| Его не то что не хотели, а физически не могли показать, летом 1892 года в Париже, г-же Желиховской, потому, что он, с другими документами, был уже мне давно переслан. Если бы я знал, что она поедет в Париж смотреть его – я показал бы его ей, при свидетелях, в Петербурге. Но г-жа Желиховская, как говорится, не спросясь броду сунулась в воду, не могла увидеть в Париже документов и, надо полагать, заключила из этого, что они уничтожены. Только это предположение и объясняет... смелость, с какою она решилась печатно обвинять меня в подлоге. Нет документов, пропали, уничтожены, потеряны – ну-ко, мол, докажии!.. Откуда же взяли «защитники» Блаватской, что именно в «исповеди» заключается «прямое» признание в «измышлении махатм»? Мне кажется, что все это было нарочно запутано и перепутано Блаватской, а она умела художественно запутывать, так что у людей совсем мутилось в голове и они переставали понимать что такое говорят, и что думают. Кто знал ее и видал «в действии,» – тот отлично может себе представить как все это было. Парижские же теософы пришли к убеждению, что она выдумала «своих» махатм, бывших у нея на побегушках,» потому что поверили моему письменному сообщению о событиях в Вюрцбурге, столь прекрасно иллюстрированному и подтвержденному как «исповедью,» так и отрывками из последовавших за ней писем Блаватской, также переведенвых и засвидетельствованных Бэссаком. Особенно сильное впечатление на всех произвело тогда письмо, начинающееся со слов: «что я вам (два раза подчеркнуто) сделала?» и в котором заключена фраза: «Да меня бы вешали – я бы вас не выдала, да и никого другого не выдала бы – даже зная что это правда – а молчала бы (стр. 236–287 «Изиды»)». Очень помогла также роль Блаватской в истории Могини и мисс Л., письма её (Блаватской) к m-me де-Морсье и многие факты, тогда же разследованные и узнауные как во Франции, так и в Англии. Этих фактов я не коснулся в «Изиде» именно потому, что не хотел выставлят против Блаватской излишних обвинений, без которых можно было обойтись. M-me де-Морсье, в своем письме Гебгарду (стр. 263–266 «Изиды»), выясняет все это. Но всего интереснее во всей этой путанице, злостной путанице, против меня направленной, вот что: зачем же летом 1886 года «Защитники» Блаватской и г-жа Желиховская во главе их, вместо того, чтобы кричать о моем подлоге и т. д., не съездили в Париж? Ведь там и все документы, и m-me де-Морсье, и Бэссак были на лицо. Г-жа Желиховская извещала меня, что едет в Париж для чтения документов – и не поехала. Отчего не поехала?! Если весь вопрос был в том – заключается или нет в переводе фраза: «Je vais mentir, horriblement mentir...»,– поехала бы, справилась – и узнала бы истину. |
| И тут она услышала голос г-жи де Реан, которая звала прислугу. Софи прислушивалась с замиранием сердца. Г-жа де Реан говорила что-то на высоких тонах, прислуга входила и выходила. Софи с ужасом ждала, что мама призовет няню или ее. Но этого не произошло. Няня, заслышав возбужденные голоса, оставила работу и, мучимая любопытством, вышла из комнаты выяснить в чем дело. Она вернулась через четверть часа. — Как удачно, мадемуазель, — сказала она, обращаясь к Софи, — что мы с вами не выходили из комнаты. Представьте себе, ваша мама пошла посмотреть своих рыбок и обнаружила, что они все мертвы, причем некоторые даже разрезаны на кусочки. Она созвала всех слуг, чтобы выяснить, кто мог учинить такое. Никто ничего не видел. Когда я встретила ее, она меня спросила, не заходили ли вы в гостиную, но я ей объяснила, что вы все время у себя возились со своими игрушками. Ваша мама сказала: «Как странно! Я готова пари держать, что это — выходка Софи!». «О, сударыня, — возразила я ей, — мадемуазель Софи не способна на такой злой поступок!» «Тем лучше, — ответила госпожа де Реан, — иначе я бы ее наказала очень сурово. Ей повезло, что она была все время на глазах у вас и вы уверены, что она не могла изничтожить моих несчастных рыбок!» «Я совершенно уверена, сударыня!» — заверила я ее. Софи промолчала; она стояла, опустив голову, покрасневшая, со слезами на глазах. Ей захотелось признаться няне во всем, но не хватило духу. Няня решила, что девочка готова заплакать из жалости к рыбкам и поспешила ее утешить. — Я так и думала, что вы, как и мама, очень огорчитесь из-за несчастья с этими бедными рыбками. Но рыбки в аквариуме ведут не такую уж счастливую жизнь. Сейчас, когда их уже нет в живых, они не страдают. Утешьтесь и выкиньте это из головы. А сейчас надо переодеться и идти в гостиную. Скоро обед. Софи послушно помылась, причесалась, переоделась и вошла в комнату, где сидела мама. — Софи, — обратилась к ней г-жа де Реан, — няня тебе рассказала о рыбках? СОФИ — Да, мамочка. Г-жа де РЕАН |
| «Г-жа Фокс и три ее дочери вчера покинули наш город, чтобы вернуться в Рочестер, проведя здесь несколько недель; в течение этого времени он охотно подвергали таинственную, по-видимому сопутствующую им силу всевозможным разумным испытаниям и проницательному и критическому исследованию сотен людей, которые пожелали посетить их или приглашали их к себе. Неоднократно обыскивались и осматривались занимаемые ими в гостинице комнаты; не предупреждая их о том за час заранее, их вводили в дома, где он никогда не бывали раньше. Без их ведома их ставили на стеклянную поверхность, скрытую под ковром, дабы помешать электрическим вибрациям; их раздевал дамский комитет, члены которого выбирались без предварительного о том предупреждения и настаивали, чтобы ни одна из них не выходила из комнаты до окончания осмотра, и т. д., и т. д.; –и все-таки мы думаем, что в настоящую минуту никто еще не претендует на то, что уличил их в производстве или вызывании стуков; мы не думаем также, чтобы кто-либо из людей, пренебрежительно к ним относящихся, придумал правдоподобную теорию для объяснения происхождения этих звуков или той странной разумности, которая, по-видимому проявляется чрез них (в некоторых случаях – несомненно)... Каково бы ни было происхождение или причина «постукиваний», дамы, в присутствии коих они происходят, их не производят. Это мы проверили досконально и к полному нашему удовлетворению». Но в начале следующего года явилось и объяснение. В середине декабря 1850 г. девицы Фокс прибыли в Бэффало, в штате Нью-Йорк, и провели там несколько недель, демонстрируя публично свои чудесные способности. В числе посетивших их лиц были три врача, профессора Бэффальскаго университета Флинт, Ли и Ковентри. 17-го февраля 1851 г. эти лица совместно отправили письмо в местную газету «Commercial Advertiser»; в нем они указывали, что стуки могут быть объяснены движениями коленных суставов, и заявляли, что одна их знакомая действительно вызывала этим путем подобные же звуки. Г-жа Фиш немедленно обратилась к врачам с вызовом – доказать при личном свидании с нею истину их теории; и врачи вызов этот приняли. Вот отчет их о том, что произошло: |
| По этому поводу Талльмедж рассуждает так: «Итак, сколь знаменательным становится этот факт! У нас имеется не только самое недвусмысленное свидетельство относительно самого почерка, но, на случай если бы какой-либо скептик предположил возможность подражания или подделки – вводится это сокращение, свойственное Кальгуну и лишь самым близким его друзьям известное; сокращение, которого не мог знать подражатель или обманщик – дабы навсегда было устранено подобное предположение» 255 . Встречается в числе исследователей и другое весьма известное имя – имя Уиллиама Ллойда Гаррисона, свидетельство которого напечатано в Liberator " e от 3-го марта 1854 г. На описываемом им сеансе медиумом была г-жа Браун (бывшая г-жа Фиш). Время сеанса не указано, но происходил он незадолго до того». Кружок состоял из десяти лиц, в том числе четырех дам. Произошли стуки и другие проявления. Затем стуками потребована была азбука, и – «буква за буквою, выстукано было, что медиум должен предоставить одному из присутствующих надзор над своими ногами, а затем нам сказано было ожидать проявлений. Сделано это, очевидно, было для того, чтобы убедить всех участников, что медиум никакого отношения к феноменам, в смысле обмана или сообщничества, не имеет; и в течение всего сеанса (а он длился долго), прежде чем случалось какое-либо замечательное явление, медиуму неизменно приказывалось занять такое положение, которое делало для него участие в происходившем явно невозможными В продолжение вечера указано было на присутствие нескольких духов, и даны удовлетворительные доказательства; наиболее же общительным и деятельным был дух, называвший себя «Джессе Гетчинсон». Он то играл раньше с нами под столом в прятки; когда же медиум занял положение, всех присутствующих удовлетворившее, дух возобновила свои приветствия по отношению не только к нам лично, но и почти ко всем членам кружка. Дам он дергал за юбки, а мужчин – за панталоны, и гладил их по ногам весьма энергично. Затем он сложил по азбуке следующее сообщение: «Я весьма счастлив, дорогие друзья, что могу дать вам столь осязательные доказательства своего присутствия. |
| Г-н Жильнорман не принадлежал к их числу. Он умел пользоваться весом в роялистских салонах, нисколько не в ущерб собственному достоинству. Он всюду слыл за оракула. Ему случалось выходить победителем из споров не только с г-ном Бональдом, но и самим г-ном Бенжи-Пюи-Валле. Около 1817 года он неизменно проводил два вечера в неделю у жившей по соседству, на улице Феру, баронессы де Т., особы достойной и уважаемой, муж которой занимал в царствование Людobuka XVI пост французского посла в Берлине. Барон де Т., страстно увлекавшийся при жизни животным магнетизмом, экстатическими состояниями и ясновиденьем, умер разоренным в эмиграции, оставив взамен всех богатств переплетенную в красный сафьян золотообрезную десятитомную рукопись очень любопытных воспоминаний о Месмере и его чане. Г-жа де Т. из гордости не опубликовала этих воспоминаний и существовала на маленькую ренту, каким-то чудом уцелевшую. Г-жа де Т. держалась вдали от двора, представлявшего собою, по ее словам, слишком «сборное общество», и жила в бедности, в благородном и высокомерном уединении. Несколько друзей собирались два раза в неделю у ее вдовьего камелька, что и составляло роялистский салон самой чистой воды. Здесь пили чай и, в зависимости от того, откуда дул ветер и настраивал ли он на элегический лад или на дифирамбы, то сокрушенно вздыхали, то разражались криками возмущения по поводу современных порядков, хартии, бонапартистов, осквернения голубой орденской ленты, жалуемой буржуазии, и «якобинства» Людobuka XVIII. Здесь вполголоса делились надеждами, которые подавал брат короля, будущий Карл Х. Здесь восторгались уличными песенками, в которых Наполеон назывался Простофилей. Герцогини, самые изящные и очаровательные светские женщины, восхищались такими куплетами по адресу «федератов»: Эй ты, засунь в штаны рубаху! Ведь скажут про тебя, дурак, Что санкюлоты все со страху Уж поднимают белый флаг! Здесь забавлялись каламбурами, невинной игрой слов, казавшейся всем им необыкновенно меткой и язвительной. Сочиняли четверостишия или даже двустишия. Так, на умеренный кабинет министра Десоля, в который входили Деказ и Десер, были сочинены следующие строки: Чтоб мигом укрепить сей шаткий трон, Деказ, Десоль, Десер, вас надо выгнать вон. Или же переделывали списки членов палаты пэров, этой «мерзостной якобинской палаты», комбинируя и переставляя фамилии в таком порядке, что получалась, например, подобного рода фраза: «Дама, Сабран, Гувион, Сен-Сир» ; в общем, выходило смешно. |
| (указывая на Эльмиру) Мне кажется, что он ревнует к госпоже. Г-жа Пернель Молчите! Мыслимы ль такие рассужденья! Не он один сердит на эти посещенья. Весь этот с грохотом снующий к вам народ, И вечный строй карет, торчащих у ворот, И шумным сборищем толпящиеся слуги Досадную молву разносят по округе. Здесь, может быть, и нет особого вреда, Но люди говорят – и в этом вся беда. Клеант Так вам хотелось бы, чтоб все кругом молчали? Была бы наша жизнь исполнена печали, Когда б мы начали скрываться от друзей Из страха перед тем, что скажет ротозей. И даже если бы отважиться на это, Как можно помешать, чтобы шептались где-то? От злоязычия себя не уберечь. Так лучше сплетнями и вовсе пренебречь. Нам подобает жить и мыслить благородно, А болтуны пускай толкуют как угодно. Дорина Едва ли кто другой, как Дафна с муженьком, Соседи милые, порочат нас тайком. Все те, кто славится зазорными делами, С особой легкостью других поносят сами; Они вам высмотрят в наикратчайший срок Малейшей нежности чуть видный огонек И тотчас весть о том распространяют дружно, Придав ей оборот такой, какой им нужно. Делами ближнего, подкрасив их под стать, Они свои дела стремятся оправдать И под защитою сомнительного сходства Облечь свои грешки личиной благородства, Переметнув к другим две или три стрелы На них направленной общественной хулы. Г-жа Пернель Вы рассуждаете довольно неуместно. Как добродетельна Оранта, всем известно: Святая женщина; а говорят, она Тем, что творится здесь, весьма возмущена. Дорина Пример чудеснейший, и хороша особа! Я верю, что она не согрешит до гроба. Все это рвение внушили ей лета, И – хочет или нет – она теперь свята. Пока пленять сердца в ней обитала сила, Она прелестных чар нисколько не таила; Но, видя, что в очах былого блеска нет, Решает позабыть ей изменивший свет И пышной святости густое покрывало Набросить на красу, которая увяла. Всегда так водится у старых щеголих. Им видеть нелегко, что все ушли от них. Осиротелые, полны глухой тревоги, С тоски они спешат постричься в недотроги, |
| С.-Петербург 24 июля 1859 г. III К Высокопреосвященнейшему Антонию Архепископу Кишиневскому и Хотинскому 11 1 . Высокопреосвященнейший Владыко Милостивый архипастырь! Здесь появилась опять некто г-жа Чолак, которая была здесь в 185960 годах хлопотать по делу своему с мужем (действительным или мнимым, Бог их знает). Дело ее еще в 1859 году отослано в Кишиневскую Консисторию, где оно и теперь. Несчастная (название это во всяком случае прилично ей) женщина эта ходит здесь везде и ко всем с воплем и слезами. Князь Урусов прислал ее (разумеется, чтобы отделаться) ко мне; и я не иначе мог отделаться от нее, как дав обещание просить ваше Высокопреосвященство об ускорении дела ее в Кишиневской Консистории, на которую, разумеется, она жалуется, как на подкупленную мужем ее. Как и чем бы то ни кончено было дело ее, ей только хочется дождаться развязки. По словам ее, князь Горчаков (она пробралась и к нему, пробралась и дальше), обещал ей немедленно, по получении дела из Синода, подвинуть его к окончательной развязке. Преосвященный митрополит с 18 числа мая в Новгороде. Граф Толстой не возвращался еще из Москвы. Все пока обстоит благополучно и нового ничего нет. Теперь же кстати настают ваканционные месяцы, будем собираться раз в неделю, и дела пойдут чрез пень на колоду. Вашему попечительству жалуют тысячи четыре или пять (не помню хорошо) из остаточных от жалованья духовенству сумм. Это те остатки 1860 года, которые прежде собирались в пенсионный капитал и которые теперь решились раздать более нуждающимся попечительствам, чтоб не возвращать в казначейство. Помолитесь о нас грешных осужденниках, туне воздыхающих об отечествии на чужбине. Вашего Высокопреосвященства усерднейший слуга Дмитрий, архиепископ Херсонский. С.-Петербург 30 мая 1861 года 2 . Высокопреосвященнейший Владыко Милостивейший архипастырь! По усильной, слезно-настойчивой просьбе г-жи Чолак еще осмеливаюсь беспокоить ваше Высокопреосвященство письмом своим. Ваше Высокопреосвященство изволите полагать, что дело это не должно быть предоставлено Синоду, разве по жалобе недовольной стороны: но, кажется, оно должно быть представлено Синоду уже потому, что прислано из Синода, и должно потом поступить в министерство иностранных дел, если в указе не упомянуто об этом, то, может быть, потому, что разумелось само собой, а может быть!.....Дело в том, что г-жа Чолак прошла здесь повсюду. Великая княжна Елена Павловна обещала принять детей ее, если Синод решит дело. Князь Горчаков обещал все свое содействие, если Синод решит дело и т. д., и.т.д. Таким образом Синод ни за что ни про что подвергается нареканию. Может быть, консистория ваша имеет свой интерес тянуть дело нескончаемо; но ведь когда-нибудь нужно же и кончить его. |
| Доброхотов и Лутновский. Приглашенные врачи сознали положение больного безнадежным и определили даже день его смерти. После подобного определения гг. врачей больной стал уже готовиться к переходу в вечность. Тут был приглашен я, как уже врач духовный. Больного я нашел очень слабым, но в памяти. Как истинный христианин, он сердечно исповедовался и удостоился святого причащения. Прошло немного дней, опять зовут меня к больному. Прихожу и вижу, что больной хотя и в сознании, но силы его ослабели окончательно. И вот его первые слова ко мне: " Батюшка, мне доктора сказали, что болезнь моя безнадежна, а потому, пока я в памяти, прочитайте мне отходные молитвы " . С истинным сокрушением сердца, что так рано кончается жизнь еще молодого человека, оставляющего после себя жену и пятерых малюток, я приступил к чтению отходных молитв, — больной ослабел. Жизнь осталась только в глазах, но и они, по сознанию больного, стали плохо видеть. Кончивши молитвы и благословив его, я уже не имел надежды на благополучный исход для больного, ждал час за часом, что скоро опять позовут меня к нему, но уже умершему. Но проходит день, меня не зовут, проходит другой — тоже, а на третий слышу, что больному стало лучше. Поистине удивительный случай! На третий день иду к больному и, к радости своей, вижу разительную перемену в больном. Хотя лежит еще в постели, но покоен, жизнь, так сказать, возвратилась; любопытствую: отчего такая перемена? И узнаю следующее от жены больного. В соседстве с ними живет одна почтенная г-жа М. Ф. Бычкова, как соседи они хорошо знакомы; М. Ф. очень жалела, что так рано умирает хороший сосед. По доброму христианскому чувству кто не поспешит или делом, или словом помочь безнадежному больному? Так сделала и г-жа Бычкова. Как соседке ей было известно все положение больного соседа, и она даже слышала, что доктора его признали безнадежным. Из жалости к умирающему, она, как истинно верующая, осмеливается предложить жене умирающего новое лекарство, но уж не человеческое, а Божеское. |
|
|
