| По истине сказать, я никогда серьезно не верил в её могущество, ибо, что касается опытов,– единственного истинного доказательства, какое я признаю,– она никогда не показала мне чего либо убедительного. Что же касается этого «всего Парижа», преклонявшегося перед нею – это очень глупая легенда: у нея были только пять или шесть моих приятелей, тогда очень юных и принадлежавших скорее к числу студентов, чем к числу ученых; но мы, ни те ни другие, не были соблазнены малой частицей так называемых феноменов, которую она нам показала. Вот, дорогой Господин Соловьев, все, что я отчетливо помню. Делайте с моим письмом что хотите, я совершенно вам доверяю. Прошу вас верить и т. д. Шарль Ришэ. 1) Г-жа Желиховская отрицает категорически и называет «побасенками» мое сообщение о том, что между мной и ею был уговор, чтобы она ничего не печатала в России о теософической деятельности Блаватской и её «феноменах» для того, чтобы не обращать внимания на это матерьялистическое учение, и что только, исполнением ею этого уговора обусловливалось мое молчание в печати относительно всего, мне известного о Блаватской и её обществе. 2) Г-жа Желиховская говорит в брошюре своей (стр. 29, 30), что я в декабре 1891 года переслал ей найденный мною в моих бумагах портрет Блаватской одновременно с предложением возвратит мне мои письма (курсив в брошюре) к ней и к сестре ея (буде таковые у нея окажутся) в обмен на письма ко мне г-жи Желиховской. «Я отвечала,– пишет она,– что писем ему не отдам». Затем на странице 152 брошюры такие слова: «Он, впрочем, предлагал мне ценой возвращения его переписки с моей семьей откупиться (жирный шрифт в брошюре) от его личных на меня нападок; но я сама от выкупа оттзалас... " На это и на кое-что другое, еще поважнее, пусть ответит нижеследующее письмо А. А. Брусилова, на которого, как на посредника между нами и свидетеля, указывает сама г-жа Желиховская в своей брошюре. Удостоверение полковника А. А. Брусилова. Милостивый Государь Всеволод Сергеевич. Вследствие выхода в свет брошюры «Е. |
| 84 Вот даже какого комплимента я удостоился! А бедный Гебгард и тут ничего не соображал, не видел, как его дурачили ловкие дамы. 85 «... С., быть может, не настолько сумасшедший, чтоб были вынуждены запереть его в специальное заведение для больных мозговыми болезнями; но он от этого не менее опасен. Если бы г-жа Y. и её дочь не защищали постоянно г. С. против г-жи Блаватской, с убеждением говоря, что это человек избранной натуры (?); но, к несчастию, очень легко возбуждающийся и, очевидно, неответственный за свои действия и слова, я был бы склонен думать, что г-жа Y. старается найти уловку в интересах г-жи Блаватской. Но сомнение больше не позволительно... Мы с вами были одурачены человеком, не находящимся в своем нормальном состоянии, и которого следует скорее сожалеть, чем обвинять». 86 «Я должна вам сказать, что вовсе не имею намерения служить посредником между г-жей Б. и г-ном С. Однако, на сей раз, так как это вы дружески обращаетесь ко мне, позвольте ответить вам в нескольких словах. Прежде всего – дела «теософического общества» меня больше не касаются, так как я подала свою отставку. Со вздохом облегчения я отрезала себя от всего этого, благодаря небо. Что же касается новых доказательств в настоящем деле, которые вы приводите,– подумав немного вы поймете, что они не имеют для меня никакой цены. Г. С. наш друг, он жил в течение месяцев в ближайших отношениях с нашим семейством, и мы, следовательно, имеем некоторые права для притязания знать его очень хорошо. Г-жа Y. и её дочь (хоть я и видала первую из них несколько дней в Париже) совершенные для меня незнакомки, и их слова не могут иметь значения перед словами г. С. Когда г. С. скажет или напишет мне то, что он, как вы предполагаете, говорил г-же Y.,– тогда мы посмотрим; но я очень спокойна на этот счет. Г. С. подтвердит все, что он написал и подписал своим именем в Париже. Он только прибавит (и вот этот-то пункт и может объяснить всю поднявшуюся болтовню), что он вовсе не имел намерения обвинять г-жу Блав. по поводу её частной жизни, которая нас никоим образом не касается; но что он обвиняет ее во всех обманах, произведенных ею для основания «теософического общества». |
| Главенство долга перед государством над всеми прочими стремлениями и чувствами — утверждавшееся классицизмом последовательно и безусловно — апеллировало прежде всего к разуму человека, и это как нельзя полнее совпадало с просветительским рационализмом. Рассудок признаётся главным средством самосовершенствования человека, общества. К нему обращается прежде всего писатель-классицист. Отсюда вытекает и дидактизм любого классицистического произведения, наличие в нем любых поучений, рассуждений и т.п. В драматическом жанре авторские поучения и рассуждения поручаются персонажу, именуемому резонёром. Таков, к примеру, Стародум в «Недоросле» (1781) Фонвизина. Все это делает классицистические произведения несколько скучноватыми. Помимо того — ограниченность просветительского превознесения разума обнаруживается и у самих его апологетов — помимо их воли. К примеру, можно указать, что многократно разруганный фонвизинский Митрофанушка обладает достаточно сильным и оригинальным образным мышлением, и это видно из его рассуждений о грамматических категориях. Вспомним: Правдин. Дверь, например, какое имя: существительное или прилагательное? Митрофан. Дверь, котора дверь? Правдин. Котора дверь! Вот эта. Митрофан. Эта? Прилагательна. Правдин. Почему же? Митрофан. Потому что она приложена к своему месту. Вон у чулана шеста неделя дверь стоит еще не навешена: так та покамест существительна. Стародум. Так поэтому у тебя слово дурак прилагательное, потому что оно прилагается к глупому человеку? Митрофан. И ведомо. Но для просветительского рассудка такое качество ума представляется вовсе бесполезным, и оно выставляется в нарочито комическом виде. Весьма уязвимо и представление просветителей о самом смысле стремления к знанию. Г-жа Простакова. Как, батюшка, назвал ты науку-то? Правдин. География. ……………………………………………………………………. Г-жа Простакова. А к чему бы это служило на первый случай? Стародум. На первый случай сгодилась бы к тому, что ежели бы случилось ехать, так знаешь, куда едешь. Г-жа Простакова. Ох, мой батюшка! Да извозчики-то на что ж? Это их дело. |
| Следует прибавить, что г-жа Фокс сама выяснила большую часть фактов о предполагаемом разносчике, прежде чем позвала соседей; поэтому расспросы Дьюслера подсказывались, вероятно ею. Далее: никогда не было получено подтвердительных свидетельств относительно предполагаемого убийства или даже существования человека, считавшегося убитым. Даже Кепрон, с сочувствием излагающий историю спиритического движения, может сказать лишь то, что (предполагаемое) нахождение человеческих (быть может) зубов и костей представляет «подобие побочного доказательства» истины рассказа 227 . Вскоре после этих инцидентов, Маргарита Фокс отправилась в Рочестер, в штате Нью-Йорк, к своей замужней сестре, имя которой в то время было г-жа Фиш; а Екатерина посетила другой соседний город Оберн. В обоих этих местах стуки стали раздаваться с новою силою. Сама г-жа Фиш и многие другие лица в Рочестере сделались медиумами для производства этих таинственных звуков, и то же случилось в Оберне с некоторыми из жильцов меблированных комнат, где остановилась младшая из сестер. Иногда случайное посещение способствовало распространению эпидемии. Так, шестнадцатилетняя девушка мисс Гарриет Беби провела несколько часов с Обернским медиумом г-жою Тэмлин, а по возвращении ее домой, за двадцать миль оттуда, в ее присутствии немедленно разразились стуки. В течение следующих двух или трех лет стуки, действительно, распространились по большей части восточных штатов. Так автор статьи в New Haven Journal за октябрь 1850 г. упоминает о постукиваниях и других явлениях в семи различных семьях в Бриджпорте, в сорока семьях в Рочестере, Оберне и Сиракузах; «приблизительно в двухстах», в Огайо, Нью-Джерси и местах более отдаленных, а также и в Гартфорде, Спрингфильде, Чарльзтауне и т. д. Год спустя корреспондент Spiritual World " а определяет число медиумов в Нью-Йорке в сто человек; упоминается и о 50 или 60 «частных кружках» в Филадельфии. Семья Фокс – мать и ее три дочери – не скупились на проявление своих духовных даров. В течение 1849 и 1850 г. г. они, по-видимому, демонстрировали свою способность в нескольких больших городах, в присутствии многочисленной публики. Конечно, их притязания на обладание сверхнормальною силою иногда и оспаривались. Неоднократно назначались комитеты для исследования этого вопроса и представления отчета. Но в продолжение некоторого времени источник стуков оставался необъяснимым. Например, в августе 1850 г. Гораций Грили пишет в своем органе New York Tribune следующее: |
| Во втором фазисе явление ясновидения или двойного зрения не менее поразительно. Так, например, один из присутствовавших на сеансе просил г-жу Самье перенестись мысленно в свой дом, находящийся в Пюто. По прошествии некоторого времени г-жа Самье сказала: «в этом доме находится какое-то фабричное заведение. Я вижу какие-то вращающиеся машины, между которыми некоторые снабжены какими-то большими зубцами. Это, вероятно, суконная фабрика». Затем г-жа Самье дала подробное описание положения здания и расположения его комнат, причём спрашивающее лицо признало полную точность данного описания. На другом сеансе, инкогнито присутствовавший редактор одного журнала просил г-жу Самье описать его собственный дом в Лиле. Ясновидение и на этот раз не изменило ей. «Ваш дом прекрасен и величествен, – сказала она. – Это деревенский дом, построенный совершенно не так, как другие: архитектура его очень древнего стиля. Большая лестница разделяется на две ветви, ведущие одна направо, другая налево». Г-жа Самье описала затем все комнаты и всех в них живущих, дав такое точное описание их наружности, что все они тотчас были узнаны. При этом интересно то обстоятельство, что когда спрашивающий сосредоточил свои мысли и волю на архитектуре лестницы, дабы побудить сомнамбулу дать её описание, та, вопреки его желаниям, стала говорить о растениях и цветах, которые она видела на этой лестнице, так как растения и цветы она очень любила. Спрашивающий с удивлением заявил, что он ни о растениях, ни о цветах вовсе и не думал. Доказательство, что разумное Я, или душа сомнамбулы, перенесясь в этот дом, сохранила вполне свою независимость, несмотря на волю экспериментирующего лица. Для серьёзного наблюдателя все эти факты служат достаточными доказательствами существования души и её независимости от тела. Эти факты разрушают то положение материалистической философии, которое утверждает, что душа есть функция мозга. Коль скоро доказано, как в настоящем случае, что душа думает и действует вне тела, то каким образом может она быть результатом отправлений материальных органов? Вместо того, чтобы быть простой функцией, она скорее является независимой причиной, деятельной волей, предшествующей деятельности физических органов. |
| Своими учителями из бывших учеников г-жа Штевен особенно дорожила; их она всюду пристраивала, из-за них вела борьбу с местным духовенством. Стало быть, им она придавала особое значение. Посмотрим же, что было в них особенно ценного. Статья г-жи Штевен «Из жизни деревни» дает для этого достаточно материала, так как в ней приведено описание учительских курсов при Яблонской школе в 1894 году. «Каждую весну и осень в Яблонской школе собиралось несколько желающих учиться, бывших или будущих учителей школ грамотности, и других ребят-подростков, уже кончивших курс начальной школы» 19 . Цель учреждения этих «курсов» г-жа Штевен очень ясно определяет. «Предпринимая устройство летних занятий, я, во-первых, желала познакомить учащихся с некоторыми приемами преподавания, которые помогли бы им при учительстве в школах, а во-вторых, надеялась двинуть умственное их развитие и дать им познания и навыки, необходимые всякому человеку» 20 . В чем состоят познания, необходимые всякому человеку, г-жа Штевен также объясняет довольно подробно. «Школа, по её словам, прежде всего должна давать грамотность, то есть, уменье читать и писать. Но не довольно того, чтобы грамотный читал, писал и понимал такие вещи, которые понятны и безграмотному. Мы можем и должны стремиться к тому, чтобы ученики нормальных школ читали и понимали все написанное хорошим литературным языком. Лишь при этом условии грамотность будет действительно прочною и действительно послужит дальнейшему умственному развитию, раскрывая пред читающим все несметные сокровища всемирной литературы...» «Знакомя учеников с русским языком и упражняясь с ними в чтении и понимании читаемого, мы вместе с тем можем и должны развивать их мысль и давать им общие элементарные сведения по истории, географии и естествознанию. Получившему одно лишь начальное образование нельзя, да и незачем, изучать названия островов Полинезии или число жителей китайских городов, – но ему совершенно необходимо знать, как устроена солнечная система и какие есть материки и океаны. |
| Впрочем, сами матери нередко нервируют и разжигают детей, возбуждая в них нехорошую злобу. Одна мать с удовольствием пишет: «Ненависть к немцам у детей возрастает, вижу, с каждым днем. Вот сегодня просят исходатайствовать удаление из гимназии немца и немецкого языка. Он им прямо на нервы действует… Они тут все — шпионы… Это факт. Если б у меня не детки эти, я давно бы над Берлином бомбы бросала» . Может быть, бомбы бросает она хорошо, но в воспитательницы вряд ли годится. Этот взбудораженный, лихорадочно-растрепанный тон воспитателям как будто не к лицу. Да и добро бы неприязнь к врагу привела бы этих милых детей к патриотическим жертвам и подвигам. Но нет, их патриотический гнев выразился лишь в нежелании учиться. Это Митрофанушкин патриотизм, и только г-жа Простакова может его поощрять. Результаты такого воспитания уже не преминули сказаться. С болью читаешь в газетах, как дети во время игры нападают на котов и собак, воображая, что это германцы, мучат, душат их до смерти. Характерно, что маленькие девочки, в своих отношениях к немцам, бывают часто свирепее мальчиков. — Я бы на поле сражения непременно убила немца. — А если он раненый? — Добила бы его! III. Ненависть Но почему в этих детских баталиях роль германцев должны выполнять несчастные собаки и кошки? Очень просто: играя в войну, немногие из детей согласятся быть немцами, солдатами Вильгельма. Я это наблюдал много раз. Средневековые актеры, игравшие в религиозных мистериях, тоже нередко отказывались от ролей Люцифера и Каина. Одна девочка величаво сказала: — Играю в войну и бываю всегда Россией. Любо быть Россией или Бельгией, но Германией — ни за что, никогда! «Так как немцем быть никто не желает, то отвечают стулья и кубики!» — пишет мне об играх своего шестилетнего сына г-жа Т. из Опочки. А г-жа К. (в Петрограде) рассказывает, что ее малолетние воины ехидно пользуются бессловесной покорностью своего двухгодового брата и делают бедного немцем, зная, что протестовать он не в силах. В любопытной книге «Дети и Война», изданной Киевским Фребелевским Обществом, сообщается, что в киевских школах роли распределяются так: мальчики — русские, а девочки — немцы. Это уже стало обычаем. Иначе девочек в игру не принимают! «Мальчики считают позором роль неприятеля» (стр. 99). |
| Так, например, один опыт продолжался в течение 9 сеансов, происходивших более недели – и путём последовательных частичных ответов г-жа М., передавая свои зрительные и слуховые ощущения, установила в мельчайших подробностях эпизод, вполне соответствовавший тому, что было записано в контрольном, запечатанном письме, а именно: «Большой зал, ярко освещённый люстрами и лампами, в нём расхаживают группами кавалеры и дамы в бальных костюмах. Одна из дам в бальном костюме, с веером в руках, взошла на эстраду, все остановились; она начинает петь весьма симпатичным голосом арию «В бурю, во грозу». Публика аплодирует». В другом случае, также после целого ряда сеансов, продолжавшихся с 24 июня до 13 августа, г-жа М. давала отрывочные указания в галлюцинаторных образах, из которых должно было сложиться решение задачи. Сначала её зрительные галлюцинации сбивчивы, темны, но мало-помалу они принимают более определённые и точно повторяющиеся образы. Ей видятся сучья, деревья странной формы, белое пятно, не то снег, не то песок, вода; она «слышит» журчание воды. В конце концов, после целого ряда сеансов, она пишет на обратной стороне конверта, заключающего задание: «мне ясно представляется следующая картина: большое пространство песчаной степи, песок необыкновенно белый. На правой стороне я ясно видела три высоких дерева с широкой листвой, таких деревьев я никогда не видела, как только на картинах. Под деревьями ручей; я ясно слышала журчание воды. Всё это освещено ярким светом, небо ясное, но солнца не видела. Подлинный текст письма не прочла, и воспроизвести не могу. С. М-ва». В подлинной записке, по распечатанию конверта, как оказалось, была написана следующая фраза: «в песчаных степях аравийской земли три гордые пальмы высоко росли, родник между ними журча пробивался». Тут интересно, что галлюцинаторные образы, появляющиеся у М., относились не только к этому отрывку из стихотворения Лермонтова, но и к другим моментам всего стихотворения. Таким образом, хотя г-жа М. для отгадывания – словесно или путём галлюцинаторных образов – требовала всегда, чтобы ей давали держать в руках запечатанный конверт, но «гиперестезия» её чувств переходила пределы начертанного на бумаге, что и указывает, по-видимому, что тут имеется наличность более сложного явления, психическая сторона которого ускользает ещё от наблюдателей, пока сосредоточивающихся на «гиперестезии», на «изощрённости» высших (?) органов чувств. |
| К нему обращается прежде всего писатель-классицист. Отсюда вытекает и дидактизм любого классицистического произведения, наличие в нем любых поучений, рассуждений и т.п. В драматическом жанре авторские поучения и рассуждения поручаются персонажу, именуемому резонёром. Таков, к примеру, Стародум в «Недоросле» (1781) Фонвизина. Все это делает классицистические произведения несколько скучноватыми. Помимо того — ограниченность просветительского превознесения разума обнаруживается и у самих его апологетов — помимо их воли. К примеру, можно указать, что многократно разруганный фонвизинский Митрофанушка обладает достаточно сильным и оригинальным образным мышлением, и это видно из его рассуждений о грамматических категориях. Вспомним: Правдин. Дверь, например, какое имя: существительное или прилагательное? Митрофан. Дверь, котора дверь? Правдин. Котора дверь! Вот эта. Митрофан. Эта? Прилагательна. Правдин. Почему же? Митрофан. Потому что она приложена к своему месту. Вон у чулана шеста неделя дверь стоит еще не навешена: так та покамест существительна. Стародум. Так поэтому у тебя слово дурак прилагательное, потому что оно прилагается к глупому человеку? Митрофан. И ведомо. Но для просветительского рассудка такое качество ума представляется вовсе бесполезным, и оно выставляется в нарочито комическом виде. Весьма уязвимо и представление просветителей о самом смысле стремления к знанию. Г-жа Простакова. Как, батюшка, назвал ты науку-то? Правдин. География. ……………………………………………………………………. Г-жа Простакова. А к чему бы это служило на первый случай? Стародум. На первый случай сгодилась бы к тому, что ежели бы случилось ехать, так знаешь, куда едешь. Г-жа Простакова. Ох, мой батюшка! Да извозчики-то на что ж? Это их дело. Замечание госпожи Простаковой аттестуется обычно как верх невежества, а между тем она безусловно права. Используем ту же модель рассуждений, перенеся её в современную ситуацию: — Всем необходимо изучать электронику. — Для какой нужды? — Чтобы уметь, к примеру, починить телевизор, коли сломается. |
| Вы считаете, что это плохо? — Вовсе нет, глупышка, тут нет ничего плохого. Приходите в мою комнату, когда я вернусь. Возможно, я приду поздно. — Как вы думаете, я успею сходить к Кальо за эклером, ведь сегодня я осталась без эклера? К тому же я проголодалась: я ведь не обедала... Уж эти Дюберне! Даже юная влюбленная, и та думает только о еде! Учительница взяла поднос, на котором приносила Мари то, что заменило ей обед. Мари хотела было взять его у нее, сказала, что сама отнесет. — Оставьте, мне за это платят, — ответила г-жа Агата. И, закрывая дверь, добавила: — Молитесь усердно, но и шевелите хоть немножко мозгами: в жизни, девочка моя, все нужно обдумывать, даже сердечные дела. V Дождя все не было. Г-жа Агата пересекла площадь и вышла на улицу Супрефектуры, ведущую прямо к собору. Двухэтажный дом г-жи Плассак был последним; дальше шли поля. Прогуливаться между садом и бульваром, или, как его называли жители Дорта, проспектом Крепостной Стены, никогда не приходило в голову ни одному из них. Однако именно здесь для г-жи Агаты билось сердце мира, особенно во время каникул, когда приезжал Николя. И даже в его отсутствие это место оставалось священным, потому что было связано с ним. На другой стороне бульвара, за изгородью из бирючины находилось обычное пристанище Агаты: отсюда она видела окно комнаты над столовой, в которой жил Николя во время каникул (в остальное время года ее занимала г-жа Плассак). Когда там жила мамаша Плассак, окно оставалось закрытым, а ставни — приоткрытыми. Но как только приезжал Николя, окно, за исключением самых жарких часов, было широко распахнуто. Комната Николя! Теперь путь туда ей закрыт: в последний раз мамаша Плассак отшила ее. Агата сначала обогнула небольшой луг, а потом проникла на свое излюбленное место через отверстие в изгороди. У подножия дуба, где она обычно сидела, трава оставалась примятой. Агата расстелила плащ. В комнате Николя нельзя было различить ничего, кроме блеска зеркала на дверце шкафа. Учительница вынула из сумочки книгу, но ей еще ни строчки не удалось прочесть под этим дубом, вблизи от этого священного дома. |
|
|
