| О человеке и природе Разум, сердце и воля представляют троичность в человеке. В грешной и страстной душе они не имеют единства и божественной гармонии, напротив, разделены и дисгармоничны. Такой человек подобен дому, разделившемуся в себе, который не способен сохраниться и разрушается ( Мф. 12:25 ; Мк. 3:25 ). Такой душевный дом ничто не может спасти от гибели, кроме покаяния и евангельской веры. Источник с мертвой и живой водой – человек: одной водой он живит, другой мертвит; одной очищает, другой грязнит. И та, и другая вода текут из одних уст ( Иак. 3:11 ). Одни и те же уста могут воспевать добродетель и поносить ее, могут славить Бога и хулить Его, могут поддержать и обессилить, могут привести к истине или соблазнить. Мудрый сын Сирахов сказал: Если подуешь на искру, она разгорится, а если плюнешь на нее, угаснет; то и другое выходит из уст твоих ( Сир. 28:14 ). Видите, как из одних уст исходят и добро, и зло? Поэтому, христианин, будь постоянен в добре и, когда увидишь праведника, не угаси оскорблением правду его, распали в нем Божественную искру, чтобы ярче горела. А когда видишь, что грешник кается в своих грехах, не помяни ему исповеданных грехов и лохмотья греховного рубища, которые сбрасывает с себя, не набрасывай на него. Ибо его грех на тебя падет и завтра будешь судим за него как за свой. Не грязни того, кто очищается, но помоги ему омыться. Не расслабляй того, кто встал на путь добродетели, поддержи его. Ибо на Страшном Суде будешь судим за то, что из твоих уст в этот мир исходит. Добрый, а не великий человек всегда угоден Богу и людям. Великий человек может, и нередко бывает, велик и во зле. Спросим себя сейчас, какое учение о человеческом величии оставил наш Спаситель? Когда Его спросили, кто наибольший в Царстве Божием, Иисус подозвал к Себе малое дитя и сказал: Кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него ( Мк. 10:15 ). Иными словами – в Царстве велики добрые. Спрашиваю чувственного человека: «Кто ты?» Он отвечает: «Я это я», имея в виду свое тело. Спрашиваю душевного человека: «Кто ты?» Он отвечает: «Двух чужаков вижу в себе, и я разрываюсь между ними, то с одним, то с другим», думая о своей инстинктивной и сознательной природе. Спрашиваю духовного человека: «Кто ты?» Он отвечает: «Есть Некто в глубине моей души, я протягиваю руки, чтобы коснуться Его, но вижу, что мои руки должны быть пространнее космоса». Спроси у Него, кто я? |
| Эндрю обладал инстинктивной жестокостью ребенка. Он помнил отца дома — властного, жестокого, сознающего себя хозяином, не скупящегося на колотушки ни для жены, ни для ребенка. — Очень, — сказал он. Его голос наполнился притворным удовольствием, и он произносил слова с притворной аккуратностью. — Мы проходим Горация в этом семестре, папа, — сказал он, — и Софокла. Директор сиял. Отец несвязно пробормотал, что ему пора, и пошел обратно через площадку, смущенно топая тяжелыми сапогами. Эндрю тогда не знал, что частенько удерживало отца вдали от дома, где на короткое время воцарялся благословенный покой. Он никогда не узнал причины того явно незадавшегося визита. Возможно, отец направлялся к берегу и, внезапно осознав, что его карьера рано или поздно должна окончиться смертью, во что бы то ни стало захотел увидеть единственное в его понимании воплощение своего бессмертия. Последовавшее за этим плавание, должно быть, пришло к своему естественному успешному завершению, так как, когда несколько недель спустя Эндрю приехал домой на каникулы, отец был там, властный, вспыльчивый, как всегда, с плеткой под рукой; плеть он, казалось, держал больше для семьи, чем для собак. Год спустя, когда сын был в школе, а отец на море, умерла мать в безмятежной вере своей абсолютно сломленной воли. Подпрыгивая на ходу, священник читал из Писания, бессмысленно растягивая слова, которые заглушал туман и усиливающийся насморк. Слова значили для него не больше, чем покойник. Это был машинальный ритуал, еще менее осознанный, чем чистка зубов. «Я говорю это к вашему стыду. Но кто-то спросит: в каком обличье восстают из мертвых? С каким телом они приходят? Ты обманываешься, считая, что посеянное тобой не взрастет, а умрет». Гроб от дома везли на телеге. Бок о бок с Элизабет он вошел в белую стену, которая с каждым шагом таяла перед ним и смыкалась за ним. Селяне и их жены шли позади, и шаги их звучали не громче капель, которые падали с мокрых от тумана придорожных деревьев и кустов. Негромкое постоянное топ-топ ног и кап-кап воды делало тишину глубже. Им был виден зад телеги, за которой они шли, но не лошадь, которая ее тащила. Эндрю посмотрел назад и увидел отряд призраков. Лица и руки, выплывающие впереди невидимых тел, появлялись и исчезали. Он внезапно почувствовал, что, пока похороны не кончатся, опасности не существует. Бесплотные лица, руки, свободно плавающие в белом море, не могли причинить ему вреда. Он желал — не страстно, его рассудок был слишком затуманен сном для страсти, — но с легкой, едва уловимой горечью, чтобы они никогда не дошли до кладбища. Эта горечь вкралась в его сон, а кроме нее — дружеское чувство к девушке, которая медленно шагала рядом с ним. Он спал и испытывал легкое желание не просыпаться. Во сне с ним был тот, кто исчезнет, когда солнечный свет зальет его сознание. |
| Он понимает это как жажду жизни. Ему ещё не пришло время молить прохожих калек, как то выпало Темир-Аксак-Хану («Темир-Аксак-Хан», 1921): «Выньте мою страждущую душу, калеки!» (5,37). Тот уже пережил тогда все желания свои. «Нет, ещё не настал мой срок! Есть ещё нечто, что сильней всех моих умствований. Ещё как женщина вожделенно мне это водное ночное лоно… Боже, оставь меня!» (5,308) Это не моление, это — как жуткий вопль. Напрашивается сопоставление: человек в отчаянии меняет обращённые к Богу слова Спасителя на Кресте ( Мф. 27:46 ) — на противоположные собственные: «Оставь меня!» Нет, неверно будет такое сопоставление. Слова Христа обращены к Отцу, к Личности (Ипостаси). Бунин издаёт вопль, обращённый к безличному нечто , готовому поглотить его. Обращаясь к Творцу, христианин молит о спасении во Христе. Обращаясь к Всеединому, Бунин желает спасения от выхода из Цепи. Случайно или нет: в рассказе «Обуза» (1925), написанном тогда же и в тех же Приморских Альпах (как помечено автором), даётся такой диалог с русским мужиком, о котором вспомнилось много лет спустя: « — Здравствуй, Ефрем. Что не спишь, один сидишь? Он точно сразу просыпается и дико взглядывает на меня. Потом крепко, отрывисто: — Как один? — Да как же, все давно спят, один ты сидишь. — Я не один. — А с кем же? — С Богом» (5,310). Не позавидовал ли автор тому мужику? Ильин утверждает: Бунин не знает истинного Бога: «Вообще когда Бунин или его герои говорят о «боге», то не следует разуметь христианского Бога или хотя бы благого Бога… Обычно этот «бог» страшный, тёмный, загадочный, причастный началу язычески-инстинктивному. Перст этого бога — бога чувственной любви — несёт полюбившему существу рок и погибель: «сам бог отмечает» его «губительным перстом своим»… Этот бог мыслится как красота и беспощадность той живой, той страшной силы, что со всех сторон окружает… бессильного, умирающего человека… Это бог грозный, бог смерти, а не бессмертия: «бог природной жестоковыйности», коего «пути» страстны и « страшны », бог, безблагодатно, но властно «проникающий всё сущее», бог инстинктивного натурализма или фантастического пантеизма… |
| Самоволие Как и филаутия, самоволие, θλημα διον, плотская воля, τ θλημα σαρκικν, κακν, πονηρν, ιδα σνεσις, ιδα καρδα... – это желание, противное истинной природе человека 1907 . Немногие авторы в истории христианской духовности с такой настойчивостью говорили об опасности самоволия, как Дорофей Газский 1908 . Он настаивает на необходимости «сокрушить эту бронзовую стену между человеком и Богом», «скалу отторжения» 1909 , и дает ее описание. Самоволие не есть, собственно, качество или действие воли и, вообще говоря, не волевой акт, противостоящий вожделению, как это выглядит у Климента Александрийского 1910 . Самоволие – это страстное движение, следующее за помыслом, дурным помышлением. Это склонность, προσπθεια, желание, возникающее незамедлительно за образным представлением 1911 . К самоволию, перводвигателю, присоединяется δικαωμα – стремление подыскать себе оправдание (слав.: «непщевание вины о гресе»). Вместо того чтобы пресечь тяготение (к дурному), вызванное помыслом, тот, кто «исполняет собственную волю», самовольный, отыскивает подтверждение в каком-нибудь стихе Писания или в отеческом изречении, чтобы представить самому себе дело так, будто он на верном пути. Здесь самооправданию, δικαωμα, начинает сопутствовать μονοτονα, настойчивость, упорство 1912 . «Если убеждение в (своей) правоте приходит на подмогу воле (своеволию), худо кончит этот человек» 1913 . Глава десятая. Избавление от страстей 1. «Недуги души» Философские теории о природе страстей В классическом греческом языке слово πθος (от глагола πσχω, «страдать»), с одной стороны, означает несчастный случай, недуг, а с другой стороны, переживание, расположение духа, хорошее или дурное, инстинктивный импульс, страсть и, наконец, перемену, преображение 1914 . Представление Платона о страстях связано с идеей о трех началах души, с которыми связаны соответственно способность рационального мышления (λογιστικν), способность испытывать гнев и страх (θυμικν, θυμς), способность испытывать страстные желания (επιθυμητικν, επιθυμα). Две последних говорят о соединении падшего разума с телом, возникают случайно и образуют «страстную часть» души (τ παθητικν μρος τς ψυχς) 1915 . |
| Даже такие человеческие типы, как Декарт, Спиноза, Кант и Юм, нельзя себе представить без инстинкта. Рефлексия же ведет часто к понижению жизненного тоноса и к «отрицанию воли к жизни», а в поисках живой истины не приближается к ней. Таковы примеры Канта, Шопенгауэра, Санкары и Гаутамы Будды. Инстинкт бледнеет и отступает перед вечными религиозными и моральными ценностями. Ясновидение инстинкта указывает на его духовное происхождение, т. е. на ясновидение духа, даже в его катастасисе. Ясновидение животного указывает на то, что и животное наделено духом, но дух животного отличается от духа человека и имеет другой источник. В то же время инстинкт есть выражение психического и биологического детерминизма, в то время как рефлексия выражает относительную свободу человека. Полную свободу человека отражает только свободный от страсти дух в его религиозных и моральных устремлениях. Есть ли отсутствие инстинктивности наш идеал? С точки зрения Д. Катца, Бергсона и др. – нет. Но и рефлективность (рационализм, логицизм, мышление) – также не наш идеал. Христианский идеал – это «жизнь в духе» или «жизнь по духу», где инстинкт не нужен, далее тот инстинкт, которому, по Катцу, человечество обязано своим «прогрессом». Пробуждается духовное или «умное чувство», как вечный критерий подлинности, как корректива к колеблющейся человеческой рефлексии. Христианский «обновленный дух» оставляет в стороне древнее духовное наследие, в котором истина смешана с заблуждением и добро со злом. Катастатические процессы: эмотивность, эффективность, инстинктивность, имагинативность, плотскость, чувственность и др. носят в древнецерковной аскетической литературе название окачествования, а катастатические комплексы, как привычка, эмоция, аффект, страсть и расположение, носят название качеств. Имагинативность Метасхематизм и автономность фантазии выражается в ее чрезмерной деятельности, в имагинативности или гиперимагинативности, в связи с эмансипацией от контроля высших душевных и духовных функций. Имагинативность становится могущественным фактором страстной деятельности и всего противоестества человека, сильным катастатическим фактором, проводником греха и зла. |
| Как в человеке предоминирует идея блага, так и в душах животных, можно с полным основанием думать, существуют отдельные и специальные детерминации к определенным поступкам, которые для животных также самопонятны, как для нас самоочевидны зависящие от нашего морального предназначения законы нашего познания. Имя врожденных или привсозданных идей, конечно, здесь не целесообразно, потому что предполагает нечто, чему они привсозданы, и таковым мы должны потом опять считать абстрактное душевное существо, т. е. существо. которого деятельность выражается в восприятии, чувствовании, представлении. Дело, напротив, нужно понимать совершенно обратно: не восприимчивость и представляемость составляет основной характер душевной субстанции, к которой потом уже привсоздана детерминирующая инстинктивная идея, но содержание этой последней или, лучше сказать, зачаток ее лежит в первоначальном существе, и образует то его качество, которое потом. если существо принимает форму психической жизни, должно выражаться в виде инстинктивного представления или идеи. 649 Указывая основное отличие души человеческой от души животных, заявляющее себя и в деталях духовного строя человека, в тех особых способностях, которые составляют его превосходство над миром животных, Лотце считает нужным при этом оговориться, что не имеет намерения рассуждение о существенных свойствах человека предварять далеким окольным путем естественно-исторического обзора царства животных. 651 Подобная затея основывалась бы на философском предрассудке, уничтожение которого для Лотце всего более желательно. Только карикатурой глубокомыслия является часто повторяемое утверждение, будто бы невозможно совершенно познать человека, не обозрев раньше всех низших членов животного ряда, стоять на вершине которого будто бы и составляет существенное значение бытия человеческого. Какое педантство – думать, будто человека понимает только тот, кто прежде понял инфузорию, насекомое и лягушку! Какая дерзость сказать это в виду тысячелетий человеческой истории, в продолжении которых в страстной борьбе без сомнения тысячекратно чувствовалось все значение человеческого существования! И, уже конечно, герои, которые вели эту борьбу, сознавали себя при этом не главами млекопитающих и те мыслящие люди, чьи открытия пролагали новые пути для прогресса культуры, руководились при этом не думами о величине расстояния, которое в ряду животных отделяет человека от какого-нибудь пресмыкающегося. |
| Сила мысли. Человеку присуща способность к целому ряду различных и разноценных мыслительных актов; их нельзя просто перечислить именованием. Нет единого «интеллекта», как до сих пор думают иные наивные люди; и поэтому, говоря о «рационализме», необходимо точно указывать строение его акта. Мысль может быть чувственно-связанной, наблюдающей, логически-формальной, - то дедуктивной, то диалектической, то конструктивной; она может быть разумной, превозмогшей обе первые ступени и притом освободившейся от них на различных путях (созерцания, спекуляции, интроверсии, проекции и т.д.); она может быть еще - чисто-интуитивной, или мыслью сердца, или мыслью воли... Сила воли. Человеку присуща энергия решения и выдержки во многих различных формах и видах. Есть воля формальная, есть воля инстинктивная, есть воля духовная; совестная и бессовестная; созерцающая и слепая; воля терпения и воля нетерпеливой торопливости; воля созидающая и разрушительная. Сила чувственных восприятий, - зрение, слух, вкус, обоняние, осязание, мускульное ощущение, тепловое, голод, жажда, эрос. И все это в различной степени инстинктивного своеволия, соматической страстности и одухотворенности. Религиозный опыт должен овладеть всеми этими силами: все подчинить себе, все одухотворить, все религиозно осмыслить. Но в рождении и укреплении самого религиозного опыта - эти силы совсем не равносильны и не равнозначны. После Евангельского Откровения здесь не может быть никакого сомнения... Религиозный опыт родится в одухотворенном сердце, - в виде любви к Богу. Любимое должно быть подлинно узрено, - духовным созерцанием. Разум призван помогать сердцу и созерцанию, - присущим ему чувством познавательной ответственности, тягой к трезвению и очищению; разум обещает религиозному опыту свою созерцательную мысль и «умную» любовь к Богу. Воля призвана принять все это богатство духа к ограждению, закреплению и осуществлению. А сила чувственных состояний и восприятий должна научиться служить этому осуществлению, должна дать радость этому осуществлению, развертывая жизнь человека в великий Божий сад, в сад духовной культуры . |
| Моему милому Франческо Мази обязан я знакомством с одним ученым энтузиастом, который всю свою жизнь посвятил изучению Данта, а его Божественную Комедию знал наизусть с первого стиха и до последнего, так что по одному намеку на какую-нибудь самую мелкую в ней подробность он тотчас же мог приводить на память целую цитату в несколько стихов. Это был Вентури, человек лет за сорок, среднего роста, худощавый, смуглый, как большинство итальянцев; черные волосы, немножко посеребренные проседью, всегда растрепаны от привычки ежеминутно всклокачивать их правою рукою, когда он, воодушевляясь своими идеями, наблюдениями и открытиями, бывало, бегает из стороны в сторону по своему кабинету, то вдруг замедлить шаги, то остановится, как вкопанный, инстинктивно подчиняя свои движения и жесты течению своей страстной импровизации, то плавной, то порывистой; а я между тем сижу у его рабочего стола, стоящего посреди комнаты, внимательно слушаю и сам воодушевляюсь его пламенной речью. Ученого исследователя, более восторженного предметом своих занятий, я никогда не видывал. Иной раз он казался мне самым искусным актером, насквозь проникнутым своею ролью, когда он так любовью и благоговейно относится к Данту, будто он тут же очутился перед ним и ласково ободряет его, или когда громит сарказмами порицателей и ненавистников божественного поэта, или же когда язвительно издевается над тупоумными его комментаторами. По поручению графа Строганова и с письмом от него я должен был явиться к аббату Марки, заведывавшему тогда Кирхерианским музеем, находящимся в Иезуитском коллегиуме. В богатом собрании римских древностей и особенно этрусских этот музей содержит в себе знаменитую коллекцию древнеримских монет, о которых Марки составил очень дельную монографию. Я уже говорил вам, что граф был знаток в нумизматике и теперь воспользовался моим посредничеством, чтобы войти в сношение с отцом Марки. Этот благоприятный случай открыл мне свободный доступ в Кирхерианский музей, и я, под руководством Марки, принялся изучать бронзовые изделия ранних племен, некогда населявших Италию. |
| Случаи самовольного лишения себя жизни – факты во всяком случае ненормальные, исключительные и по большей части результат болезненного психического или физического состояния. Самый крайний пессимист, вместе с Гартманом утверждающий, что существование есть страдание и что небытие лучше бытия, не решается, однако же, быть последовательным и разом окончить свое существование путем самоубийства. Что значит это, совершенно, по-видимому, противоречащее разуму страстное желание жить и непонятный страх смерти, как не то, что человек инстинктивно чувствует, что жизнь есть его естественное, природное свойство и право, что смерть чужда и противна его природе, есть нечто неестественное и не долженствующее быть? Отсюда объясняется и специально человеческое отношение человека к останкам окружающих его лиц. Животное совершенно равнодушно ходит около трупов себе подобных, не выражая ни отвращения, ни страха, ни сожаления; в отношениях человека к останкам подобных себе замечается загадочная двойственность, объясняемая только идеею загробной жизни. С одной стороны, страх и какое-то отвращение к трупам, почему некоторые религии и прикосновение к ним считают осквернением; с другой, любовь и почтительное обращение с умершими, как с живыми, украшение их останков, оказываемые им различные почести и знаки любви. В том и другом случае выражается одинаково идея загробной жизни: отрицательно – в сознании неестественности, отвращающей ненормальности факта смерти; положительно – в обращении с умершими, как бы с живыми, составляющем символическую оболочку присущего уму верования в загробную жизнь. 20 Указанные нами явления психической жизни мы привели не с тою целью, чтобы ими прямо доказывать истину бессмертия души, но чтобы яснее раскрыть всеобщность, глубину и широкое влияние на душевную жизнь человека безотчетно присущей его уму идеи бессмертия. Представленные нами факты показывают именно, что эта идея не есть результат какой-либо теоретической доктрины философской или религиозной, обязанной своим происхождением одному разуму, ибо в таком случае она исчезала бы с отрицанием самой доктрины как своего источника. |
| Бл. Августин , в дружественных увещаниях своих, на вопрос: «должно ли любить сотворенные вещи, отвечает между прочим: «Если тебе нравятся тела, то пусть это будет для тебя случаем хвалить Бога, и побуждением любить Творца; ибо Тот, Кто сотворил все сие, несравненно лучше всего сего. Если нравятся тебе души, то люби их в Боге; потому что и они тленны, и могут быть нетленными потолику, поколику покоются в Боге, вне Коего они погибают. Посему люби их в Боге, и, сколько возможно, старайся привлекать их к Нему» 136 . Не имеющий истинной любви к Богу, и средоточием своим поставляющий себя самого, бывает неблагодарен Богу, когда, несмотря на все Его благодеяния, себе не признает Бога виновником своего счастья и подателем всякого блага, а все относит к себе – к своему «я». Неблагодарность, отрицающая неискоренимое чувство нашей зависимости от Существа Бесконечного, есть возмутительный порок и ставит человека ниже бессловесных животных; потому что и многие из них бессознательно или инстинктивно выражают свою благодарность благодетелям радостью, послушанием, ласкою и верностью ( Ис. 1:3 ). Иные, не имея истинной любви к Богу, под влиянием того же самолюбия, впадают в пороки: лицемерной любви к Богу, когда, под видом любви к Нему, любят собственно свои выгоды и интересы и под маскою религиозности предаются иногда гнусным грехам ( Лк. 20, 20 ; Деян. 23, 12–15 ), и пустосвятства, когда, строго соблюдая обряды церковные и обычаи человеческие, думают ими заменить истинную любовь к Богу и оставляют без внимания важнейшие заповеди закона ( Мф. 23:16 и дал.; Лк. 18:12 ). Существенный характер этих пороков есть нравственный застой, нравственная косность, а потому мертвенность и разложение. Так как лицемерная любовь к Богу способна обманывать не только других, но и самое себя, то она нередко соединяется с ложною ревностию по Боге или фанатизмом. Фанатизм проистекает из ложной мысли о том, что воля Божия может быть противоположна с благом людей, а потому можно делать зло во имя Божие. Существенный характер фанатизма есть страстное состояние духа, отсутствие разумности и насильственное, даже кровавое навязывание своих мнений с упорным оскорблением правды Божией. |
|
|
