| Как бы там ни было, только возникшие разности, по известному тяготению людей к сродному, разгруппировали их на отдельные общества, точнее, роды, которые разрослись в племена. А обособившись, племена эти должны были и стали каждой искать особой местности, наиболее соответственной с их индивидуальными стремлениями, привычками, занятиями и т. д., и одни, говорится, переселились под предводительством волка; наиболее типичный представитель особенный закалки других, лучше всего характеризовался сближением его с тем деревом (ясень), из коего скорее можно было высверливать огонь. Дело весьма большой важности, угадал ли инстинктивный гений, обособлявшихся племен, свою родную местность, или – если говорить о народах исторических – сразу ли они попали, каждый, на такую внешнюю природу, которая могла давать внешнюю поддержку своеобразному внутреннему их строю. Всячески, однако, это делает большую разницу в степенном лишь отношении; в сущности же, все равно, как только зародилась и созрела внутренняя необходимость обособления, почувствовавшие ее народы необходимо начали жить по-своему, и, таким-то вот образом, положено было основание для национальностей; а с этим, выступил на очередь второй момент развития человечности, особенность которого состоит в том, что, укрепившись на первой стадии в общей задаче, люди, затем, перешли на детальную разработку идеала человечности – возможно полное раскрытие тех разнообразных человеков, зерно которых было положено в начальной основе наций, так, чтобы благодаря этому, в общем, и в течение наметившегося периода, не только исчерпались все разнообразные сочетания духовных задатков человека, в том количестве, какое может образоваться из последних, но и чтобы каждое из этих сочетаний обнаружилось во всей потенциально присущей ему шири. И, конечно, нельзя никак одобрять этой страстности во взаимном соревновании народов, по которой каждому из них кажется, что только он один понял задачу человечности; остальные же варвары, и не отделяются, а уподобляются животным. |
| «Утреннее солнце блестело ее (Катиной. — Ф. С.) молодостью... свежесть сада была ее свежестью... все то веселое и игривое, что было в трезвоне колоколов, играло ее красотой, изяществом ее образа; дедовские обои требовали, чтобы она разделила всю ту родную, деревенскую старину, ту жизнь, в которой жили и умирали здесь; вся прелесть, вся грация, все то неизъяснимое, сияющее и зовущее, что есть в девичьем, женском существующем в мире, все было в этой немного змеиной головке, в ее прическе, в ее чуть вызывающем и вместе с тем невнятном взоре». «Едучи по селу с почты, в каждой идущей впереди девке небольшого роста, в движении ее бедер он с испугом ловил что-то Катино. В поле он встретил чью-то тройку, — в тарантасе, который шибко несла она, мелькнули две шляпки, одна девичья, и чуть он не воскликнул: Катя!» И все это совсем не ассоциация, не дробные мигания перекликающегося сходства, а совершенно непосредственное, инстинктивное ощущение действительного единства всех существ, вечно несущихся в весеннем потоке тяжких и страстных желаний. Но если и солнце, и сад, и колокольный перезвон, и старые обои, и шляпка в тарантасе, и движение бедер проходящей девки, — все это Катя, то почему же не Катя и мимолетное митино вожделение к моющей окно девке, и более сложное вожделение к Соньке, влюбленной в него и тем самым отчасти и близкой ему, почему же не Катя Аленка, при виде которой его — «как молния поразило нежданно и резко ударившее ему в глаза общее, что было, или только почудилось ему с Катей». Это общее, конечно, не в том, что она «тоже невелика, подвижна», а в том, что в ней слышно Мите то же самое «страшное, дивное, женское», что так жадно влечет его к Кате». В своей очень интересной статье «О Митиной любви» З. Гиппиус, разбиравши наряду с другими вещами «Митину любовь», высказала, между прочим, мнение, что Бунин, — «король изобразительности», «король данного», — не осилив в своем романе «преображения действительности», изобразил ее ухудшенной; написал то, чего не бывает. По мнению З.Гиппиус, «влюбленный юноша, впервые ощутивший» веяние нездешней радости, «непременно делается целомудренным, до дикости, страстно целомудренным». А потому и Митя должен был бы сразу отскочить от старосты, соблазняющего его «покупкой девки», должен был бы бежать от лесника, зажав руками уши; до «шалаша» он, пожалуй, докатиться бы еще мог, но в последнюю минуту ему должна была бы изменить «физиологическая воля». |
| Не мне, еще школьником читавшему Мережковского, участнику «Мусагета», сотруднику «Трудов и дней», члену религиозно-философского общества и редактору «Логоса», близко знавшему большинство символистов и никогда не бывавшему на «реалистических» «Средах», отмежевываться от «мистиков» и «декадентов» начала столетия. Я этим миром был, в свое время, страстно захвачен и от многого из того, что он мне дал, и поныне не отказываюсь. Но эта моя «добрая память» о прошлом не мешает мне видеть, сколько в нем было неподлинного и какое количество малосамостоятельных людей и талантов было им искажено и извращено. И та свобода и самостоятельность, с которыми Бунин прошел и мимо всех эстетических нарочитостей декадентства, и мимо всех политических утробностей общественности, представляются поэтому мне поистине замечательными. Этой царственной свободе, укорененной в твердом, инстинктивном знании того, что ему, т.е. его таланту, потребно и что не потребно, он, прежде всего, и обязан всем тем, чего он достиг. А достиг Бунин, в известном смысле, абсолютного, ибо он достиг, по своему, непреложного. У него, как у всякого писателя, есть вещи сильные и слабые, в нем свыше зачатые и им самим задуманные, но у него нет ни одной внутренне лживой или пустой страницы. Все, что Буниным написано, — серьезно, точно, предметно. Все, что Бунин описывает, он знает так же хорошо, как свою комнату, как свое лицо в зеркале. Как ни вслушивайся в Бунина, в его повествованиях никогда не услышишь полого звука. Даже в самых сжатых его миниатюрах есть благородная тяжесть; все они на вес так же солидны, как на глаз. В этом чувствуется высокая проба какой-то человеческой честности. С этой честностью связано и целомудрие Бунина: боязнь красивости, риторики, умствования. Его музыкальное и искусное писательство ни в какой мере и степени не «орнаментальная» проза. В его образах и мыслях никогда не слышно фальцета, того головного звука, которым безголосые тенора берут верхи. У Бунина все верхи грудные, все мысли изжитые, своей жизнью проверенные, своей кровью оплаченные. У него, как у смерти в одном из его рассказов, «все свое, особое». Один из самых подлинных и, в шиллеровском смысле этого слова, «наивных» художников, никогда не говорящий о вещах, но заставляющий вещи говорить с нами, Бунин, естественным образом, не разрешает в своих произведениях «мировых задач», не развертывает в них «психологических бездн», не решает «социальных вопросов». Упрекать его художественную подлинность в некоторой теоретической бедности при желании можно, но не видеть громадного ума Бунина зрячему человеку нельзя. |
| В Его рождении нет никакой инстинктивности, иррациональности, страстности. Безмужное зачатие Христа необходимо не для того, чтобы быть избавленным от узко понимаемого “сладострастия”, но прежде всего для того, чтобы явить свободу от природной необходимости страстного бытия поврежденного грехом человечества. Бог-Слово свободно приемлет и ипостазирует Свою природу, свободно страдает и умирает за нас. Но именно эта свобода Логоса по отношению к Своему человечеству позволяет Ему быть совершенно открытым всем: Христос свободно отождествляет Себя со страданиями мира, с каждым человеком; Он открыт всем, всех объемлет, всех приемлет, ко всем нисходит. Если бы Иисус был обычной тварной человеческой ипостасью, тогда Он был бы изолирован ото всех, подобно падшему человечеству отделен от всех людей природно определяемыми рамками и нормами существования (пространством, временем, культурой, общественным статусом, полом). То есть в этом случае Он мог бы стать для нас лишь замечательным, быть может, наивысшим в истории примером нравственности, силы духа и самопожертвования, но не источником новой жизни. Человечество воипостазировано Логосом так, что оно обладает рядом характерных индивидуальных особенностей, в частности, полом. Но при этом во Христе — полнота человечества, поскольку в Нем достигнуто предназначение человечества: быть в единстве с Богом и с другими людьми; и в этом смысле пол в Нем преображен. Во Христе исчезает страстная противоположность полов, утверждается полнота их общения. Люди не становятся андрогинами в смысле подчинения “общей муже-женской природе” или бесполыми существами в смысле утраты своей личностной идентичности, но они совместно участвуют в единстве и полноте общения человеческой природы. Мужественность и женственность становятся общностью всех личностей, участвующих в человечестве Христовом. В личности Христа мы существуем как самостоятельные, сохраняющие свою идентичность личности. Мы не только сохраняем свою личность, но и реализуем ее в общении с иными личностями и, в первую очередь, с личностью Христа. |
| Разумеется, в минуту какой-нибудь серьезной беды они все непременно обратятся к России за помощью. Как ни будут они ненавистничать, сплетничать и клеветать на нас Европе, заигрывая с нею и уверяя ее в любви, но чувствовать-то они всегда будут инстинктивно (конечно, в минуту беды, а не раньше), что Европа естественный враг их единству, была им и всегда останется, а что если они существуют на свете, то, конечно, потому, что стоит огромный магнит - Россия , которая, неодолимо притягивая их всех к себе, тем сдерживает их целость и единство. Будут даже и такие минуты, когда они будут в состоянии почти уже сознательно согласиться, что не будь России, великого восточного центра и великой влекущей силы, то единство их мигом бы развалилось, рассеялось в клочки и даже так, что самая национальность их исчезла бы в европейском океане , как исчезают несколько отдельных капель воды в море. России надолго достанется тоска и забота мирить их, вразумлять их и даже, может быть, обнажать за них меч при случае... ». Когда сегодня мы наблюдаем страстное желание таких стран, как Грузия и Украина войти в НАТО, примкнуть к невидимой Хазарии в лице видимого Запада, мы должны осознавать, что в них говорит не стремление к независимости или национальному самоопределению, а глубинное желание найти сильный центр, имперское ядро, к которому можно было бы прислониться. Они привыкли жить в империи и пользоваться ее преимуществами. Когда Хазария, развалив СССР, лишила их этих преимуществ, принудив уйти из империи, они стали искать другую империю, которая также бы о них заботилась. А поскольку, кроме хазарской, никакой имперскости не осталось, они пошли туда, наивно думая, что это будет продолжение прежней хорошей жизни. Но вскоре окажется, что приняли их туда для заклания, то есть с целью уничтожения, прежде всего, как носителей православной веры - главной мишени Хазарии. Россия не может быть к этому безучастна. Бог дал ей не только дар священной имперской государственности, но и возложил обязанность защиты православной веры и народов - ее носителей, и народов, готовых встать с ней в строй в борьбе против Хазарии. Чтобы создать мощный противовес Хазарии и выполнить эту свою обязанность, Россия должна опять стать Империей, сосредоточить в себе позитивное имперское ядро. Иного выхода у России и нашего народа нет. Ведь, если ты не сопротивляешься злу, значит, ты ему потворствуешь, помогаешь, тем самым «участвуешь в делах тьмы», творимых Хазарией. |
| Карлион мог идти теперь куда ему вздумается. Ничто, со страхом подумал Эндрю, не может помешать ему, гуляя этим вечером, зайти в «Белый олень». Это было так похоже на Карлиона, что Эндрю неожиданно вздрогнул и обернулся. Дверь была закрыта. Ему очень хотелось ее запереть. Что касается этой записки, то нельзя отрицать, что ему было бы безопаснее этой ночью в постели Люси, чем в собственной. Это был довод, которого никто не мог бы отрицать. — Только ради спасения, — сказал он звезде, к которой инстинктивно обращался со словами, предназначенными для Элизабет. — Другой причины нет. Я не люблю ее. Никогда никого не полюблю, кроме тебя. Клянусь. Когда мужчина любит одну женщину, он не может избежать вожделения к другим. Но, клянусь, в это утро любовь, а не вожделение дала мне силу. В конце концов, — сказал он звезде, — я тебя никогда больше не увижу, и что же, я не должен знакомиться с другими женщинами? Я не могу прийти к тебе, так как они будут ждать меня там, и к тому же ты не любишь меня. Я был бы дураком… — Он прервал беседу с самим собой, пораженный удивительным сознанием того, как страстно в глубине души ему хочется быть дураком. Рассудок, рассудок, рассудок, я должен уцепиться за него, подумал он. Рассудок и тело, казалось, были заодно, в какой-то дьявольской спайке. В страхе за свою душу он играл на страхе за свою жизнь, и этот страх казался, на удивление, слабее обычного. А затем он вернулся к мысли о Люси, вспомнив и ее тайное обещание, и то, как ее тело прижималось к нему прошлой ночью. Он представлял себе ее обнаженной, в отвратительных позах и пытался разжечь в своем теле слепое вожделение, в котором забудется на время голос сердца. Однако, как ни странно, даже его желание, казалось, ослабло. «Что ты сделала со мной?» — отчаянно закричал он одинокой звезде. И тут он услышал, как кто-то осторожно поворачивает ручку двери. Он забыл звезду, Элизабет, Люси — все, кроме собственной безопасности. Одним прыжком он достиг керосиновой лампы, которая освещала комнату, и погасил ее. Комната, умытая лунным светом, проникавшим через окно, была все еще слишком светлой, или это только казалось его возбужденным нервам? |
| В смысле навыка и привычки понимают её большинство из отцов христианской церкви, как, напр., И. Златоуст, Исаак Сирин , Ефрем Сирин , И. Лествичник, Филофей Синайский, авва Дорофей и др 104 . 6. Страсть, как болезнь души Судя по описанию св. отцов, страсть есть явление сложное, обнимающее собою все стороны душевной жизни. В основе её находится природное влечение, которое, под влиянием порочной воли, переходит свои законные естественные границы и становится ложным и чрезмерным. Такое превращение, как видели, совершается постепенно. Исключение делается, кажется, только в отношении страстей с эмоциональной основой, каковым является, напр. гнев, любовь. Давид, увидевши обнажённую красивую женщину с кровли своего дворца, почувствовал вдруг к ней страстное влечение. Без сомнения, это не была страсть к Вирсавии лично, но страсть к женщине вообще, или, вернее, сладострастие, обнаружившееся внезапно и приведённое в исполнение волею царя. Гнев может возникнуть внезапно без предварительной подготовки. «Иному кажется, говорит авва Дорофей , что она по себе сидит в мире и спокойствии, но когда брат скажет оскорбительное слово, то он возмущается, и потому считает себя вправе негодовать на него и говорить: если бы он не пришёл и словами своими не огорчил меня, то я не согрешил бы. Вот смешное и безрассудное суждение! Разве тот, кто сказал ему слово, вложил ему страсть? Он только вызвал наружу ту, что уже была в нём... Такой человек похож на гнилой хлеб, который снаружи хорош, а внутри заплесневел, и когда кто-либо разломит его, то обнаруживается гнилость его. Точно так же и он сидел, как ему казалось, в мире, не замечая, что страсть была внутри его. Брат сказал ему одно слово и обнаружил гнилость, сокрытую внутри его 105 ». В данном случае первое впечатление оказывается настолько сильным, что прямо возжигает пламя страсти, независимо от участия воли данного человека. В обычном ходе развития страсти мысль и чувство принимают большое участие. Переходя в область сознания, инстинктивное влечение является здесь на первых порах в форме мысли. |
| Тем более что нашей повседневностью стал выматывающий страх — за себя, за близких. Страх смерти. Страх остаться без качественной помощи, подогреваемый слухами и собственным негативным опытом. И тут наше страстное естество снова преподносит сюрпризы. Внезапно ярко, как только бывает в ситуации катастроф, высветилось то, что у многих страх за себя больше, чем страх за близких. Больше, чем любовь к ближнему. Не у всех, слава Богу, но… А еще проявился страх реального общения и страх перед необходимостью решать проблемы. Оказавшись наедине со своими близкими, люди не выдерживали реальности. В некоторых регионах летом отмечено резкое возрастание числа разводов. Но еще сложнее пришлось тем, кто не сумел безболезненно пережить ограничение физического общения и внешней активности. Несмотря на наличие современных средств связи, еще весной начался бум депрессивных состояний и истерик депривации (невозможности удовлетворять свои потребности). Стоит отметить, что депривация сама по себе способна вызывать агрессивные реакции. Чем больше зависимость от мирского, тем в большей степени. Страх перед лишением всего, что человеку нужно реально или кажется ему необходимым, действительно затуманивает разум. А ведь по сути, человека не просто «выключили» из привычного мира. Его словно поставили лицом к лицу с самим собой. А верующие люди оказались перед необходимостью остаться наедине с собой лицом к лицу с Богом. Неимоверно страшная для многих из нас ситуация. А там где страх – там рука об руку с ним идет гнев как некое инстинктивное средство саморегуляции, предохраняющее от саморазрушения. Самое опасное для души в данном случае — заблуждение, основанное на знании о разделении гнева на праведный и неправедный, на неверном понимании того, что такое праведный гнев. «Не следует также думать, будто гнев в какой-то степени способствует величию духа. Это не величие; это надутая опухоль. Когда больное тело раздувается, наливаясь злокачественной жидкостью, это не рост, а опасная отечность» (Сенека). |
| Абсолютно-сущее, не подлежащее само по себе никакому определению, определяет себя; проявляясь как безусловно единое чрез положение своего другого или содержания, то есть всего; ибо истинное единое есть тот, который не исключает множественности, а, напротив, производит ее в себе и при этом не нарушается ею, а остается тем, чем есть, остается единым и тем самым доказывает, что он есть безусловно единый, то есть единый по самому существу своему, не могущий быть снятым или уничтоженным в своем единстве никакою множественностью. Если бы единый был таковым только по отсутствию множественности, то есть был бы простым лишением множественности и, следовательно, с возникновением ее терял бы свой характер единства, то, очевидно, это единство было бы только случайным, а не безусловным, множественность имела бы над единым силу, он был бы подчинен ей. Истинное же безусловное единство необходимо сильнее множественности, превосходит ее, доказать же или осуществить это превосходство оно может только производя или полагая в себе действительно всякую множественность и постоянно торжествуя над нею, ибо все испытывается своим противным. Так и наш дух есть истинно единое не потому, что был лишен множественности, а, напротив, потому, что, проявляя в себе бесконечную множественность чувств, мыслей и желаний, вместе с тем всегда остается самим собою и характер своего духовного единства сообщает всей этой стихийной множественности проявлений, делая ее своею, ему одному принадлежащею. Как глубь недвижимая в мощном просторе Все та же, что в бурном волнении, – Дух ясен и светел в свободном покое, Но тот же и в страстном хотений. Свобода , неволя, покой и волненье Проходят и снова являются, А он все один, и в стихийном стремленье Лишь сила его открывается 1 24 Эта способность анализа, необходимая как средство или как переход к цельному, но сознательному мировоззрению от инстинктивного народного разума, – но совершенно бесплодная или и вредная, если ею ограничиваться, – составляет именно в этой ограниченности настоящую гордость людей полуобразованных (к которым принадлежит и большинство ученых специалистов, в наше время мало что понимающих вне своей специальности) – гордость перед «непросвещенными массами, погруженными в суеверия», а также и перед настоящими философами, преданными мистическим фантазиям. Впрочем, значение этих беспочвенных отрицателей так же призрачно, как их знание – поверхностно. |
| При нравственно-религиозном ощущении такой остроты и последовательности неизбежно окажется, что " греха " в человеческой жизни гораздо больше, чем " света " и " огня " ; что " свет " и " огонь " даются Сверху, но снизу не берутся; что в человеке есть тяготения, желания и страсти, прилепляющиеся к теме и, может быть, даже наслаждающиеся ей; и что следование по легкому пути вниз через широкие врата свойственно человеческому естеству, ибо путь вверх через врата узкие труден и скорбен. 2 Этим религиозное восприятие греха, однако, не исчерпывается. Дело в том, что человек искренней и цельной религиозности склонен ощущать и созерцать каждый свой грех и весь грех вообще как свою вину. Рассматривая чужие грехи, подходя к ним с духовной осторожностью и сердечной добротой, он всегда готов признать, что в человеке есть грех наследственный, который трудно вменить ему или во всяком случае - ему одному; есть грех естественный, обусловленный его земным способом существования (См. главу первую " О субъективности религиозного опыта " .), телесно-материальным, субъективно-индивидуальным, инстинктивно-эгоистическим, эротически-страстным, - духовное преодоление которого каждому из нас задано, но никому из нас не дается легко и скоро; есть грех невольный, грех пассивности (неделания), грех беспомощности и неумения, грех неосторожности, забвения, упущения и лени, грех душевной зараженности извне, грех безвольного подчинения, грех от страха, и иные различные, трудно исчислимые и непредвидимые грехи, которые допускают снисхождение, маловменение или даже невменение и удерживают, как бы на лету, человеческие суд и приговор строгости. При этом для человека с христиански живой и художественно индивидуализирующей совестью само собой разумеется, что каждый грех каждого человека являет собой единственное в своем роде, неповторяемое сочетание душевных трудностей, неудач или падений. Именно поэтому людские грехи совершенно не сводимы к отвлеченному каталогу " позволенностей " , " полупозволенностей " , " не совсем позволенностей " , " простимостей " , " полупростимостей " и " непростимостей " , которые, вопреки всякой христианской совести, предлагается в " моральных теологиях " иезуитов. Тем более они непокрываемы и неискупимы - ни задним числом, ни в счет будущего - при помощи материальных пожертвований в пользу церкви (католические " индульгенции " ). Несчастие греха столь же индивидуально и многоразлично, сколь индивидуальны и многоразличны сами люди и отдельные миги их жизни. И грех, по самому существу своему, преодолевается, исправляется и исцеляется только духовно: духовным очищением (См. главы тринадцатую, четырнадцатую и пятнадцатую.) и возвращением в Божий луч. |
|
|
