| – Чем грузить их в санитарную машину, лучше сразу пустить им пулю в лоб. Шмиц обвел глазами всех находившихся в комнате. – Ведь, наверно, еще вчера знали, что сегодня мы сматываемся, а? Почему же не отложили операцию? Почему, я вас спрашиваю? – Приказ пришел только сегодня утром, еще и часу не прошло, – сказал каптенармус. – Да что там приказ, – махнул рукой Шмиц. Бросив список на стол, он повернулся к Шнейдеру и сказал: – Все ясно, пойдемте, – и уже за дверями добавил: – Вы прослушали, когда он зачитывал приказ. Группу прикрытия в этот раз возглавляю я. Мы еще обговорим это. Шмиц повернулся и быстро зашагал к кабинету начальника, а Шнейдер уныло поплелся к себе. По дороге он смотрел в каждое окно и видел, что тележка Сарки все еще стоит у дверей. Весь двор заполнили грузовики и санитарные машины, в самой гуще их стоял лимузин начальника. Погрузка уже началась, и Шнейдер заметил, что из кухни понесли к одному из грузовиков корзины с только что закупленными фруктами, а шофер начальника поволок к своей машине большой, обитый жестью ящик. В коридорах было столпотворение. Пробившись наконец к себе, Шнейдер быстро подошел к шкафу, выплеснул в стакан остаток водки из бутылки и долил туда немного сельтерской. Не успел он выпить, как во дворе глухо застучал первый заведенный мотор. Со стаканом в руке Шнейдер вышел в коридор и встал у окна: по шуму мотора он сразу узнал машину начальника. У нее был хороший мотор; Шнейдер, правда, ничего не смыслил в моторах, но знал, что такой мотор не подведет. Тут он увидел и самого начальника госпиталя, спешившего к своей машине, – он шел без вещей, в кепи, надетом слегка набекрень. Он выглядел как всегда, только его выхоленная физиономия, обычно бледная, с нежным малиновым румянцем, сегодня густо пунцовела. Вообще шеф был красавец мужчина, высокий, статный, к тому же отличный наездник. Каждое утро ровно в шесть часов он выезжал на верховую прогулку и, помахивая ременной плетью, пускал коня в галоп; его фигура, равномерно уменьшаясь, таяла в бескрайней степи, казавшейся сплошным горизонтом. |
| Защурив глаза, я вижу, как в комнату льется солнце. Широкая золотая полоса, похожая на новенькую доску, косо влезает в комнату, и в ней суетятся золотинки. По таким полосам, от Бога, спускаются с неба ангелы, — я знаю по картинкам. Если бы к нам спустился! На крашеном полу и на лежанке лежат золотые окна, совсем косые и узкие, и черные на них крестики скосились. И до того прозрачны, что даже пузырики-глазочки видны и пятнышки. и зайчики, голубой и красный! Но откуда же эти зайчики, и почему так бьются? Да это совсем не зайчики, а как будто пасхальные яички, прозрачные, как дымок. Я смотрю на окно — шары! Это мои шары гуляют: вьются за форточкой, другой уже день гуляют: я их выпустил погулять на воле, чтобы пожили дольше. Но они уже кончились, повисли и мотаются на ветру, на солнце, и солнце их делает живыми. И так чудесно! Это они играют на лежанке, как зайчики, — ну совсем как пасхальные яички, только очень большие и живые, чудесные. Воздушные яички, — я таких никогда не видел. Они напоминают Пасху. Будто они спустились с неба, как ангелы. А блеска все больше, больше. Золотой искрой блестит отдушник. Угол нянина сундука, обитого новой жестью с пупырчатыми разводами, снежным огнем горит. А графин на лежанке светится разноцветными огнями. А милые обои... Прыгают журавли и лисы, уже веселые, потому что весны дождались, — это какие подружились, даже покумились у кого-то на родинах, — самые веселые обои. И пушечка моя как золотая. и сыплются золотые капли с крыши, сыплются часто-часто, вьются, как золотые нитки. Весна, весна!.. И шум за окном, особенный. Там галдят, словно ломают что-то. Крики на лошадей и грохот. — не набивают ли погреба? Глухо доходит через стекла голос Василь Васи-лича, будто кричит в подушку, но стекла все-таки дребезжат: — Эй, смотри у меня, робята... к обеду чтобы!.. Слышен и голос Горкина, как комарик: — Снежком-то, снежком. поддолбливай! Да, набивают погреба, спешат. Лед все вчера возили. Я перебегаю, босой, к окошку, прыгаю на холодный стул, и меня обливает блеском зелено-голубого льда. Горы его повсюду, до крыш сараев, до самого колодца, — весь двор завален. И сизые голубки на нем: им и деваться некуда! В тени он синий и снеговой, свинцовый. А в солнце — зеленый, яркий. Острые его глыбы стреляют стрелками по глазам, как искры. И все подвозят, все новые дровянки... Возчики наезжают друг на дружку, путаются оглоблями, санями, орут ужасно, ругаются: |
| Кир. библ. 100–1336, л. 584 об.). Но здесь, быть может, разумелись только помещения для жилья (сравн. там же, л. 584 об.–585). В той же описи при перечислении предметов, хранившихся в казне, упоминаются следующие ее помещения: «верхняя задняя полата» (л. 528 об.), ,другая задняя полата верхняя же» (л. 531), «средняя верхняя палата» (л. 533 об.), «нижняя средняя полата», (л. 534) «келья» («в казне в келье,» л. 534 об.), «полатка рядная без полу» (л. 535), «нижняя полата, что словет дровеник» (л. 535), «пред казною чюлан» (л. 535 об.), «переднее верхнее сушило» (л. 536 об.), «казенная келья» (л. 537 об., сравн. л. 534 об.), ее «сени» (л. 537 об.), «комната и засенья» (л. 539), «казенная задняя келья против казначейской и комната» (л. 541 об.), «казенная подьяческая келья» (л. 543 об.), «казенная задняя келья против подьяческой» (л. 544) и «чюлан» («в той же келье в чюлане», л. 544). Кроме того в той же монастырской описи упоминается меньшая казна, состоявшая, из кельи, чулана «засенного», (казны?) и сушила (л. 546). – Все это не дает однако никакого представления о распланировке этих палат и не уясняет отношения их в современному плану «казны» (сравн. рисунки XXVI и XXVIII), который не знает указанной дробности внутренних ее комнат. Но в таком приблизительно виде застает казну уже монастырская опись 1773-го года, произведенная после пожара казенных палат (1764 года,) который, быть может, и уничтожил указанную дробность: «В ряду вышеписанной в 1 статье под 13 полуночной нутряной стены в востоку (говорит опись 1773 года) казенные кладовые полаты о двух апартаментах, по наружной мере в длину семнадцать сажен с полусаженью, в ширину пять сажен два аршина, в ысподную прихожую кладовую полату дверь; в ней снутри полаты щит на крюках и петлях железных, деревянной, с наличной сторона обит жестью с нутряным двоевалешеным замком, да в оных дверях снаружи железной затвор. (В) кладовых полатах в исподнем апартаменте тритцеть окошек без оконниц, в верхнем апартаменте дватцать два окошка, в том числе с оконницами слюдными ветхими восмнатцать окошок, а четыре без оконниц. |
| Стоял за свечным ящиком и тыкал в глаза платочком. Отец смеется: «и в ошейнике ходит, а не лает!» Медаль серебряная, «в три пуда». Третья уже медаль, а две - «за хоругви присланы». Но эта - дороже всех: «за доброусердие ко Храму Божию». Лавочники завидуют, разглядывают медаль. Горкин показывает охотно, осторожно, и все целует, как показать. Ему говорят: «скоро и почетное тебе гражданство выйдет!» А он посмеивается: «вот почетное-то, оно».У лавки стоит низенький Трифоныч, в сереньком армячке, седой. Я вижу одним глазком: прячет он что-то сзади. Я знаю что: сейчас поднесет мне кругленькую коробочку из жести, фруктовое монпансье «ландрин». Я даже слышу - новенькой жестью пахнет и даже краской. И почему-то стыдно идти к нему. А он все манит меня, присаживается на корточки и говорит так часто:- Имею честь поздравить с высокорадостным днем Благовещения, и пожалуйте пальчик, - он цепляет мизинчик за мизинчик, подергает и всегда что-нибудь смешное скажет: - От Трифоныча-Юрцова, господина Скворцова, ото всего сердца, зато без перца... - и сунет в руку коробочку.А во дворе сидит на крылечке Солодовкин с вязанкой клеток под черным коленкором. Он в отрепанном пальтеце, кажется - очень бедный. Но говорит, как важный, и здоровается с отцом за руку.- Поздравь Горку нашу, - говорит отец, - дали ему медаль в три пуда! Проходит Василь-Василич, очень парадный, в сияющих сапогах - в калошах, грызет подсолнушки. Достает серебряный гривенник и дает Солодовкину - «ну-ка, продай для воли!». Солодовкин швыряет гривенник, говорит: «для общего удовольствия пускай!» Василь-Василич по-своему пускает - из пригоршни.- Все. Одни теперь тенора остались, - говорит Солодовкин, - пойдем к тебе чай пить с пирогами. Гоподина Усатова посмотрим.Какого - «господина Усатова»? Отец говорит, что есть такой в театре певец Усатов, как соловей. Кричат на крыше. Это Горкин. Он машет шестиком с тряпкой и кричит - шиш!.. шиш!.. Гоняет голубков, я знаю. С осени не гонял. Мы останавливаемся и смотрим. Белая стая забирает выше, делает круги шире... |
| Поэт свалился как снег на голову. Его никто тут не знал, кроме одного человека, который был шапочно знаком с одной из фиф и сам явился к Соне впервые. Поэт, едва войдя в гостиную и не поздоровавшись, спросил громко, подражая образцам: «Где тут нужник?» Раздались восхищенные полушепоты: «Поэт… Фраппирует… Никаких условностей…» Стихи, которыми он тогда трещал весь вечер, не запомнились, а вот про нужник… Ныне, спустя лет тридцать, поэт по-прежнему громыхает жестью, но это никому не кажется музыкой. Жесть и жесть, ничего больше. Кто-то из студиозусов, взбурлив клавишами, завел кликушьим, пронзительным криком: Вини-цианский мавр Отелло Один домишко посещал… Хор радостно грянул: Шекспир! Заметил! Это! Дело! И водевильчик накропал… Эта чепухенция тогда безумно нравилась. Орали до хрипоты, до слез в глазах. «Девчонку звали Дездемона, лицом что белая луна, на генеральские погоны, да и эх польстилася она». Ну что в этой чуши было зажигательного, отчего сердце дрожало, хотелось наслаждаться и передавать свою радость другим? Впрочем, на ганчуковских застольях вокруг добро улыбавшейся бледной и безмолвной Сони звучало и иное. Приходил Николай Васильевич, выпивал с молодежью свою рюмку водки, настоянной на лимонных корочках, садилась и Юлия Михайловна, Сонина мать, и под дирижерский взмах вилкой старика пели дружно «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед» или же «Там, вдали, за рекой». Соня могла в молчании сидеть часами, слушая других с полуоткрытым ртом по причине неудаленных полипов. Глебову однажды пришло в голову, что она будет для кого-то отличной женой, самой замечательной женой на свете. Такая уйма превосходнейших качеств. Вплоть до молчаливости с полуоткрытым ртом. Он подумал об этом рассеянно и вчуже, безо всякой связи с собой. Что-то вроде такой догадки: «А ведь Соня была бы отличной женой для Левки!» Да, он носился одно время с этой идеей, полагая, что Соня может действительно оказать благое влияние на оболтуса Левку, а тот немного успокоит, смирит голубое сияние Сониных глаз, так тревожившее Глебова. |
| Передо мной в бутылке из-под виски догорала свеча, в темноте возилась крыса. Если бы не этот неизлечимый восторг перед Гагулой с ее лысым, желтым черепом, на котором кожа сжималась и растягивалась, как капюшон у кобры, я не проторчал бы весь 1942 год в крошечном душном офисе во Фритауне, Сьерра–Леоне. Не так уж много общего между Страной кукуанов, лежащей позади пустыни и Гор царицы Савской, и крытым жестью домиком, сидящим посреди топкой лужи, где гуляли, словно индюки во дворе, ястребы и собаки, будившие меня по ночам своим воем, и которую белые женщины, пожелтевшие от атебрина, объезжали по дороге в клуб. Но все-таки оба эти места располагались на одном континенте и даже, хотя и отдаленно, в одном отрезке воображения — там, где вслепую идешь по чужой земле. Однажды ночью в Зигите, на границе Либерии с Французской Гвинеей, я подошел к Гагуле и ее преследователям немного ближе: мои слуги убежали в дом и отвернулись от окон, заслонив глаза ладонями, где-то стучал барабан, и весь город сидел взаперти, пока по нему расхаживал злой дух, взглянув на которого человек слеп. Но эта книга не могла помочь по–настоящему. В ней не было нужного ответа. Ключ плохо входил в замок. Гагулу я представлял ясно, ведь она каждую ночь поджидала меня во сне — между комодом и дверью в детскую. Она и теперь ждет, пока я устану или заболею, только сегодня на ней теологические одежды Отчаяния и изъясняется она словами Спенсера: Я дольше жил и ведал больший грех, За больший грех достоин злейшей кары 1 . 1 Пер. Р. Дубровкина. Да, Гагула по–прежнему живет в моем воображении, а вот Квотермейн и Куртис… Даже в десять лет эти герои казались мне чересчур хорошими. Они были настолько цельными и неуязвимыми, что и ошибки-то делали лишь затем, чтобы показать, как их можно преодолеть. Не уверенный в себе ребенок не мог прислониться к их монументальным плечам. В конце концов, ребенок знает почти все, у него только нет своей позиции. Ему ведомы и трусость, и стыд, и обман, и разочарование. Сэр Генри Куртис, который, истекая кровью, отбивает с остатками Серых атаки бесчисленных войск Твалы, был слишком храбрым героем. |
| В них продают все необходимое для паломника. Тут и съестные припасы, и жестяная посуда, и лакомства, и обувь, но главным образом – образа, свечи, ладан, кресты, четки, книги и всевозможные поделки из перламутра и масличного дерева. В большом ходу здесь «иерусалимские посохи» для бедных паломников. Это – полые трости в большой палец толщиною, обделанные с обоих концов жестью. Конечно, все значение этих слабых тростей, с крайне непрочными жестянками, только как память паломничества. Вся эта торговля живет почти исключительно русским паломником, а потому торговцы здесь, хотя и не важно, объясняются по-русски. Часто встречаются менялы денег, сидящие по восточному обычаю за открытыми столиками. Само собою разумеется, много нищих и увечных. Торговля идет бойко, но мирно. Я не слышал никогда ни брани, ни криков около лавок. Вообще, в этой толпе царит то благоговение, которое в данном случае приличествует месту и предметам покупок. Редкий из паломников не купит здесь для себя образа на пахучей кипарисовой доске большого размера. Одно только здесь звучит непристойным диссонансом: турецкая музыка по пятницам. Рядом с русской «Палестиной» есть недавно разбитый жиденький садик, и в нем в дни мусульманских праздников играет турецкая полковая музыка. Отвратительно играет, и никому она здесь не нужна, тем не менее азиатские музыканты регулярно терзают уши наших паломников в самые постные дни недели. На третий день Пасхи администрация русских построек заказала первый специальный поезд для отъезжающих. Получив паспорт 37 из конторы, отправился и я в одном купэ с молодым афонским иеромонахом и с сопровождавшими его паломницами. Я уже поминал, что почти каждый монах с Афона делает путешествия по Палестине, в сопровождении двух или трех сестер паломниц, добровольно берущих на себя весь труд относительно приготовления пищи, мытья белья и пр. В свою очередь монах за это рассказывает им при всяком удобном случае про афонских подвижников или пропоет с ними вместе молебен, утреню, вечерню, смотря по времени. |
| Он причалил к берегу лодку. Эта лодка — две доски, снизу схваченные жестью. Всегда перед рассветом он на этой полянке. — ДядьКоля, Христос Воскресе! Тут мы с тобой всегда на Пасху яичком разменяемся. — Воистину воскресе! Давай меняться. — Что это ты в лодке делал? — Сетку вынимал. Поймал маленько на уху. В Половод рыбы мало. Сам я без рыбацкого счастья: давно ловлю, а все не ловится. Это кому какое счастье выпадет. Мне на рыбу не выпало.…Это кто на велосипеде? Надежда? Медсестра. Едет из больницы со смены. — Христос воскресе! Молодая женщина остановила велосипед и широко улыбнулась: — Воистину воскресе! Господи, где еще на белом свете вот так вот запросто можно христосоваться с любым встречным человеком? Какое это счастье – встречать Пасху всем народом. А еще подумалось: вот она Пасхе принесла ночной труд в больнице и поэтому лучше моего угодила Господу. А как нехорошо лежать в такую ночь в больничной палате. Не приведи, Господи. А она несчастным послужила, и поэтому, наверное, веселая. Спешилась, повела велосипед рядом. Далеко ушла, теперь уже едва видна. Как она зимой идет со смены? Такие труды, а она улыбается. Сколько Божиих людей ходит рядом! Раньше думалось, что чем дальше от молодости, тем страшнее и ужасней жизнь: болезни и страх смерти. Но вот вижу, что от Пасхи к Пасхи жизнь кажется все краше и желанней. С каждым новым Воскресением Христовым жизнь становится лучше. Господи, сколько раз ты мне дашь радоваться на этой Земле, до того как я паду на больничную кровать, до того как засунут меня на полки подземного царства? А пока отсвет Рая лег на деревню, проникая в наше окно. КК Читайте также: Радость неутолимая Поскольку вы здесь... У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей. Сейчас ваша помощь нужна как никогда. Поделитесь, это важно Выбор читателей «Правмира» Подпишитесь на самые интересные материалы недели. |
| «Блеснул оконцем, белизной стен, жестью. И – погас. Странное чувство – ненастоящего, какой-то шутки, которая вот кончится. Так я воспринимаю это заграждение, “предел пути”. Всё кругом дышит знакомым, родным, моим. Мой воздух, древние мои поля, родимые. Рубеж… – сон, наважденье, шутка? И горечь, горечь». Мой воздух, древние мои поля, родимые. Рубеж… – сон, наважденье, шутка? Верил и надеялся поэт и писатель Георгий Иванов. Скитаясь по Европе, он тоже нашел Родину в прибалтийской стране, но не в Эстонии, а в Латвии, где бывал в 1930-х годах. В своем эссе «Московский форштадт» он описывает одноименный район Риги, где издавна селились русские купцы и ремесленники: «Маленький островок, уцелевший от погибшего материка, он в неприкосновенности сохранил черты той России, которой давно не существует». Верил и надеялся поэт Владислав Ходасевич, рождая незабвенные строки: «А я с собой свою Россию в дорожном уношу мешке». Осиротевшие люди разнесли Россию по всему миру. Георгий Мелихов в книге «Русский Харбин» очень точно подметил: «Бережение своего быта – эта черта была органически присуща российской эмиграции в Манчжурии». И не только в Манчжурии. Тэффи в рассказе «Летом» упоминала о мадам Яроменко, устроившей под Парижем загородный пансион. Он превратился в «дачу в окрестностях Тамбова», потому что там воцарился русский старосветский быт: «В каком жардене какой виллы услышите вы звонкие слова: “Манька, где крынка? А-а? Под кадушкой?”» Владислав Ходасевич и Нина Берберова в Сорренто на вилле Максима Горького В другом ее рассказе, «Ностальгия», есть такие строки: «У нас каждая баба знает: если горе большое и надо попричитать – иди в лес, обними березоньку – крепко, двумя руками, – грудью прижмись, и качайся вместе с нею, и голоси голосом; словами, слезами изойди вся вместе с нею, с белою, со своею, с русской березонькой!.. Переведите русскую душу на французский язык… Что? Веселее стало?» Упомянутый выше Константин Коровин, работая в изгнании над пейзажами Парижа, писал: «Конечно, хотя я пишу и Париж, пишу красками и нахожусь в Париже, но душой живу больше в Охотине (дача художника под Переславлем-Залесским. – Д.Х.) и вижу, как теперь опали листья сада, пахнет сыростью, землей и осенними листьями, а в бочку кладут рубленую капусту и засаливают грузди, и будто я ем рыжики в сметане. У сарая нахохлились от дождя куры. Дорога грязная, и в воздухе слышен запах дыма от овина и стучат цепи – молотят рожь». |
| Когда они приближались к какой-нибудь деревне, он останавливал мула и подходил к хижинам, насколько хватало смелости, пешком – ведь тут могли сделать остановку полицейские, – а потом быстро проезжал дальше, ни с кем не заговаривая, а только бросая встречным «Buenos dias», и на лесной тропинке снова разыскивал след подков лейтенантской лошади. В голове у него было пусто – ни одной ясной мысли, хотелось лишь как можно дальше уйти от той деревни, где он ночевал. Спасенные из портфеля бумаги он по-прежнему сжимал в кулаке. Кто-то привязал ему к седлу гроздь бананов штук в пятьдесят, и еще у него было мачете и мешочек с запасом свечей; время от времени он съедал по одному банану – спелому, сочному, с коричневой шкуркой и отдающему на вкус мылом. На верхней губе от банана оставался след, похожий на усы. Через шесть часов он добрался до Ла Канделарии – деревушки, стоявшей на берегу одного из притоков реки Грихальвы: длинный ряд убогих домишек, крытых жестью. Он осторожно выехал на пыльную улицу – было уже за полдень. Стервятники сидели на крышах, спрятав от солнца свои маленькие головки; в узких полосах тени от домишек лежали в гамаках несколько человек. Устав после трудного перехода, мул ступал медленно. Священник сидел в седле, склонившись на луку. Мул по собственной воле остановился у одного из гамаков; в нем, опустив одну ногу на землю, лежал наискось человек и раскачивал гамак взад-вперед, взад-вперед, создавая легкое движение воздуха. Священник сказал: – Buenas tardes [добрый вечер (исп.)]. Человек открыл глаза и посмотрел на него. – До Кармен далеко отсюда? – Три лиги. – А тут можно достать лодку – переправиться через реку? – Да. – Где? Человек лениво махнул рукой, как бы говоря: где угодно, но не здесь. Во рту у него было только два зуба – два желтых клыка, торчавших по углам губ, точно у давно вымершего животного, из тех, что находят в глубинах земли. – Что здесь понадобилось полицейским? – спросил священник, и тут мухи тучей облепили шею мула. Священник согнал их палкой, они тяжело поднялись, оставив после себя топкие струйки крови, и снова облепили грубую серую шкуру. Мул, казалось, ничего не чувствовал и, повесив голову, стоял на солнцепеке. |
|
|
