| В стремлении Милля, Чернышевского и других представителей безрелигиозного мировоззрения придать какой-то более " идеальный " характер утилитаризму, сказывается своеобразная половинчатость и робость мысли. С одной стороны, уничтожаются все основы духовной жизни, все действительные предпосылки для высших целей, отвергаются все начала, которые могли бы придать смысл и разумность человеческому существованию, с другой стороны, невольно ощущается какая-то боязнь всех тех следствий, которые влечет за собой такое мировоззрение, и делаются тщетные попытки привлечь к нему остатки привычных мыслей, чувствований и запросов. Это мировоззрение забывает, что, отрицая вообще разумный смысл жизни и мира, нельзя говорить и о " разумной пользе " , " разумном счастье " и пр. Более того, пробудившись от опьянения мгновенными переживаниями удовольствия, мгновенного охвата страстной или повседневной сутолокой " мелочей жизни " , разумное сознание неизбежно признает всю безнадежность и тщетность искания счастья перед лицом всеобщей бессмыслицы. Обладающий разумным сознанием человек уже не может заставить себя жить той непосредственной, инстинктивной жизнью, которую ведут животные, и удовлетвориться животным довольством. Разум не дает возможности отдаваться переживанию каждого момента без осмысливания его значения и смысла, без осознания последующего. Это сознание кратковременности, условности, непрочности жизни перед угрозой бессмыслицы и пустоты, сознание неизбежности страданий, последующих за отдельными мгновениями наслаждений, наконец, неизбежность предстоящей смерти обесценивает радость жизни и в конце концов порождает равнодушие к жизни и всякой деятельности или отчаяние и пессимизм. К выводам о преимуществе смерти перед жизнью и приходят многие сторонники того атеистического мировоззрения, которое в удовольствии и счастье, материально понимаемым, видят единственную ценность жизни, например, ученик основателя античного гедонизма Аристиппа Гедизип, названный " философом смерти " . Близкие настроения мы находим вообще в языческом мировоззрении древнегреческого мира, отразившемся в памятниках античной литературы. |
| 1 Сейчас много говорят во всем мире, в самых разных его частях, об освобождении. Это, пожалуй, одно из самых характерных, самых популярных понятий нашего времени. Освобождение от ненавистного тоталитарного режима, от партийного надзора, от партийной идеологии. Освобождение от колониального империализма. Освобождение от фарисейства и материализма общества, освобождение от половых табу, от морализма, от давления социального конформизма и так далее, и так далее. Как–то почти внезапно человек почувствовал себя порабощенным, игрушкой в руках каких–то сил, которые он сам не контролирует, над которыми он не имеет власти, и стал страстно ждать и жаждать освобождения. И вот, я убежден, что главной опасностью этого стремления является то, что освобождение подавляющее большинство людей воспринимает в его отрицательном смысле — как ликвидацию того или иного препятствия к свободе, как борьбу прежде всего с чем–то, а не за что–то. Уберите колониализм — и все зацветет, уничтожьте постылую и ненавистную власть и партию — и будет свобода, откиньте фарисейские запреты на половую жизнь — и засияет чистая и свободная любовь. Увы, это большинство не знает, что отрицательным своим содержанием понятие освобождения исчерпано быть не может, что, говоря по–другому, недостаточно что–то убрать и что–то ликвидировать, чтобы наступила свобода. Маркс считал, что достаточно уничтожить частную собственность и обобщить орудия производства, и почти автоматически совершится «прыжок из царства необходимости в царство свободы» . Но ведь мы знаем теперь, что это не так, что эта призрачная свобода обернулась на деле неслыханным закрепощением и порабощением человека. И потому нет сейчас более спешной задачи, более важной темы, чем выяснение, хотя бы самое общее, уже не отрицательного, а именно положительного понятия освобождения, или, может быть, еще проще — таинственного, неуловимого, ослепительного понятия свободы. Ведь вот, веками как зачарованный повторяет это слово человек, и все же остается она, эта свобода, каким–то недостижимым, недоступным идеалом, а это так потому, конечно, что не хватает у человека решимости и мужества по–настоящему заглянуть в эту бездну, по–настоящему заглянуть в лицо свободе. Достоевский даже прямо утверждал, что на деле человек боится этой свободы и бежит от нее, ибо слишком тяжко это бремя для его слабых сил, и что инстинктивно, сам того не сознавая, ищет он того, чему бы мог подчиниться и во имя чего от свободы своей отказаться. Потом, правда, он начинает бунтовать против того, чему подчинился, но бунт — это еще не свобода. Бунт — это отрицание, но никогда не утверждение. |
| Поль Аллар Шестая глава. Языческая реакция. – Юлиан 1.Религия Юлиана Быстрое течение жизни и возвышение Юлиана могут быть кратко изложены в нескольких словах: насильственная смерть его родителей, молодость, проведенная почти что в плену и в научных трудах, неожиданное возвышение в достоинство цезаря, блестящие победы в Галлии и Германии, военный мятеж, который провозгласил его августом, разрыв с Констанцием, вступление во владение империей, несчастная война против Персов и смерть близ Ктезифона. Но в этой жизни, которая прерывалась столь внезапными переменами и была, по наружному виду, смущаема таким множеством внешних событий, – потомство видит прежде и более всего то, что в действительности составляло ее содержание: внутреннюю драму, которая оторвала Юлиана от христианства, потом – беспрерывное усилие уничтожит это последнее и восстановит почитание богов. Проникнув раз в его сердце, эта мысль не оставляет уже Юлиана: она сопровождает его, когда он возвращается из Галлии, преследует его в походе против Констанция, вдохновляет всю его политику с той поры, как он становится один императором, осеняет его во время приготовлений к войне с Персами, следует за ним в этом походе (через Малую Азию), который приводит его к печальному концу, и оставляет только с жизнью этого государя, и он умирает, не осуществив своего намерения, как бы подавленный собственною мечтою. Трудно сказать, каким образом Юлиан дошел до разрыва с христианством. Обратила ли его инстинктивная ненависть к Констанцию, которого он обвинял в убийстве своего отца, – в партию противную той, к какой принадлежал враг его семейства? Или арианские убеждения Евсевия Никомидийского, которому было поручено его религиозное воспитание 415 , привили ему несовершенное и ложное представление о христианском учении и его последователях? Все заставляет, однако, думать, что более непосредственные влияния привлекли его к древней религии. Его учитель, евнух Мардоний, был страстный почитатель Гомера 416 . С ранней поры Илиада и Одиссея внушили ребенку отвращение к Евангелию и Библии . |
| Уже изъ всего вышесказаннаго видно, что большинство модалистовъ, состоявшее изъ простой и необразовайной массы верующихъ, въ своемъ протесте противъ логологии руководилось чисто религиозными побуждениями. Страстное желание полнаго и исчерпывающаго искупления, лежавшее въ ихъ душе, инстинктивно заставляло ихъ отвергать учение ο Христе, какъ второмъ и низшемъ Боге, и требовать признания въ Немъ не только полнаго Божества, но и отожествления Его съ Самимъ Богомъ Отцомъ, и если они упрекали своихъ противниковъ въ дитеизме и тритеизме и заявляли, что они держатся монархии, то вы–ходили при этомъ не изъ какихъ — либо теоретическихъ или философскихъ тенденций, а безсознательно выражали только потребности своего миетически настроеннаго сердца, желавшаго при помощи «монархии» сохранить за Христомъ полное Божество. Но борьба съ динамистами, опиравшимися на предпосылки. Аристотелевской теологии, и съ церковными защитниками учения ο Логосе, основывавшимися на Платоно–Филоновскихъ идеяхъ, заставило и ихъ обратиться къ помощи эллинской философии и въ ней искать теоретическихъ доказательствъ своего чисто–религиознаго тезиса. И то не было какимъ–либо страннымъ фактомъ, что эта теория впервые сформирована была на Востоке, а не на Западе; ея авторомъ былъ родоначальникъ модализма Ноэтъ, и свое первое опровержение она нашла у Ипполита, человека греческаго образа мыслей и воспитания. Ноэтъ ввелъ ересь, заимствовавши ее изъ учения Гераклита (εκ των Ηρακλετου δογμτ(ον) — вотъ главное обвинение, предъявляемое Ипполитомъ къ римскимъ модалистамъ. Трудолюбию и проницательности Гагемана наука обязана темъ, что эта общая фраза Ипполита получила конкретную форму и сделалась исходнымъ пунктомъ для объяснения всехъ особенноетей теологии динамистовъ. Понятно, что подъ Гераклитомъ Ипполита нужно разуметь не стараго ионийскаго натурфилософа и антипода елеатовъ, но возрожденнаго въ стоической школе и освещеннаго съ точки зрения позднейшей греческой философии Гераклита, какъ основателя той натурфилософии, которая вполне воспроизведена въ материалистическомъ учении стоиковъ. |
| Этот принцип выдвигает Климент Александрийский : «Ничего не делать по велению желания» 3899 . Соединением супругов должны руководить не инстинкт, то есть безличное проявление биологической природы, и даже не желание, а любовь. В этом смысле супружеское целомудрие подразумевает определенную способность сдерживаться, которая заключается в умении владеть собой, позволяющем сдерживать инстинктивные движения, умерять свои желания и уклоняться от любой мысли или образа, которые могут быть с ними связаны. Вот почему святитель Григорий Нисский рекомендует «пользоваться супружеским союзом сдержанно и с чувством меры» 3900 , «бережно и скромно» 3901 , а святитель Григорий Назианзин подчеркивает, что необходимо быть уравновешенным и не давать слишком много места плотскому 3902 . Это требуется для того, чтобы союз не являлся простым способом удовлетворить желание, но чтобы присутствовало уважение к личности и свободе супруга. Но также это нужно для того, чтобы человек не состоял «целиком из плоти и крови» 3903 и не перестал в жизни и в супружеском союзе отдавать приоритет духовной сфере 3904 . Ибо, как отмечает святитель Григорий Нисский , «не так уж мала опасность» того, что человек, обманутый опытом сластолюбия, перестанет ценить любое благо, кроме того, которое он вкушает с помощью плоти с особой страстной привязанностью, и что он станет полностью плотским и совсем отвратит свой дух от жажды духовных благ и начнет охотиться любыми способами за тем приятным, которое предлагает плоть, до такой степени, что станет более сластолюбив, нежели боголюбив ( 2Тим. 3:4 ) 3905 . Особенно страшна сила привычки, которая привязывает человека к сластолюбию, отмечает святитель Григорий Нисский , приводя в пример многих людей, которые «однажды, пережив такой опыт, отвратили все свои силы от желания [духовных] вещей... и направили порыв своих помыслов от божественной реальности к этой. И тогда их внутреннее пространство широко распахнулось для страстей, вплоть до того, что они прекратили всякое движение к высшей реальности и полностью погасили стремление к ней, направив движение к страстям» 3906 . |
| Остановимся сначала на физических проявлениях любви. Насколько нам известно, Бэн первый обратил внимание на ту роль, которую играет в любви чувство осязания 541 . Прикосновение к предмету любви доставляет удовольствие, сила которой пропорциональна степени нежности, с какой мы относимся к любимому существу. Это выражение приязни заметно уже у низших животных. Самки животных с видимым удовольствием лижут своих детенышей. Собаки и кошки выражают свою ласку прикосновением. Многие животные стоят тесно прислонившись друг к другу. У человека все виды любви получают свое естественное выражение в прикосновении, сопровождающиеся удовольствием. «Прикосновение, – говорит Гюйо, – есть самое первобытное и самое верное средство, чтобы привести в общение, в гармонию и социализировать две нервные системы, два сознания, две жизни. В прикосновении двух существ есть нечто весьма сходное с давлением электрической пуговки, которое пускает два тока один на встречу другому; это явление усиливается в соприкосновении двух существ разного пола. Каждый из нас испытывал, и романисты часто описывают глубокую эмоцию, которую может произвести малейшее прикосновение любимого существа» 542 . И действительно, с наибольшею яркостью это явление выступает, конечно, в любви половой, где оно отличается порывистым и страстным характером. Но в более или менее слабой степени оно сопровождает и другие виды ложных чувствований. Поцелуй и рукопожатие у всех народов служат знаком любви и доверия. Самые одухотворенные дружественные отношения находят свое естественное выражение и завершено в объятии и поцелуе. В любви престарелой матери к взрослому сыну трудно найти что-либо плотское, кроме той давно минувший органической связи, которая впервые вызвала эту любовь, и однако удовольствие объятия и поцелуя играют здесь очень большую роль. Это выражение любви на столько естественно и непосредственно, что отсутствие его всегда вызывает подозрение в искренности самого чувства. Факт этот хорошо отмечен наблюдательным автором «Хижины дяди Тома». Негритянская девочка, воспитывавшаяся в добром семействе и окруженная общими заботами, инстинктивно чувствовала себя одинокой и чуждой в семье своих благодетелей, потому что последние не могли победить в себе какой-то физической и воспитанной брезгливости по отношению к представителям низшей расы и избегали прикосновения к своей воспитаннице. |
| Во время поклонов его лампада становилась мне видна каждый раз, а когда он выпрямился и стал неподвижно, как бы чего-то выжидая; мое же состояние ни в чем не изменилось, и когда я вторично пожелала прочесть молитву Богородице, то он тотчас так же внятно и громко стал читать и ее; то же самое повторилось и с третьей задуманной мною молитвой — «Да воскреснет Бог». Между этими двумя последними молитвами был большой промежугок времени, в который чтение останавливалось, покуда кормилица вставала на плач ребенка, кормила его, пеленала и вновь укладывала. Во все время чтения я ясно слышала каждый бой часов, не прерывавший этого чтения; слышала и каждое движение кормилицы и ребенка, которого страстно желала как-нибудь инстинктивно заставить поднести к себе, чтобы благословить его перед ожидаемой мною смертью и проститься с ним; другого никакого желания в мыслях не было, но и оно осталось неисполненным. Пробило три часа; тут, не знаю почему, мне пришло на память, что еще не прошло шести недель со дня Светлой Пасхи и что во всех церквах еще поется пасхальный стих — «Христос воскресе!» И мне захотелось услыхать его… Как бы в ответ на это желание, вдруг понеслись откуда-то издалека божественные звуки знакомой великой песни, исполняемой многочисленным полным хором в недосягаемой высоте… Звуки слышались все ближе и ближе, все полнее, звучнее, и лились в такой непостижимой, никогда дотоле Мною не слыханной, неземной гармонии, что у меня замирал дух от восторга; боязнь смерти исчезла, и я была счастлива надеждой, что, вот, звуки эти захватят меня всю и унесут с собою в необозримое пространство… Во все время пения я ясно слышала и различала слова великого ирмоса, тщательно повторяемые за хором и стоявшим предо мною человеком. Вдруг внезапно вся комната залилась каким-то лучезарным светом, также еще мною невиданным, до того сильным, что в нем исчезло все — и огонь лампады, и стены комнаты, и самое видение… Свет этот сиял несколько секунд при звуках, достигших высшей, оглушительной, необычайной силы, потом он начал редеть, и я могла снова различить в нем стоявшую предо мною личность, но только не всю, а начиная с головы до пояса она как будто сливалась со светом и мало-помалу таяла в нем, по мере того, как угасал или тускнел и самый свет; сверток, лежавший все время около меня, также был захвачен этим светом и вместе с ним исчез. |
| В Риме место его заняли новые выходцы с Востока, Епигон, слуга и ученик Ноэта и его преемник Клеомен 235 ; оба они примкнули к церковному большинству, встали под покровительство епископов, основали свою школу ( διδασχαλει " ον) 236 и сохранили свое влияние до времен Савеллия. Уже из всего вышесказанного видно, что большинство модалистов, состоявшее из простой и необразованной массы верующих, в своем протесте против логологии руководилось чисто религиозными побуждениями. Страстное желание полного и исчерпывающего искупления, лежавшее в их душе, инстинктивно заставляло их отвергать учение о Христе, как втором и низшем Боге, и требовать признания в Нем не только полного Божества, но и отожествления Его с Самим Богом Отцом, и если они упрекали своих противников в дитеизме и тритеизме и заявляли, что они держатся монархии 237 , то выходили при этом не из каких-либо теоретических или философских тенденций, а безсознательно выражали только потребности своего мистически настроенного сердца, желавшего при помощи «монархии» сохранить за Христом полное Божество. Но борьба с динамистами, опиравшимися на предпосылки. Аристотелевской теологии, и с церковными защитниками учения о Логосе, основывавшимися на Платоно-Фидоновских идеях, заставило и их обратиться к помощи эллинской философии и в ней искать теоретических доказательств своего чисто-религиозного тезиса. И то не было каким-либо странным фактом, что эта теория впервые сформирована была на Востоке, а не на Западе; ее автором был родоначальник модализма Ноэт, и свое первое опровержение она нашла у Ипполита, человека греческого образа мыслей и воспитания 238 . Ноэт ввел ересь, заимствовавши ее из учения Гераклита ( ε " χ τ ν Ηραχλει " του δογμα " των) 239 -вот главное обвинение, предъявляемое Ипполитом к римским модалистам. Трудолюбию и проницательности Гагемана 240 наука обязана тем, что эта общая фраза Ипполита получила конкретную форму и сделалась исходным пунктом для объяснения всех особенностей теологии динамистов. Понятно, что под Гераклитом Ипполита нужно разуметь не старого ионийского натурфилософа и антипода елеатов, но возрожденного в стоической школе и освещенного с точки зрения позднейшей греческой философии Гераклита, как основателя той натурфилософии, которая вполне воспроизведена в материалистическом учении стоиков. |
| Это значит, что ни что, совершенное христианами, не может уже быть источником первородного греха в отношении них самих. И лишь один только брак становится источником первородного греха. Независимо от того, являются ли родители христианами или нехристианами, дети, рожденные в браке, оказываются поврежденны заразой первородного греха и нуждаются в таинстве Крещения. Но что объединяет христианский и нехристианский браки в отношении рождения детей? — Брачное совокупление, половая жизнь и ее корень — сладострастие, то есть, собственно, сексуальность. Итак, по логике проведенного выше рассуждения, получается, что именно половая жизнь, а точнее сладострастие и человеческая сексуальность в целом, оказываются средоточием и корнем первородного греха, каналом для его передачи потомкам . Ранее уже было сказано о том, как понимает человеческую страстность восточно-христианская мысль. Действительно, святые отцы говорят о “страстности” человеческого рождения как источнике его страстного бытия, безусловно нуждающегося в исцеления Христом в крещальной купели. Но речь идет о страстности и экзистенциальном смысле, несводимой к одному лишь частному аффекту, сопровождающему половой акт и зачатие. Сладострастие рассматривается скорее как характерный знак человеческой страстности . Человек рождается “страстно”, “страдательно” в том смысле, что рождение опосредовано инстинктивными природными процессами, так что рождающаяся личность не приемлет ею свободно . Как и зачатии, чревоношении, рождении новая личность является не субъектом, а объектом, так и во всей жизни она всегда обречена быть объектом внеположных “я” природных импульсов. Этот образ зачатия и рождения воспроизводит в последующих поколениях ту бытийную катастрофу, которая произошла с прародителями. Первородный грех — это не столько “что”, а “как”; это трагическое искажение модуса человеческой экзистенции, искажение того личностного бытия, к которому изначально был призван человек, искажение, передающееся от Адама к его потомкам. В таинстве Крещения воистину происходит новое рождение, приобщение не только новой человеческой природе, но и новому модусу существования, свободному от онтологической необходимости. |
| Понятие целомудрия, «софоросини» означает прежде всего некое духовное качество, целостную «мудрость», великую силу целокупности и воссоединения всех элементов существования. Святой апостол Павел в Первом Послании к Тимофею ( 1Тим.1:15 ) говорит о спасении «посредством целомудрия», посредством воссоединения всех элементов человеческого существа в некое девственное целое, и это – событие по существу внутреннего, духовного порядка. В непосредственном смысле это эсхатологическое устремление к жизни будущего века, «когда люди будут подобны Ангелам». Понимать текст «спасение материнством посредством целомудрия» в чисто функциональном, а не в онотологическом смысле, значит явно извращать его смысл. За пределами цикла, посвященного деторождению, девственник порождает сам себя ради Страшного Суда. Точно так же в браке, если цикл рождений ведет к продолжению жизни через ряд последовательных смертей, этот цикл спасается «посредством целомудрия», благодаря которому материнство во всех его видах порождает новый эон; «таинство любви» – это таинство будущего века. Вот почему решающее значение имеет только персоналистский аспект супружеской любви. Супружеская чета, плодовитая или бесплодная, в равной мере превосходит функциональность, инстинктивность и страстность и персонализирует, делает девственной плоть, ставшую целостной до самых своих духовных глубин, до восстановления целомудренного существа. Ставить браку целью произрождение, значит иметь в виду пользу рода и сводить любовь к служебной, утилитарной сексуальности. Конечно, персоналистская концепция брака – чрезвычайно возвышенное его восприятие, она носит аристократический духовный характер и встречает препятствие в демократизации истин в человеческой массе, а также в лице ее руководителей, которым удобнее становиться на ее уровень и сводить брак к его сексуальной воспроизводительной функции. Вопрос Великого Инквизитора (у Достоевского) становится одним из самых актуальных: масса женатых людей не предназначена ли стать своего рода перегноем для произрождения меньшинства Божественных девственников? |
|
|
