| Григорий. На меня сильно подействовало сказанное, и я отвечал: всякому, кто имеет ум, достаточно так просто и безыскусственно в порядке изложенного слова, чтобы признать его основательным и нигде не погрешающим против истины. Но как старающимся об искусственных способах доказательств достаточным для удостоверения кажется силлогизм, а у нас из всех искусственных выводов признается достовернейшим подтверждаемое священными учениями Писания, то думаю, что должно доискаться о сказанном: согласно ли с этим Богодухновенное учение? Макрина. Наставница говорит на это: кто же будет спорить, что истина заключатся в том одном, на чем лежит печать свидетельства Писания? Поэтому если в защиту этого учения надлежит заимствовать что-либо и из учения евангельского, то не неблаговременным будет для нас взгляд на притчу о плевелах ( Мф.13:24 ). Там доброе семя сеет Домовладыка (дом же, без сомнения, мы), а враг, подстерегши, что люди спят, к годному в пищу подсевает негодное, в средину самой пшеницы вмешав плевелы. И семена произрастают вместе одни с другими, потому что семени, вмешанному в саму пшеницу, невозможно было не вырасти вместе с нею. Поскольку противоположные семена сраслись в корне, то смотритель работ запрещает служителям выдергивать негодное, чтобы с чуждым не выдернуть и годное в пищу. Ибо думаем, что добрыми семенами слово называет подобные стремления души, из которых каждое, если бы только возделываемо было на что-либо доброе, непременно возрастило бы нам плод добродетели. Но поскольку привсеяно к этому погрешительное суждение о хорошем и что действительно и единственно по собственной своей природе хорошо, то затенено выросшим вместе былием обмана (ибо вожделение не того, что по естеству хорошо, почему и посеяно в нас, и дало отпрыск, и возросло, но скотского и бессловесного претворило произрастание, потому что неумение отличить хорошее к этому обратило стремления вожделения, а также и семя раздражительности не в мужестве утвердило, но вооружило к борьбе с единоплеменными, сила же любви оставила умственное с безмерною роскошью предавшись наслаждению чувственным, а таким образом и прочие семена вместо хороших отростков пустили дурные), – то поэтому премудрый Делатель попускает выросшему от семени прозябению оставаться при нем, промышляя о том, чтобы не лишить нас лучшего, вместе с негодным отростком вовсе искоренив вожделение. |
| А когда она услышала, что Алиса побывала на многих других планетах, то вопросы посыпались втрое быстрее. Так они и летели эти полчаса, что занимает путь до оазиса на флаере. Внизу проносились покрытые снегом горные вершины, затем за тонкой, блестевшей под солнцем полоской реки потянулась каменная пустыня с желтыми полосами барханов, а дальше к югу простирались бесконечные пески. Но Ичунь не стала углубляться в пустыню, а повернула флаер к востоку и повела его довольно низко над песками. Порой в низинах и на затененных участках скал были видны белые пятна снега, но вообще-то снега было немного — места здесь такие сухие, что снег никогда не покрывает пустыню, а если и выпадет, то вскоре его сдувает жестокими ураганными ветрами — ведь им есть где разгуляться. Странно было представить, что в таких местах могут жить или просто бывать люди. Алисе даже стало страшновато за отважных туристов. Каково здесь будет Торнсенсенам, особенно когда зайдет солнце и грянет ночной мороз? И тут Алиса увидела зеленое пятнышко на серо-желтом фоне пустыни. Пятнышко росло и приближалось. — Видишь? — спросила Ичунь. — Это что? — Это и есть оазис профессора Лу Фу, — ответила толстенькая китаянка. Флаер сделал круг над зеленым садом, который раскинулся на пологом спуске к рукаву реки Тарим, несущей по камням ледяную воду к озеру Лоб-Нор, и опустился на каменной площадке в нескольких метрах от входа в усадьбу профессора Лу Фу. Алиса увидела изысканные литые чугунные ворота, видно привезенные сюда издалека. Ворота были приоткрыты, так что надпись «Просьба позвонить» на китайском, русском, английском и уйгурском языках к Алисе и Ичунь не относилась. — Профессор заранее задал воротам программу, — сказала Ичунь, подходя к ним. — Чтобы они нас встретили, а чужих не пустили. — Добро пожаловать, — сказали ворота, когда Алиса вошла. — Вообще-то профессор не любит, чтобы к нему заходили любопытные туристы. Они бывают очень бесцеремонными, а профессор — человек деликатный и слаб здоровьем, пустые люди его раздражают. |
| Корин любил картину Александра Иванова «Явление Христа народу» и считал ее величайшим произведением живописного искусства. Часами и днями он просиживал перед ней на стуле, выбирая часы и дни, когда в Третьяковской галерее не было посетителей. Наконец он решился и начал выполнять копии с изображенных на картине людей в размер подлинника. Фактически он перерисовал все это грандиозное полотно. Итого, семь лет учебы и только учебы. К этому надо прибавить его многомесячные поездки в Италию, где он тоже не развлекался, а рисовал, рисовал и рисовал, заполняя многочисленные альбомы набросками, рисунками с архитектуры и живописи величайших мастеров итальянского Возрождения. Фрески, гробницы, памятники, интерьеры, фонтаны, дворцы и соборы, мавзолеи и мозаики, базилики и порталы, пейзажи и детали пейзажа, но в первую очередь все-таки живопись и живопись – все это становится объектом внимания художника. Это тоже была его учеба. Тем более что в это время он находился уже во власти своего грандиозного замысла и смотрел на все, примерялся ко всему с учетом будущей своей картины. Вот фрагменты из его итальянских дневников. «Стою около Леонардо и Микеланджело. Боже мой! Боже мой! Великие, помогите!!! Неужели у меня нет этого пламени? Тогда не стоят жить». «Я начинаю чувствовать Леонардо… Мне в картине надо сделать так, чтобы на некоторые головы упала тень, голова частично затенена». «Караваджо. „Ослепление Савла“. Ритм пятен – рук, ног, ног лошади и сама лошадь: белое, светло-серо-желтое и черное. Надо ставить большие проблемы в живописи. Проблемы самой живописи. Надо от безразличия, тупости и пошлости вздернуться до экстаза!!!» «Веронезе. Помни кроваво-красный плащ, помни, как упали тени на фон ниши, помни свет на нише…» «Помни, как глядел на него издали, он высился над толпой и был прорисован сильнее толпы». «Помни Веронезе – „Дарий с дочерьми и Александр“. Помни самого Александра в розовом и рядом рыцарь. Какие позы! Какой аристократизм! Какое благородство!» «Рембрандт. „Философ“. Помни свет, упадший, и тень и фигура философа, свет – космос. Мысль. Тень. Боже, какое величие!» |
| Наевшись и напившись, король повернулся к принцессе и сказал, погладив ее по голове: – Ну, дорогая, что мы будем делать? Король всегда задавал принцессе этот вопрос, и Ирен с нетерпением ждала его. – Я хочу, чтобы мы навестили старую бабушку. Король удивился и спросил: – Что ты имеешь в виду? – Я говорю о королеве Ирен, живущей в башне. Ты знаешь, это очень старая женщина с серебристыми волосами. Король по-прежнему с удивлением смотрел на свою маленькую дочку. – Она хранит свою корону в спальне, – продолжала принцесса. – Но я там еще не была. Ты ведь знаешь о ней, правда? – Нет, – очень тихо ответил король. – Тогда, должно быть, это сон, – заключила Ирен. – Иногда я так и думала, но не была уверена. А теперь все поняла. Ведь я не смогла найти ее комнату, когда поднялась туда в другой раз. Тут в открытое окно влетел белоснежный голубь и сел на голову принцессе. Она громко рассмеялась и, чуть пригнув голову, погладила птицу со словами: – Не клюй меня, голубок. Осторожней, а то своими длинными когтями ты выдерешь мне все волосы. Король протянул руку: он хотел поймать птицу, но та, вспорхнув, улетела в открытое окно. Король погладил принцессу по головке и, улыбнувшись, тяжело вздохнул: – Пойдем, дитя мое. Погуляем в саду. – Значит, ты не пойдешь к бабушке? – спросила принцесса. – Не сегодня, – ответил король. – Она меня не приглашала, а знатные старые дамы не любят непрошеных гостей... Сад был очень красив. Он располагался на склоне горы, и в нем сохранились уголки совершенно дикой природы: груды камней, вереск, горные цветы, а по соседству с ними цвели прекрасные розы, лилии и другие садовые цветы. Такая смесь диких и садовых растений выглядела очень оригинально, и даже бесчисленный сонм садовников не смог бы повторить это великолепие. Возле одной из скал приютилась скамеечка, затененная скалой от полуденного солнца. На вершину скалы вела извилистая тропка, и там стояла еще одна скамеечка, но король с принцессой расположились внизу, потому что солнце сильно припекало. Первым заговорил король: |
| Expectans expectavi Dominum. πομνων πμεινα τν κριον. Вульгата: Терпя потерпел я Господа. Перевод РБО: Я надеялся на Господа, надеялся и ждал. Все приведенные примеры из Вульгаты могут быть названы гебраизмами (от hebraicus – еврейский) вследствие их стилистического, синтаксического или лексического своеобразия. Можно заметить, что в некоторых случаях (напр., Пс 25:12 ) Иероним даже больше придерживается буквы, чем греческие переводчики. Однако в других случаях это не так: например, вместо in saeculum saeculi или in saecula saeculorum веки он регулярно переводит in aeternum или in saeculum et in aeternum век и в и т.п. Во многих местах он проясняет свой перевод именно литературными способами. То же самое часто происходит и у Семидесяти 362 . Как в таком случае должны объясняться приведенные примеры? Наивно было бы полагать, что у Иеронима не было никаких идей относительно литературного перевода этих фраз. Но здесь как будто сказывается восхищение лапидарным еврейским слогом, которое он хочет передать читателю, обратив его внимание на особую сущность богооткровенного текста той «простотой речи» (simplicitas sermonis), которая характерна, по его словам, для переводов Септуагинты и Феодотиона. Эффект от возникающей при этом литературной неясности можно сравнить с впечатлением, которое производили на греков и римлян изречения оракулов 363 . «Сивилла, – говорил еще Гераклит, – неистовыми устами произносит угрюмое, неприкрашенное и неподмазанное, и речь ее звучит сквозь тысячелетия, ибо она побуждаема божеством» (Фрагм. 92). Исходя из его же суждения, согласно которому «человеческий образ мыслей не обладает разумом, божественный же обладает» (Фрагм. 78), инаковость или «странность» пророческого языка высвечивает несовершенство обычной речи, а не наоборот. Попытки блж. Иеронима прояснить перевод везде, где он считает это возможным, показывают, что его субординация еврейскому стилю не была намеренной обскурацией – затенением смысла текста в видах его большей «божественности», а должна пониматься как проявление смирения переводчика, который постоянно находился перед выбором между ясной латынью и лаконичностью подлинника. |
| При ловле крупной рыбы недостаточно крепкой леской надо стараться соблюдать между ней и удилищем прямой угол. Пружинящая ветка снимает нагрузки с лески, гасит опасные рывки и, значит, снижает вероятность ее обрыва. При некотором навыке и изрядной доле везения можно поймать рыбу на примитивную, безлесковую удочку. В конце длинной, прочной ветки вбивается или закрепляется как-то иначе гвоздь или небольшой кусок проволоки, который загибается в форме крючка. На крючок надевается приманка, конец безлесковой удочки опускается в воду, клюнувшая рыба подсекается рывком ветки на себя. В заключение опишу древнюю удочку «луму», с помощью которой наши предки, обживавшие верховья реки Оби, очень успешно охотились на щук и других крупных рыб. Длинная сарга (узкая и тонкая лента из коры какого-нибудь дерева), на одном конце которой укреплен деревянный крючок, а к другому привязана деревяшка-«наплав» – вот и вся снасть. Простейший тип крючка в луме вырезали из развилки куста тальника, один конец которой делали короче и заостряли, а ко второму, более длинному, выполнявшему роль цевья, привязывали леску-саргу. Рыба заглатывала крючок с наживкой и таскала поплавок-деревяшку до тех пор, пока не выбивалась из сил и не вытаскивалась рыбаком на берег. Удивительно, что подобная примитивная снасть сохранилась в некоторых местах до сегодняшних дней под не самым звучным названием «дурилка». Несколько лум-дурилок, соединенных на одной веревке, жители низовий Оби называют «паннеюх» – налимий перемет. Это уже снасть для серьезного промысла. Наживка . Классической наживкой, привычной и рыбе и рыбаку, остается, конечно, землянойчервь . Известно множество «сортов» червей – навозные, красные, или подлистники, выползки и т. п., которые различаются размером, цветом, местом обитания. В лесу проще всего отыскать червей под лежащими на земле стволами поваленных деревьев, под камнями, кучами прелой листвы, под засохшим звериным пометом, во влажных, затененных местах с влажной почвой. На заболоченной местности – под корнями берез и ив, где нет мха. На глинистых и песчаных берегах – под дерновыми плитами, козырьком нависшими над водой, в местах, где берег подмыт водой. В кочкарниках – где в ложбинах между кочками бурыми рядами лежит старая, прелая осока. |
| «Женственная тень» и «лики роз», заметим, взяты из поэзии Соловьёва. Но иное важнее: для поэта безразлично, чем будет занят «апостол гения»: ведь и тёмные соблазны непременно просветятся «неиссякающим Светом» (почему? так положено). Поэтому — Женственность, Христос, «чёрные глыбы» — единосущны. При этом Христос в таком ряду — нечто устаревающее: так значимо это «ещё» при упоминании о Нём. Можно вспомнить вновь утверждение Ходасевича: было безразлично, кому служить, ценилась лишь полнота одержимости. Блок пишет то же самое, по сути (а Ходасевич не мог того знать, и это ещё раз подтверждает правоту его наблюдения): «…Никогда не умрёт человеческий дух, границы его возвеличению лежат ещё вне нашего познания; теперь — среди всех «бурь и бед и мыслей безобразных» почуялось новое веяние, пускают ростки новые силы; и в небывалых прежде блаженных муках начинает рождаться новое, ещё неведомое, но лишь смутно пока чувствуемое. Это всё дело Вечного Бога. Мы ещё только смотрим, содрогаясь и смутно ждём конца. Кто родится — Бог или дьявол, — всё равно; в новорожденном заложена вся глубина грядущих испытаний; ибо нет разницы — бороться с дьяволом или с Богом, — они равны и подобны; как источник обоих — одно Простое Единство, так следствие обоих — высшие пределы Добра и Зла — плюс ли, минус ли — одна и та же Бесконечность» (7,27-28). Если бы это не было молодой глупостью, то нужно было бы выяснять, что здесь: манихейство в причудливом сочетании с пантеизмом — или иное что? Но пока должно лишь отметить безразличие к Истине, которое даром ведь не проходит. Всё творчество Блока трагически затенено его переживанием идеи Прекрасной Дамы (или Вечной Женственности, или таинственной Девы). Под разными именами, под разными личинами, претерпевая своеобразную цепь перевоплощений, — она стала центральной идеей поэта, его главным соблазном. И она же — главный соблазн его реальной жизни, главная трагедия его. Он с самого начала предчувствует и страшится того, что вынужден предугадать: вот эту неизбежную цепь многих изменений Её: |
| Так шло время, не принося ей облегчения, но зато и не без пользы: она начала сознавать в себе приливы того же живого ощущения мелодии и поэзии, которое так очаровало ее в игре хохла. Тогда в ней ожила и надежда. Под влиянием внезапных приливов самоуверенности она несколько раз подходила к своему инструменту и открывала крышку с намерением заглушить певучими ударами клавишей тихую дудку. Но каждый раз чувство нерешимости и стыдливого страха удерживало ее от этих попыток. Ей вспоминалось лицо ее страдающего мальчика и пренебрежительный взгляд хохла, и щеки пылали в темноте от стыда, а рука только пробегала в воздухе над клавиатурой с боязливою жадностью… Тем не менее изо дня в день какое-то внутреннее сознание своей силы в ней все возрастало, и, выбирая время, когда мальчик играл перед вечером в дальней аллее или уходил гулять, она садилась за пианино. Первыми опытами она осталась не особенно довольна; руки не повиновались ее внутреннему пониманию, звуки инструмента казались сначала чуждыми овладевшему ею настроению. Но постепенно это настроение переливалось в них с большею полнотой и легкостью; уроки хохла не прошли даром, а горячая любовь матери и чуткое понимание того, что именно захватывало так сильно сердце ребенка, дали ей возможность так быстро усвоить эти уроки. Теперь из-под рук выходили уже не трескучие мудреные «пьесы», а тихая песня, грустная украинская думка звенела и плакала в темных комнатах, размягчая материнское сердце. Наконец она приобрела достаточно смелости, чтобы выступить в открытую борьбу, и вот, по вечерам, между барским домом и Иохимовой конюшней началось странное состязание. Из затененного сарая с нависшею соломенною стрехой тихо вылетали переливчатые трели дудки, а навстречу им из открытых окон усадьбы, сверкавшей сквозь листву буков отражением лунного света, неслись певучие, полные аккорды фортепиано. Сначала ни мальчик, ни Иохим не хотели обращать внимания на «хитрую» музыку усадьбы, к которой они питали предубеждение. Мальчик даже хмурил брови и нетерпеливо понукал Иохима, когда тот останавливался: |
| Иногда в каналах попадались встречные лодки с отдыхающими, и было очень непросто разойтись в узких, затененных нависшими деревьями, таинственных проходах. Лодки перемещались по озерам, люди ловили рыбу, кто-то шел под парусом на открытых плесах, кто-то заблудился и уже несколько часов кружил по обманному глухому кругу в Щучьем озере, называемому «заливом дураков». Однако, предупрежденный другом об опасности потерять дорогу, Павел был очень внимателен, и, покуда Сережа с Поддубным чистили и жарили грибы для ужина, искали в лесу сушину, а потом пилили, кололи и складывали дрова и все это время Илья расспрашивал крестника про его сновидения, он плыл от одного указателя на берегу к другому, отыскивая путь к последнему, самому большому из соединенных каналами озер. В одном только месте путешественник ошибся, взял левее нужного направления, и оказался отрезанным от канала деревянными столбиками, погруженными в воду, над которыми лодка никак не хотела проходить, и пришлось возвращаться назад. Наконец миновав последний проточный канал и высокие валунные подпорные стенки на склонах окружающих холмов, Павел вошел в самое дальнее озеро, которое в прежние времена называлось Белым, а после было переименовано в Красное. Странное это было озеро. Все прочие из увиденных в тот день озер Макарову необыкновенно понравились, он бы с радостью постоял на любом из них с палаткой, посидел у берега или, заякорившись, на глубине с удочкой – но это выглядело изувеченным. Оно было сильно подтоплено плотиной в северной части, и оттого вдоль изрезанных берегов и в заливах его стояли сотни, тысячи голых деревьев, обрубленных стволов, пней. Макаров вспоминал дамбу и пастбища на безлесой Муксалме, деревянный док возле монастыря и каналы и думал о том, что нигде на земле, или уж по крайней мере в его родной стране, нельзя встретить место, где так разумно была бы устроена человеческая жизнь, вписана в существование природы, ее ландшафт и климат, как в этом древнем монастырском краю, но загубленное озеро странным образом всему противоречило и производило впечатление тягостное. |
| Вид ее предвещал близость источника. В самом деле, я вскоре убедился, что предполагаемая лужайка была болотом, в котором терялся ручей, по-видимому, вытекавший из узкого ущелья между двумя высокими отрогами сьерры Кабра. В голову мне пришла мысль, что, поднявшись вверх по его течению, я найду воду похолоднее с меньшим количеством пиявок и лягушек, а также, быть может, немного тени среди скал. При въезде в ущелье конь мой заржал, и ему тут же ответил другой, не видимый мною конь. Не успел я проехать и сотни шагов, как ущелье внезапно расширилось, явив моему взору нечто вроде естественного амфитеатра, затененного окружающими его обрывистыми склонами. Невозможно было найти место, сулящее путнику более приятный отдых. У подножия отвесных скал ручей, бурля, ускорял свой бег и падал с кручи в маленькое озеро, дно которого было устлано белоснежным песком. Внизу росли великолепные каменные дубы; защищенные от ветра и обильно питаемые влагой ручья, они бросали на него густую тень. Наконец мягкая, глянцевитая трава по берегам озерца обещала путнику ложе, лучше которого нельзя было бы сыскать ни в одной харчевне на десять миль вокруг. Однако не мне принадлежала честь открытия этого превосходного места. Там уже отдыхал какой-то человек, и, когда я подъехал к нему, он, видимо, спал. Разбуженный ржанием, он вскочил на ноги и подошел к своему коню, который воспользовался сном хозяина, чтобы досыта наесться растущей поблизости травой. То был молодой малый среднего роста, но с виду ловкий и сильный, которого отличал мрачный гордый взгляд. Под действием солнца цвет его лица, вероятно, светлый от природы, был теперь темнее волос. В одной руке он держал недоуздок, в другой – медный мушкетон. Признаюсь, поначалу меня несколько озадачили и мушкетон, и свирепый вид его владельца; но я разуверился в существовании разбойников, ибо ни разу не видел их, хотя и был о них наслышан. Кроме того, я встречал стольких честных фермеров, которые вооружались до зубов, дабы ехать на рынок, что наличие огнестрельного оружия еще не давало мне права ставить под сомнение добропорядочность незнакомца. |
|
|
