| В девять часов Дэлси достала из сундучка жестянку с сухарями и горшочек с малиновым вареньем и устроила пир. Она предложила сухарик с вареньем генералу Китченеру, но он только посмотрел на нее так, как посмотрел бы сфинкс на бабочку, если только в пустыне есть бабочки. — Ну и не ешьте, если не хотите, — сказала Дэлси, — и не важничайте так, и не укоряйте глазами. Навряд ли вы были бы такой гордый, если бы вам пришлось жить на шесть долларов в неделю. Дэлси нагрубила генералу Китченеру, это не предвещало ничего хорошего. А потом она сердито повернула Бенвенуто Челлини лицом к стене. Впрочем, это было простительно, потому что она всегда принимала его за Генриха VIII, поведения которого не одобряла. В половине десятого Дэлси бросила последний взгляд на портреты, погасила свет и юркнула в постель. Это очень страшно — ложиться спать, обменявшись на прощание взглядом с генералом Китченером, Уильямом Мэлдуном, герцогиней Мальборо и Бенвенуто Челлини. Рассказ, собственно, так и остался без конца. Дописан он будет когда-нибудь позже, когда Свинка опять пригласит Дэлси в ресторан, и она будет чувствовать себя особенно одинокой, и генералу Китченеру случится отвернуться: и тогда… Как я уже сказал, мне снилось, что я стою недалеко от кучки ангелов зажиточного вида, и полисмен взял меня за крыло и спросил, не из их ли я компании. — А кто они? — спросил я. — Ну, как же, — сказал он, — это люди, которые нанимали на работу девушек и платили им пять или шесть долларов в неделю. Вы из их шайки? — Нет, ваше бессмертство, — ответил я. — Я всего-навсего поджег приют для сирот и убил слепого, чтобы воспользоваться его медяками. Калиф, Купидон и часы Принц Михаил, курфюрст Валлелунский, сидел на своей любимой скамье в парке. Острый холодок сентябрьского вечера, точно редкостное подкрепляющее вино, заставлял кровь сильнее обращаться в его жилах. Большинство скамеек в парке было не занято, потому что парковые аборигены, с их стоячей кровью, боялись осенней сырости и предпочитали проводить холодные ночи под каким-нибудь кровом. Луна только что поднялась над крышами домов, которые окаймляли всю восточную часть парка. Дети играли, прыгали и смеялись вокруг весело журчащего фонтана. В наиболее затененных местах фавны энергично ухаживали за дриадами и почти не обращали никакого внимания на любопытные взгляды смертных. Где-то на боковой улице визжала и стонала шарманка. Вокруг парка шумели и гремели трамваи, а огромные автобусы рычали, словно львы или тигры, и требовали, чтобы все и вся расступалось на их пути. А высоко над деревьями сиял большой круглый циферблат изнутри освещенных часов на башне старинного общественного строения. |
| С III и особенно с IV века, вероятно, под воздействием античных понятий о красоте распространилась противоположная точка зрения. «Само сияние и величие скрытого Божества, — говорил о Христе бл. Иероним, — при первом виде Его могли привлекать к себе смотрящих на Него» ( Иероним. На Матфея, IX,9). Однако в этих словах чувствуется скорее догадка, чем знакомство с твердой традицией. Примерно в то же время бл. Августин отрицал существование подобной традиции (О Троице, VIII, 5). Впрочем, еще ок. 180 г. св. Ириней Лионский вынужден был прямо признать, что «плотской образ Иисуса неизвестен » (Против ересей, I, 25). Из двух догадок вторая представляется более правдоподобной. Если бы у Христа были какие–то телесные недостатки, они сделались бы предметом насмешек Его врагов. Из Евангелий можно заключить, что Иисус вызывал у людей расположение с первого взгляда. «Строго говоря, — замечает Альбер Ревиль, — некрасивая внешность может служить препятствием к этому чувству, если только прекрасная душа не заставляет забывать о некрасивых и грубых чертах лица. Но в таких случаях нужно все–таки некоторое время для того, чтобы преодолеть первое впечатление; в отношении же Иисуса в этом, по–видимому, не было необходимости» ( Ревиль А. Иисус Назарянин. Т. I, с. 309). Совершенно неосновательно мнение, будто Христос был хрупок и слаб от природы. Он многие годы занимался физическим трудом, немало странствовал, провел сорокадневный пост. «Под палящими лучами солнца, — пишет Карл Адам, — по тропинкам, ничем не затененным, через дикое нагромождение скал Он должен был в шестичасовом переходе совершить восхождение более чем на 1000 метров. И самое удивительное — Иисус не был утомлен. В тот же самый вечер Он принимает участие в пиршестве, приготовленном для Него Лазарем и его сестрами (Ин. 12, 2). Значительная часть общественного служения Иисуса протекает вообще не в домашнем уюте, а в открытой природе, подверженной всем превратностям погоды… Нет сомнений, что Иисус сотни раз ночевал под открытым небом и отчасти потому так близко знал лилии в полях и птиц в небе. Только в корне здоровое тело могло соответствовать всем этим требованиям. К тому же эта жизнь странника была полна трудов и необычных напряжений» ( К. Адам. |
| Он был собакой. А Быстрая Молния временами чувствовал себя чужаком. Потому что наконец наступил день, когда Светлячок позволила и старшей Жанне, и малютке Жаннет прикоснуться к ней руками, и Быстрая Молния почуял запах этих рук. И это вселило великий страх и тяжелое предчувствие в его сердце. — Возможно, это было чистым совпадением, а вовсе не острый и проницательный ум Светлячка прояснил для нее суть сложившейся ситуации. Для нее и Жанна, и ребенок, и Трезор, и хижина — все вместе олицетворяло дом, В конце концов, не так уж велика была разница между этой темноволосой женщиной с большими черными глазами и нежным голосом и светловолосой женщиной, которую Светлячок обожала и боготворила в далеком южном городе: и не было разницы между маленькой Жаннет и другими «Жаннетами», с которыми она играла в том городе. И Трезор, мастифф, был таким же, как собаки, гулявшие по улицам. Но Светлячок не могла заставить Быструю Молнию понять все это. Всем сердцем восприняла она его дикую жизнь в лесной глуши, но привлечь его волчью кровь к порогу цивилизации было ей не под силу. Тонкие нити, связывавшие ее с Трезором, были настолько сложны, что, вполне естественно, Быстрая Молния не в состоянии был постичь их дружбу в том виде, в каком она существовала в действительности. Поэтому, когда бы Трезор ни появлялся, овчарка относилась к нему неизменно ровно, но холодно и держала его в стороне. Она никогда не лаяла подле него, как она игриво лаяла, прыгая вокруг Быстрой Молнии. Когда они ложились отдыхать, она всегда сворачивалась клубочком на своем прежнем месте рядом с Быстрой Молнией. И Трезор выдерживал дистанцию. Дважды Светлячок явственно дала ему понять свое отношение. Дважды ее молочно-белые зубки оцарапали его плечо, и Трезор понял более ясно, чем когда-либо, что Светлячок принадлежит Быстрой Молнии и больше никому. Случилось так, что ровно через неделю после первого визита Светлячка к хижине Быстрая Молния глубоко занозил лапу. Два или три дня он хромал, потом нашел себе прохладное, хорошо затененное местечко поблизости от водоема и забился туда, испытывая мучительную боль. Лапа распухла до такой степени, что стала в два раза толще своих прежних размеров; в крови постепенно начало разгораться томительное пламя лихорадки. В первый день болезни Светлячок оставалась с ним, вылизывая его лапу и глядя на него ясными встревоженными глазами. Пришел Трезор и некоторое время полежал с ними в тени. Когда он отправился домой, Светлячок не проявила желания сопровождать его. На второй день она пошла с ним, но вернулась через полчаса. Однако ночью, когда она охотилась при свете луны, Трезор охотился вместе с ней. |
| — Что ты знаешь? Доктор остановился посреди аллеи, затененной каштанами, и сжал руку Раймона. — Да пусти же меня! Охотно верю — Мария Кросс не подпускает к себе Ларусселя, но ведь есть другие... — Врун! Ошеломленный, Раймон пробормотал: «Ах, вот оно что!» У него мелькнуло подозрение, но, едва возникнув, тут же улетучилось. Он тоже никак не мог связать любовь с привычным для него образом отца, человека хотя и занудного, но не от мира сего; детскими глазами он всегда смотрел на доктора как на существо бесстрастное и безупречное, неподвластное злу и неподкупное, выше всех прочих людей. В темноте он слышал его прерывистое дыхание. Тут доктор сделал над собой нечеловеческое усилие и почти веселым тоном повторил: — Врун, да, врун! Хвастунишка, вздумавший излечить меня от иллюзий. — И так как Раймон молчал, прибавил: — Ну, рассказывай. — Я ничего не знаю. — Ты только что сказал: я знаю, что знаю. Раймон ответил, что сказал это просто так, — ответил тоном человека, решившего молчать. Доктор больше не настаивал. Как бы он ни старался, сын все равно его не поймет, хотя он здесь, рядом, весь ощетинившийся против отца: доктор ощущал возле себя жар и одуряющий аромат его тела — тела молодого животного. — Я бы еще побыл здесь... Не хочешь ли на минутку присесть, Раймон? Вот наконец и ветерок повеял... Раймон заявил, что предпочитает лечь спать. Еще несколько секунд доктор слышал, как его сын гонит ногой шишку, а потом он остался один под зеленым навесом деревьев, внимая жалобам, которые воссылали к небу изнывающие от зноя и тоски луга. Подняться со скамейки стоило огромного усилия. В кабинете у него все еще горело электричество: «Пусть Люси думает, что я работаю... Сколько времени потеряно! Мне пятьдесят два года, нет, пятьдесят три. Что за сплетни мог рассказать Раймону этот Папильон?» Обеими руками доктор стал ощупывать ствол каштана, на котором, как он помнил, Раймон и Мадлена вырезали свои инициалы. И вдруг он обнял дерево и, закрыв глаза, прижался щекой к его гладкому стволу. Немного погодя решительно выпрямился, отряхнул рукава и, наугад поправив галстук, зашагал к дому. |
| Другую я увидел в какой-то несколько затененной комнате, в том ее виде, как она обычно давала уроки: в темном платье и в серой пуховой шали на плечах. Я очень обрадовался ей и сказал, что желаю приходить к ней опять иногда повидаться. Она говорит: «Заходи, когда только захочешь». А потом вдруг говорит: «Ах, нет! Я забыла, что я теперь себе не принадлежу и на свидание с тобой должна просить разрешения». Другой раз во сне я видел ее и просил заниматься со мной и играть со мной почаще в четыре руки. Она говорит: «С удовольствием бы, – говорит, – занималась с тобой хоть каждый день, но у тебя теперь много важных дел, у тебя дети, которых надо учить. Смогу лишь с тобой раз в неделю почитать в четыре руки с листа (так я понял), но не больше». Первый сон был как раз в день ее смерти, как я узнал после. Она вполне вняла моему вразумлению, сумела привести к вере своего мужа – отставного офицера, в прошлом довольно вольнодумного, озаботилась о полном его христианском напутствии и погребении. А перед смертию и сама напутствована по православному и погребена церковным погребением. Во втором сновидении она заплатила мне наставлением за наставление. Действительно, у меня и кровно родные дети, и множество духовных, и заниматься часто фортепианной музыкой не следует. Впрочем, папа всегда остерегал от излишнего доверия снам, говоря, что верить всякому сну очень опасно. И приводил пример: один монах увидел во сне, что на Страшном Суде христиане все были осуждены на вечные муки, а иудеи пошли в рай. Проснувшись, он бросил православие и монашество, принял иудейское обрезание, а потом умер от гнева Божия, заживо изъеденный, как Ирод, подкожными червями. Но – в Касимов. Когда я родился и родители из Киева привезли меня, толстенького первенца, и, радостные, показывали меня всем родственникам, родной брат моего прадеда, престарелый батюшка отец Филипп 19 сказал про меня: «Плохо ему без отца-без матери». Все рассмеялись и спешили показать дедушке Филиппу и отца, и мать, присутствовавших здесь налицо. |
| — Так ты больше не хочешь двадцать семь и пятьдесят три? Надоело? — Ага! Попробуем для разнообразия девятнадцать и сорок два. — Ну ты фантазер! После ужина я обычно направлялся к Мине. Мы усаживались за кухонный стол и рисовали карандашами и красками. Еще мы читали Уильяма Блейка и сами писали приключенческие рассказы о заброшенных домах и далеких, несуществующих странах. И Мина неизменно спрашивала: — Когда же вы заберете ее домой? Майкл, я уже жду не дождусь! Ведь я ее даже не видела ни разу! До возвращения девочки мы побывали на чердаке только однажды. День клонился к вечеру, но солнце — низкое, красное, огромное — еще висело над городом. На чердаке было пусто и гулко. Мина кивнула на кучу знакомых комочков возле совиного гнезда. — Не приближайся, — предупредила она. — Защищая птенцов, совы или сами умрут, или заклюют тебя до смерти. Мы встали в самом центре, где недавно кружились со Скеллигом. — Теперь его найдет кто-то другой, — вздохнула Мина. — Главное, чтоб нашли! И тут мы вдруг заметили, что на дощатом полу прямо под арочным окном выцарапано сердце. А рядом, тоже чем-то острым, написано: " Спасибо. С… " . Внутри сердца лежало три белых перышка. Мы их подобрали. — Три. — Мина мечтательно улыбнулась. — Одно для малышки! — догадался я. Пока мы сидели на корточках под окном, на чердак влетели совы и уселись на раму над нашими головами. А потом, откуда ни возьмись, у дальней, затененной стены появились два птенца. Они ковыляли там, кругленькие, упитанные, совсем еще не оперившиеся. И тихонько попискивали. Такие хрупкие и такие прекрасные создания! Совы снова отправились на охоту. Мы еще немного посидели. Дождались возвращения сов, посмотрели, как эти хищники кормят птенцов мясом каких-то мелких животных. Птенцы уплетали за обе щеки. Маленькие кровожадины! — сказал я. — Ага! Маленькие прекрасные кровожадины. Мы улыбнулись им и друг другу и собрались уже было тихонько уйти, когда вернулись совы. Они опустились совсем близко и положили что-то на пол — для нас. Оказалось: задушенная мышь и птенец какой-то птицы. По взъерошенной серой шерстке и крошечным перышкам до сих пор текла кровь. Совы тут же улетели, ухая в густой ночи. |
| акануне Первой мировой войны на Афоне, длина которого, повторим, сорок километров и ширина от восьми до двенадцати километров (это вместе с непроходимыми горами и ущельями), сияло земными звездами, колокольным звоном разливалось больше тысячи церквей. И это в преддверии времен почти апокалиптических: от Первой мировой войны и по сей день мир - как христианская часть земной планеты - так и не установился на своих духовных основаниях, заданных и вымученных первохристианами и Отцами Церкви, а мир - как цивилизация, т. е. отпавшая от Церкви часть человечества - впал в не виданные доселе помешательство и разнузданность, кои распаляются все больше и больше... прежде добавляли: " так что не видно им конца " - теперь, напротив, заслуженный и трагический вселенский конец просматривается все отчетливей. фон, не отдавший вражескому духу ни пяди своей земли и ни слова молитвы, остается прежним Афоном. Но незримые изменения в нем могли произойти. Когда планетарно,как сегодня, меняется климат в сторону потепления, результаты его заметны всюду, даже в самых глухих и затененных местах. На моей родине по Байкалу и Ангаре белый гриб, житель центральной России, прежде не водился. " Неклиматно " было. Стало " климатно " , и чувствует себя у нас прекрасно и продвигается все дальше на север. Плоды климатических перемен, возможно, и переносятся по воздуху, но принимаются почвой. Афон пока еще держится стойко, но духовное " потепление " , лучше сказать, " ростепель " , наводящая сырость и грязь, окружает его со всех сторон. Афон стоял и стоит на древних уставах и православной традиции; но именно потому, что он стоит на молитвенной традиции, глубокой и сокровенной, вросшей в его землю и пронизавшей его воздух вместе с двухтысячелетним преданием, - именно поэтому " цивилизованный " мир, ломающий любую традицию, и косится на него. Для мира-Богоборца эта маленькая монашеская республика - что бельмо на глазу или кость в горле. Афонские монастыри живут в бедности; Европейский союз предлагает миллионы и миллиарды...в обмен на " права человека " и международную зону туризма. Вовсю усердствуют феминистские организации, раздувающие кадило " дискриминации женщин " . Монахи в голос заявляют: ежели это дьявольское попущение допустится, они покинут Афон. Сомневаться в этом не приходится. Предложения дружеских объятий, исходящие из " свободного мира " и звучащие нередко ультимативно, уже само по себе означают сигнал к проверке на прочность афонских стен. |
| (1564–1566) Жизнь и деятельность Всероссийского митрополита Афанасия, преемника по кафедре выдающегося первоиерарха Русской Церкви XVI века – святителя Макария, освещена весьма незначительно в трудах по истории Русской Церкви 1 . Это вполне понятно, так как он был на митрополичьей кафедре всего около двух лет, т. е. в десять раз меньше своего предшественника. Кроме того, при нем не было Соборов, подобных тем, которые были в 1547, 1549, 1551 годах; наконец, он не занимался собиранием Великих Четьих Миней. Поэтому митрополит Афанасий оказался в некоторой степени затененным святителем Макарием. Между тем, его личность и деятельность заслуживают, несомненно, внимания и изучения вообще сами по себе и по отношению к митрополиту Макарию как предшественнику, в частности. Этому способствует накопившийся обширный источниковедческий и историографический материал по отечественной истории XVI века. С. И. Смирнов говорит, что митрополит Афанасий был «родом переяславец» 2 . В миру будущий святитель носил имя Андрей, был женат и служил пресвитером в одном из переяславских храмов. При этом он был духовным сыном преподобного Даниила Переяславского. Был случай, когда священник Андрей на пути из Москвы вместе с другими подвергся нападению разбойников, но избавился призыванием имени Преподобного. Однажды старец Даниил предрек ему: «Ныне христолюбивый самодержец избрание сотворяет о духовном си советьнице в бывшее место. Ты же, аще и не хощеши, но будеши тамо в предидущие лета». В житии добавлено: «Еж и бысть, по проречению его, в десятое лето по преставлении святого» 3 . Таким образом, преподобный Даниил предрек своему духовному сыну, что он будет духовником царя Uoahha IV . Необходимо отметить, что Преподобный вместе с Кассианом Босым, спостником преподобного Иосифа Волоцкого , был крестным отцом при крещении Иоанна Грозного. В одном памятнике читаем: «Се бо царь наш премудр разсуден, благо творя себе и сынови своему, избра приемников неленостных молитвенников състаревшихся в добродетелех. Оба бо мниси бяху прослуты в добродетелех; случи же ся обема быти от обители Пафнутья чюдотворца, еже есть в Боровску. Един бо священьства дар имеяй, иже в многих летех благоговение предстоя олтарю Господню и от основании въздвиже великую обитель Всех святых, еже есть в Переславле, всех святых прилежай добродетелей, всех странных и беспомощных погребите и упокоеваше достойно. И многыя его ради добродетели избран быв в таковое служение. Бяше же ко всему тих и кроток, яко же речеся: душа проста, благословенна от Бога. Сей убо Данил Преславьскы именуем» 4 . |
| Протоиерей Тимофей Буткевич, доктор богословия, священник с 1878 г., на настоящем месте с 1894 г., состоит профессором богословия харьковского университета, законоучитель 1 женской гимназии и частной гимназии Оболенской. Священник Иоанн Инноков, на настоящем месте с 1895 г., состоит членом ревизионной комиссии по хоз. части духовного училища. Псаломщик в сане диакона Василий Ракшевский, на настоящем месте с 1895 г. и псаломщик в сане диакона Константин Иваницкий, на месте с 1903 г. Церковный староста отставной подпоручик Николай Северин с 1900 г. «Справочная книга Харьковской епархии», составил Секретарь Харьковской Духовной Консистории Иван Самойлович. Литография И. М. Варшавчика Николаевская ул. дом 1904 г. Без малого два столетия назад в Харькове напротив бывшего дома губернатора появилось одно из зданий университетского корпуса (ул. Университетская, 25). Оно было построено в 1831 году по проекту архитектора Е. А. Васильева в стиле классицизма и предназначалось для размещения домовой Свято-Антониевской церкви, а также актового зала, обсерватории и библиотеки. Мысль об устройстве церкви в университете принадлежит попечителю учебного округа Е. В. Карнееву. Храм получил имя раннехристианского подвижника и пустынника, основателя отшельнического монашества преподобного Антония Великого (около 251 года - 356 года), и был одним из первых университетских храмов России. Из-за нехватки средств церковь строилась 8 лет (1823-1831 г.г.). Храм возводился при участии архитекторов Тона, Татищева и Калашникова. Храм украсили иконы, написанные крупными мастерами - В. Боровиковским (уроженцем полтавского Миргорода) и А. Венециановым, а также И. Репиным и Л. Калиновским. Освящена была университетская церковь 25 апреля 1831 года. Как и большинство домовых церквей, она не отличалась богатством утвари и ризницы. Однако интерьер, что мы видим на более позднем фото конца XIX века, впечатляет. В строении этой церкви, как пишут искусствоведы, «изяществу и утонченности архитектуры бывшего дома губернатора противопоставлен лаконизм шестиколонного ионического портика с фронтоном, приподнятого на широкую лестницу. Колонны его прекрасно читаются на фоне затененной лоджии, лишенные декоративного убранства стены подчеркивают величавость входа в храм науки». |
| Дора лежит и улыбается нам, такая тихая, прекрасная, и с ее уст не срывается ни одного строптивого или жалобного слова. Она говорит: мы очень к ней добры, ее любимый, заботливый мальчик выбивается из сил – о, она это знает! – и бабушка не спит, и все время бодрствует у ее постели, и всегда хлопочет, и всегда так ласкова. Иной раз приходят повидать ее маленькие птички-леди, и тогда мы болтаем о дне нашей свадьбы и о тех счастливых временах. Какой это странный покой в моей жизни и во всем мире, – и в нашем домике, и за его стенами, – когда я сижу в тихой, затененной комнате и голубые глаза моей девочки-жены обращены на меня и маленькие ее пальчики переплетаются с моими! Много-много часов сижу я так, но ярче всего запомнились мне три момента. Утро. Дора, принаряженная руками бабушки, просит меня поглядеть, как все еще красиво вьются на подушке ее прелестные волосы, какие они длинные и блестящие; ей так нравится, когда они свободно лежат в своей сетке. – Нет, я совсем не горжусь ими, мой мальчик! – говорит она в ответ на мою улыбку. – Но ты, бывало, говорил, что они красивые, и когда я впервые стала о тебе думать, я гляделась в зеркало, и у меня мелькала мысль, не хочется ли тебе получить один из этих локонов. О, какой же ты был глупенький, Доди, когда я дала тебе мой локон! – Это было в тот день, когда ты рисовала цветы, которые я преподнес тебе, Дора, и когда я сказал, как я в тебя влюблен. – Ах! Но тогда мне не хотелось рассказывать тебе, как я над ними плакала, когда поверила, что ты в самом деле меня любишь! Знаешь, Доди, когда я снова смогу бегать, как раньше, давай пойдем поглядим те места, где мы были такими глупышками. Хорошо? И пройдемся по старым тропинкам. И будем вспоминать о бедном папе, правда? – Непременно! Так и сделаем, и будут у нас еще счастливые дни. Поэтому, дорогая моя, выздоравливай поскорей. – Ох! Это будет очень скоро. Мне уже сейчас гораздо лучше. Вечер. Я сижу в том же кресле, у той же постели, то же лицо обращено ко мне. Мы долго молчим, но вот на ее лице появляется улыбка. Теперь я уже не ношу мою легкую ношу вверх и вниз по лестнице. Дора лежит здесь целый день. |
|
|
