| – Попрошу, – сухо сказал он, – от всех пятерых записать еще телефонные разговоры. – Завтра вы их получите. – Еще: проставьте около каждого возраст. – Рубин подумал. – И – какими языками владеет, перечислите. – Да, – поддержал Селивановский, – я тоже подумал: почему он не перешел ни на какой иностранный язык? Что ж он за дипломат? Или уж такой хитрый? – Он мог поручить какому-нибудь простачку! – шлепнул Бульбанюк по столу рыхлой рукой. – Такое – кому доверишь?.. – Вот это нам и надо поскорей узнать, – толковал Бульбанюк, – преступник среди этих пяти или нет? Если нет – мы еще пять возьмем, еще двадцать пять! Рубин выслушал и кивнул на магнитофон: – Эта лента мне будет нужна непрерывно и уже сегодня. – Она будет у лейтенанта Смолосидова. Вам с ним отведут отдельную комнату в совсекретном секторе. – Ее уже освобождают, – сказал Смолосидов. Опыт службы научил Рубина избегать опасного слова «когда?», чтобы такого вопроса не задали ему самому. Он знал, что работы здесь – на неделю и на две, а если ставить фирму, то пахнет многими месяцами, если же спросить начальство «когда надо?» – скажут: « завтра к утру». Он осведомился: – С кем еще я могу говорить об этой работе? Селивановский переглянулся с Бульбанюком и ответил: – Еще только с майором Ройтманом. С Фомой Гурьяновичем. И с самим министром. Бульбанюк спросил: – Вы мое предупреждение все помните? Повторить? Рубин без разрешения встал и смеженными глазами посмотрел на генерала как на что-то мелкое. – Я должен идти думать, – сказал он, не обращаясь ни к кому. Никто не возразил. Рубин с затененным лицом вышел из кабинета, прошел мимо дежурного по институту и, никого не замечая, стал спускаться по лестнице красными дорожками. Надо будет и Глеба затянуть в эту новую группу. Как же работать, ни с кем не советуясь?.. Задача будет очень трудна. Работа над голосами только-только у них началась. Первая классификация. Первые термины. Азарт исследователя загорался в нем. По сути, это новая наука: найти преступника по отпечатку его голоса. |
| Полунищий француз-эмигрант, женившись на московской купеческой дочке, миллионщице, наследнице семнадцати тысяч душ и богатейших медных заводов на Урале, Лаваль вышел в люди, сделался русским графом, камергером, тайным советником, директором департамента в министерстве иностранных дел. На балах и раутах его собиралось все высшее общество, дипломатический корпус и царская фамилия. Одна из его дочерей, Зинаида, была замужем за графом Лебцельтерном, австрийским посланником, другая, Екатерина – за князем Трубецким. На верхней лестничной площадке, выложенной древними мраморными плитами из дворца Нерона, встретил Голицына и Оболенского почтительно-ласково старичок-камердинер, седенький, в черном атласном фраке, в черных шелковых чулках и башмаках, похожий на старого дипломата, и через ряд великолепных, точно дворцовых, покоев провел их на половину князеву, в его кабинет. Это была огромная, заставленная книжными шкапами, комната, с окнами на Неву, очень светлая, но уютно затененная темными коврами, темной дубовой облицовкой стен и темно-зеленою сафьянною мебелью. Хозяин встретил гостей со своей обычной, тихой и ровной, не светскою любезностью. – Мы к вам на минутку, князь, – начал Оболенский, не садясь, несмотря на приглашение хозяина. – Рылеев очень просит вас пожаловать… – Ах, Боже мой! – схватился Трубецкой за голову. – Я так виноват перед ним! Верите ли, господа, каждый день собираюсь, и вот все эти штабные дела проклятые. Но непременно, непременно, на днях… завтра же… – Не завтра, а сегодня, сейчас. Мы за вами приехали, князь, и без вас не уедем, – произнес Оболенский с твердостью. – Сейчас? Я, право, господа, не знаю… Да что ж вы стоите, садитесь. Ну, хоть на минутку. Не угодно ли позавтракать? От завтрака отказались решительно, но должны были усесться в глубокие, колыбельно-мягкие кресла, у камина, уютно пылавшего в белесоватых полуденных сумерках. Заметив, что огонь может обеспокоить Голицына, Трубецкой подвинул экран так, чтобы ногам было тепло, а лицу не жарко, и только тогда уселся против них, спиною к свету – невольная уловка людей застенчивых. |
| Всегда. Знаешь, меду мне прислали, мно-го… всю бы в нем выкупал, потом всю бы… обцеловал до пятнышка последнего, — ну, как амброзии вкусил бы… знаешь, боги-то, амброзию вкушали… стал бы им причастным, — ты же сама амброзия, гулюлька! Сегодня я с утра «в полете», — мое сердце. Так взмывает, — ну, что такое? Все ты в нем, так неугомонно-дивно, — что такое? Ну, вспомни… книги получила? Или — письмо? Светло тебе? Ну хоть немного? Не забыла еще Далекого? Не пиши, ни-когда, что ты меня «уж бояться стала»? Мне больно. И забудь, что — «мне нужны радостные письма». Уж какой раз ты об этом мне..! Изволь забыть. Меня… бояться? Ну, можно ли так, бо-льно! У меня сердце тает для тебя, такою нежностью, такою лаской… О-ля! Никогда, — помни!, ничем не упрекну чудесную мою чудеску — «Девушку с цветами». На, вот тебе, — за это: Девушка с цветами Оле Субботиной Светлая Олёль…/как ты прекрасна!/Вся в белом,/с белыми цветами./Легка,/лилейна./Линии какие,/какие руки!/Белая ми-лая,//веснянка!/Кто ты?/откуда ты?..//Все новый образ,/новая загадка…/Песня?/Кто пропоет тебя?/как передать ручьистость линий,/изгиб руки,/невнятную улыбку…/пальчик этот! —/Что он _п_о_е_т?/что видят затененные глаза,/за далью?…///Девушка с цветами,/кто ты?//Девственность/— и грусть./И светлость.//Смотришь в даль…/Что там, за далью… —/_с_ч_а_с_т_ь_е?//У сердца — белые ромашки,/пленницы твои,/ручные./Ну,/загадай о счастье://» … любит?../не любит…/любит..?»//Ну?.. пауза, чуть длительней.) —// что шепчет сердце/— сердцу?/«Л_ю_б_и_т»!//О, милые цветы,/осенние,/— предснежье!/Спешите,/доцветайте в ветре./А вы,/у сердца…/слышите, как бьется?//что _п_о_е_т?/Прошелестите мне,/шепните…/лепестком, последним,/нежным…//«Л_ю-б_и_т»!! …///Дождь,/ветер./Дали смутны./Где вы…/цветы, последние?..//Сухие,/потемневшие головки…/— только?!//А цвет ваш/белый,/— ваши лепестки..?///Отпели песню,/все…/опали.///Девушка с цветами,/где ты?/Все в дали смотришь?//Смутны дали,/в ветре./А вы,/у сердца…/пленницы ручные…/где же вы?..//Спросить у ветра..?/— Ветер,/ве-тер..!//Л_ю-б_и_т..?///Ветер…/ветер…/// |
| Мистер Хартхаус начал подумывать о том, какое это было бы новое ощущение, если бы лицо, которое так пленительно преображалось для щенка, вдруг преобразилось для него. Взгляд у него был зоркий; и отличная память — он не забыл ни слова из того, что выболтал ему Том. Все, что он узнал от брата, он вплетал в собственные наблюдения над сестрой, и она уже не казалась ему неразрешимой загадкой. Конечно, лучшие, наиболее глубокие чувства ее были недоступны его пониманию, ибо человеческие характеры подобны морям — «бездна бездну призывает» , — но все остальное в ней он довольно быстро прочел глазами знатока. Мистер Баундерби недавно приобрел усадьбу милях в пятнадцати от города, куда можно было добираться по железной дороге, которая проходила в полутора милях от нее и вела через множество виадуков по изрытой брошенными угольными копями дикой местности, где по краям скважин мигали огни и маячили черные громады буровых машин. Чем ближе к обители мистера Баундерби, тем местность становилась менее суровой, а у самой его усадьбы превращалась в мирный сельский пейзаж, белый с золотом по весне от боярышника и вереска, а все лето затененный трепещущей листвой. Эта столь живописно расположенная недвижимость досталась мистеру Баундерби по просроченной закладной одного из кокстаунских магнатов, который, вознамерившись нажить огромное состояние более коротким, чем обычно, путем, просчитался тысяч на двести фунтов. Подобные оказии подчас случались в лучших кокстаунских семействах; но эти банкроты не имели ничего общего с легкомысленным простонародьем. Для мистера Баундерби водвориться в этом уютном маленьком поместье и с крикливым смирением сажать в цветнике капусту было истинной отрадой. Ему безмерно нравилось жить на казарменный лад среди изящного убранства комнат, а своим происхождением он кичился даже перед картинами. — Представьте, сэр, — говорил он какому-нибудь гостю, — Никитс (бывший владелец) будто бы отдал семьсот фунтов за этот морской берег. Скажу вам прямо, дай бог, чтобы я за всю жизнь взглянул на него семь раз, итого по сто фунтов за взгляд. Нет, доложу я вам! Я не забыл, что я Джосайя Баундерби из Кокстауна. В молодые годы — какие у меня были картины? Да и какие могли быть, разве что я бы их украл? Портрет человека, который бреется, глядясь в начищенный сапог, наклеенный на банке с ваксой. И еще как я радовался этой самой ваксе, а пустые банки продавал по фартингу, и то за счастье почитал! |
| — Не узнаете, мсье Костадо? Верно, потому, что я сбрил бороду… Да и шьют портные в Париже получше, чем в Бордо… Пьер в изумлении думал: «Как! Это Ланден?.. Вот этот господин, от которого пахнет такими хорошими духами, — Ланден?.. Это припудренное лицо с острым подбородком, затененное полями дорогой фетровой надвинутой на глаза, — это лицо Ландена?..» Он тщетно старался найти в этом раздушенном щеголе сходство с бородатым клерком, который всегда отвешивал низкий поклон, встречаясь с ним по четвергам на лестнице в особняке Оскара Револю. А Ланден уже принялся его расспрашивать. Мсье Костадо в Париже проездом? Ах, он думает поселиться здесь? Как интересно! Вероятно, он хочет заняться литературой? Ведь в Париже уже кое-что слышали о замечательном его поэтическом творении — «Атис и Кибела»… — О, я вижу, вас огорчает моя нескромность, — добавил он, заметив сердитое и упрямое выражение, появившееся на липе Пьера. — Но я, видите ли, теперь связан с журналистами. Я контролирую несколько газет, но, должен сказать, поэзией они мало занимаются… Впрочем, совсем еще не поздно отвести в них место и поэзии. Сразу заинтересовавшись, Пьер спросил, что это за газеты. Ланден назвал, но Пьер не знал ни одной из них, кроме «Кривой сороки», — эту газету ему случалось просматривать в парикмахерской. — Верьте слову, мсье Костадо, на любую газету надо смотреть как на трибуну, а каково направление газеты — это не суть важно. И знаете что, давайте-ка спустимся в бар, здесь неудобно разговаривать, очень шумно и публика кругом неприятная. Спустились по узкой лесенке в бар. Среди продажных женщин, выстроившихся в ряд перед стойкой с закусками, Пьеру бросилась в глаза разряженная негритянка уже не первой молодости. — Какое шампанское вы предпочитаете? Мумм? Кордон руж? Пьер не посмел признаться, что он и так уж крепко выпил, его тронуло внимание, проявленное к нему Ланденом. А тот с какой-то жадностью ждал его ответов на различные свои вопросы и, казалось, ловил их на лету. Как Пьеру живется в Париже? На первых порах, должно быть, нелегко? Оказывается, Ландену всегда было очень жаль молодых провинциалов, приезжающих в столицу. Какой у этих бедных юношей растерянный вид, когда они выходят с вокзала на Кэ д " Орсе. Как им, верно, тут одиноко! Мсье Костадо, конечно, частенько вспоминает о своем друге Дени? Нет? Совсем не вспоминает? Ах, вот как!.. Кто бы мог подумать? Впрочем, эти детки покойного Оскара Револю… Лучше Ландена, конечно, никто их не знает, ведь они родились и выросли на его глазах. Верно? Боже ты мой господи, сколько он мог бы порассказать об этой семье! А что о них думает мсье Костадо? Уж у него-то, несомненно, есть свое собственное мнение о друзьях детства… Между нами говоря, у них весьма скверная наследственность! |
| Если никто не может помочь ему в достижении его стремлений, то ему остается только подавить, уничтожить их в себе. Самоуничтожение – вот задача для человека, и самоуничтожение не физическое, состоящее в умерщвлении плоти, а духовное, имеющее задачей угашение способностей духа, но что особенно страшно, именно китайский буддизм, по-видимому, смягчивший учение Гаутамы, на самом деле своей аляповато и нелепо нарисованной нирваной, как раем, не оставляет для человека никакого исхода и избавления от бытия, а следовательно, и от страдания. Таоизм может не более удовлетворить духовные запросы, чем буддизм. Существуют природа искусственная и природа естественная. Должно жить сообразно с естественной природой. Если буддизм в своей сущности проповедует пессимизм, то здесь в самом лучшем случае утверждается квиэтизм – пассивное подчинение действительности, но размышление заставляет делать из таоизма и более роковые выводы. Культура представляет собой естественную природу или искусстевнную? Конечно, искусственную. В природе нет ни дворцов, ни хижин, ни домашних животных, ни возделанных полей. Природа не знает на вареной, ни жареной пищи. Призыв к естественной природе во имя разума является в таоизме собственно бессмысленным призывом к дикости. В шу-книге представляется, что китайцы первоначально жили дикой жизнью, не заключали браков, не имели городов. В этих сказаниях, полагают, должно видеть не исторические воспоминания – в сознании людей не могут храниться воспоминания о бессознательном периоде их жизни, а исторические теории, выработанные под влиянием наблюдения над жизнью некультурных соседних народов. К дикой и несчастной жизни этих народов и даже еще к худшему, ибо у этих народов существуют начатки культуры, и призывает теория обожествления естественной природы. Размышление открывает в таоизме и буддизме иррационализм (неразумность) теоретических принципов и идеализм (высоту) принципов нравственных. Первые остаются в Китае или невыясненными, или затененными, вторые понижаются и приспособляются к условиям действительности и к немощным нравственным силам человека. |
| Земля, как теперь уже научно исследовано, имеет свою определенную форму и свой вещественный состав и выказывает собою множество физических и химических явлений, из которых мы видим, во-первых, то, что она сложилась не кое-как случайно, но образовалась по строгим правилам творческих законов, а во-вторых, что она сложилась действительно из газообразных веществ и притом, как говорит священное писание, «от воды и водою». Но прежде чем объяснить, как могла земля образоваться из веществ, от воды и водою, необходимо познать её форму и вещественный состав. Земля имеет теперь форму сфероида или, просто сказать, форму шара, расширенного на экваторе и сплюснутого на полюсах. Радиус земного шара, то есть линия от центра к поверхности, равняется на экваторе почти 5967 верстам, а на полюсах он на 19,5 верст меньше. Доказательством шарообразного состояния земли служит вид её тени при каждом лунном затмении. Это весьма часто случающееся явление, доказывающее шаровидность Земли, происходит от того, что Земля во время затмения луны бывает между солнцем и луною. Луна, как известно, тело темное и получает свет от солнца, но, когда она будет затенена Землею, тогда отразится на ней тень Земли. Это самое явление и называется затмением. Отраженная на Луне тень земли всегда бывает круглая, с которой бы стороны солнца Земля ни стояла, а такое явление как нельзя более доказывает, что заслонившее Луну тело, т.е. Земля, есть шар. Потом шарообразная форма Земли доказывается наблюдением кругозора или горизонта. Это доказательство состоит в том, что если, поднявшись на высокую гору, мы будем смотреть кругом, то Земля представятся нам слившеюся с небом в виде круга; такой вид, называемый кругозором или горизонтом, происходит оттого же, что Земля есть шар. Подобное же явление представляется и на море; не смотря на гладкую его поверхность, встречаясь в море, два корабля видят издали друг у друга только верхушки мачт, потом средние части их и, наконец, уже весь корабль. Но будь же Земля шаром, этого не могло бы быть: тогда, при совершенной плоскости воды, показался бы сразу весь корабль первоначально в малом виде, а потом все больше и больше. |
| Он остановился возле репродукции, где был изображен всадник в ярко-красной куртке; лошадь понесла и забежала вперед гончих; багровый от злости доезжачий грозил кулаком виновнику, а перед гончими расстилались поля, живые изгороди и ручей, видимо заросший по берегам ивами, – незнакомый, иноземный ландшафт. Он с удивлением подумал: я ни разу в жизни не видел такого маленького ручья. В этой части света даже самые малые притоки огромных рек были шире Темзы из отцовской книжки с картинками. Он снова произнес слово ручей; у ручья, наверно, свое особое поэтическое очарование. Нельзя же назвать ручьем ту мелкую заводь, где он иногда ловил рыбу и где боишься купаться из-за скатов. Ручей должен быть спокойным, медлительным, затененным ивами, безопасным. Право же, здешняя земля чересчур просторна для человека. Чарли Фортнум ожидал его с наполненными стаканами. Он спросил с притворной шутливостью: – Ну, какой вынесен приговор? – Ничего у нее нет. Небольшое воспаление. И лежать в постели ей незачем. Дам вам лекарство, пусть принимает с водой. До еды. Виски я ей пить не позволил бы. – Понимаете, Тед, я не хотел рисковать. В женских делах я не очень-то разбираюсь. В их внутренностях и так далее. Первая жена никогда не болела. Она была из последователей христианской науки [религиозное учение, основанное американкой Мэри Эдди (1821-1910), последователи которого утверждают, в частности, что болезни лишь порождение несовершенного сознания, и не прибегают к медицинской помощи]. – Чем тащить меня в такую даль, в другой раз прежде позвоните по телефону. В это время года у меня много больных. – Вы, наверное, считаете меня идиотом, но она так нуждается в заботе. Пларр сказал: – Я-то думаю… что в тех условиях, в каких она жила… могла научиться и сама о себе позаботиться. – Что вы хотите этим сказать? – Ведь она работала у матушки Санчес, не так ли? Чарли Фортнум сжал кулак. В уголке его рта повисла прозрачная капля виски. Доктору Пларру показалось, что у консула поднимается кровяное давление. |
| Посредине комнаты стояла Мэри Стэндиш. Свечи, затененные так, чтобы их не видно было из окна, слабо освещали ее бледное лицо и распущенные волосы. Когда она взглянула на Алана, он прочел в ее глазах ужас. Он только собрался было заговорить, желая убедить ее, что особенной опасности нет, что люди Грэйхама не будут стрелять по дому, как снаружи во мраке ночи разверзся форменный ад. Бешеная дробь ружей была ответом на пальбу Соквэнны. Град пуль обрушился на бревенчатые стены. Две из них с шипением змеи влетели в окна. Одним прыжком Алан очутился около Мэри и почти бросил ее на пол рядом с Киок и Ноадлюк. Его лицо было бледно, весь его мозг горел огнем. — Я думал, что они не будут стрелять в женщин, — сказал он. Его голос был страшен своей необычайной, твердостью. — Я ошибся. Но теперь я понимаю. С винтовкой в руках он осторожно приблизился к окну. Он больше не обманывал себя и знал, что Грэйхам думал, на что он рассчитывал и что собирался делать, и его охватил ужас. И Грэйхам и Росланд знали, что каким-нибудь путем Мэри Стэндиш будет в безопасности в доме Соквэнны. Они начали отчаянную игру в уверенности, что Алан Холт найдет для нее убежище, а сам будет сражаться, пока не погибнет. Это был очень тонко задуманный план, предусматривавший попросту убийство. А он, в результате всех этих планов, был жертвой, обреченной на смерть. Стрельба прекратилась, и наступившая за ней тишина много говорила Алану. Ему давали определенный срок на то, чтобы позаботиться о тех, кто был на его попечении. В полу имелась откидная дверь. Она вела в маленький чулан и погреб, откуда был выход наружу в ложбину. При свете свечи Алан увидел, что дверь в погреб открыта и подперта палкой. Соквэнна все предвидел. Присев у окна, Алан взглянул на девушек. Киок с ружьем в руках подползла к лестнице, которая вела на чердак, и полезла по ней. Она шла к Соквэнне, чтобы заряжать его ружье. Алан указал на открытую дверь вниз. — Скорей, идите туда! — крикнул он. — Это единственное безопасное место. Вы можете заряжать там и передавать наверх ружья. |
| Сайм, перенявший теперь у Булля роль вожака, повел их вдоль набережной к осененным зеленью, глядя– щим на море кофейням. Шагал он дерзко и тростью размахивал, как шпагой. По-видимому, он направлялся к последней кофейне, но вдруг остановился и резким мановением затянутой в перчатку руки оборвал беседу, указывая на столик среди цветущих кустов. За столиком сидел Сент-Эсташ. На лиловом фоне моря сверкали ослепительные зубы, темнело смелое лицо, затененное светло-желтой соломенной шляпой. Глава X ПОЕДИНОК Сайм с друзьями сел за другой столик (его голубые глаза сверкали, как море неподалеку) и с радостным нетерпением заказал бутылку вина. Он и раньше был неестественно оживлен, и настроение его все поднималось по мере того, как опускалось вино в бутылке. Через полчаса он порол немыслимую чепуху. Собственно, он составлял план предстоящей беседы со зловещим маркизом, поспешно записывая карандашом вопросы и ответы. План этот был построен наподобие катехизиса. – Я подхожу, – с невероятной быстротой сообщал Сайм. – Пока он не снял шляпы, снимаю свою. Я говорю: «Маркиз де Сент-Эсташ, если не ошибаюсь?» Он говорит: «Полагаю, прославленный мистер Сайм?» Я говорю: «О да, самый Сайм!» Он говорит на безупречном французском языке: «Как поживаете?» Я отвечаю на безупречном лондонском… – Ой, хватит! – воскликнул человек в очках. – Придите в себя и бросьте эту бумажку. Что вы собираетесь делать? – Такой был хороший разговорник… – жалобно сказал Сайм. – Дайте мне его дочитать. В нем всего сорок три вопроса и ответа. Некоторые ответы маркиза поразительно остроумны. Я справедлив к врагу. – Какой во всем этом толк? – спросил изнемогающий доктор. – Я подвожу маркиза к дуэли, – радостно пояснил Сайм. – После тридцать девятого ответа, гласящего… – А вы не подумали, – весомо и просто спросил профессор, – что маркиз может все сорок три раза ответить иначе? Тогда, мне кажется, ваши реплики будут несколько натянутыми. Сайм ударил кулаком по столу, лицо его сияло. – И верно! – согласился он. – Ах, в голову не пришло! Вы удивительно умны, профессор. |
|
|
