там - Музей песни ХХ века. После революции в особняке разместилась телефонная станция. Семья Фатьяновых перебралась в Малое Петрино, где и родился Алексей, ставший четвертым ребенком в семье. Мальчик рано научился читать, также увлекался разведением голубей и рыбалкой. Поэт вспоминал: «Все свое детство я провел среди богатейшей природы среднерусской полосы, которую не променяю ни на какие коврижки Крыма и Кавказа. Сказки, сказки, сказки Андерсена, братьев Гримм и Афанасьева - вот мои верные спутники на проселочной дороге от деревни Петрино до провинциального города Вязники, где я поступил в школу и, проучившись в ней три года, доставлен был в Москву завоевывать мир. Мир я не завоевал, но грамоте научился настолько, что стал писать стихи под влиянием Блока и Есенина, которых люблю и по сей день безумно. Но не они вскоре стали моими наставниками на литературном поприще - Пушкин , в нем олицетворялось для меня все... Первое стихотворение написал в десять лет». Да, пушкинская простота, напевность, пластичность сквозит в строчках поэта, которые потому и стали песнями. Василий Соловьев-Седой, с кем написано огромное количество шедевров, включая «Соловьи», которых маршал Жуков назвал одной из трех лучших песен о войне (еще - «Священная война» и «Дороги»), вспоминал о знакомстве с Фатьяновым: «Он принес мне стихотворение, старательно выписанное на листе, вырванном из какой-то амбарной книги. Оно меня сразу обворожило. Стихи были свежи, трогательны, лишены литературных красивостей или стремления казаться оригинальными. Доверительная интонация, простой русский разговорный язык... В стихах уже была мелодия, они пели». Сами пелись... В 1937 году он был принят в школу актерской труппы Центрального театра Красной Армии. Гастролировал с театром по гарнизонам Дальнего Востока. Вскоре стал режиссером-постановщиком Окружного военного ансамбля. Там же написал свою первую песню - «Великой родины сыны». Этот пафос поднял лирику Фатьянова на новые высоты: «Начало своей профессиональной деятельности отношу к дате вступления в ряды Красной Армии. Точнее, к началу войны. Только тогда я стал писать много и получал всяческую поддержку и поощрения в гуще красноармейских масс. Стал писать стихи, которые узнал фронт; статьи, очерки, которые узнала армия; песни, которые узнал и запел Советский Союз», - рассказывал Фатьянов в заметке «Нечто вроде автобиографии». В первые месяцы войны с концертами объехал передовые позиции Брянского фронта, не раз писал рапорты с просьбой отправить его в действующую армию, однако руководство ансамбля отказывало... Эти истоки стихотворчества поэта особо надо вспомнить в канун 75-летия Победы. Но нынче такое не в моде, особенно на ТВ. |
|
|
