| Одним словом, я хочу сказать, что тащить это дело Джунковских в уголовный суд было невозможно. Да так и случилось: они были оправданы, из обвинения их ничего не вышло. А между тем читатель чувствует, что из этого дела может выйти, а может быть, уж и вышла целая трагедия. О, тут дело другого суда, но какого же? Какого? Да вот хоть бы, например, девица Шишова, педагогичка, — она дает свое показание и уже произносит в нем приговор. Заметим, что эта г-жа Шишова хоть и секла сама детей ременной плеткой («только она была маленькая»), но, кажется, весьма умная женщина. Не-мозможно определить точнее и умнее характер Джунковских, как она его определяет. Г-жа Джунковская — женщина эгоистичная, говорит она. Дом Джунковских в беспорядке… по небрежности обвиняемых ко всему и даже в отношении себя. Дела их постоянно запутаны, живут они постоянно в хлопотах; не умеют хозяйничать, мучаются, а между тем всего более ищут покоя: Джунковская, беспрерывно старавшаяся, чтобы ее ничто не беспокоило, даже детей поручала наказывать мужу… Одним словом, г-жа Шишова унесла с собой из дома Джунковских то мнение, что эти люди — бессердечные эгоисты, а главное — ленивые эгоисты. Всё от лени, и сердца у них ленивые. От лени, конечно и вечный беспорядок в доме, беспорядок и в делах, а между тем ничего они так не ищут, как покоя: «Э, чтоб вас, только бы прожить!» Отчего же их леность, отчего их апатия — бог знает! Тяжело ли им среди современного хаоса жизни, в котором так трудно что-нибудь понять? Или так мало ответила современная жизнь на их духовные стремления, на их желания, вопросы? Или, наконец, от непонимания кругом происходящего разложились и их понятия и уже больше не собрались и наступило разочарование? Не знаю, не знаю; но, по-видимому, это люди, имеющие образование, может быть, некогда, да и теперь, пожалуй, любившие прекрасное и высокое. Чесание пяток тут ничему не могло бы противуречить. Чесание пяток — это именно что-то вроде как бы ленивого, апатичного разочарования, ленивое дорлотерство, жажда уединения, покоя, теплоты. |
| Когда Софи и Поль видели, как он карабкается на дерево, они пытались его оттуда согнать, но он их не слушался, продолжал взбираться и хватать птенцов. Из гнезд доносился только жалобный писк. Когда кот слезал с дерева, Софи хлестала его прутом, но он удирал от нее или очень долго не слезал с дерева и сидел так высоко, что Софи не могла его достать. Бывало, что он спускался до середины дерева, а оттуда прыгал на землю и сразу же удирал и девочке не удавалось его поймать. — Берегись, Боминьон! — говорили ему дети. — Господь Бог тебя накажет, когда-нибудь с тобой произойдет несчастье. Но кот не слушал. Однажды г-жа де Реан принесла в гостиную позолоченную клетку, в которой сидела прелестная птица. — Смотрите, какого красивого снегиря мне прислал из Парижа один из моих друзей. Он так замечательно поет! СОФИ И ПОЛЬ (вместе) — Ой! Я хочу послушать! Г-жа де РЕАН — Сейчас я его уговорю спеть. Только не подходите близко, а то он испугается. Малыш, малыш, — продолжала она, обращаясь к снегирю, — спой, мой хороший, спой нам, спой! Снегирь начал раскачиваться на жердочке, поводя головой налево, направо, при этом насвистывая сначала «При сияньи лунном», потом «У меня хорош табак» и «Добрый король Дагобер». Дети слушали зачарованно. Они затаили дыхание, чтобы не испугать снегиря. Когда он кончил, Поль восторженно закричал: — О, тетя, как он поет! Какие нежные звуки! Я наслушаться не могу. — После обеда еще его послушаем, — сказала г-жа де Реан, — а сейчас он устал. Он ведь с дороги, ему надо дать поесть. Сходите в сад, дети, принесите звездчатку или подорожник. Спросите у садовника — он вам покажет. Дети побежали в сад и нарвали такое количество звездчатки, что вся клетка могла бы быть погребена под нею. Мама объяснила им, что нужно срывать только совсем молодые побеги. Она положила зелень в клетку и снегирь тотчас начал клевать. — А теперь пойдемте обедать, дети, папа ждет. За обедом говорили о снегире. — У него удивительно красивая черная головка, — сказала Софи. — И такой красивый красный животик, — добавил Поль. |
| Я наблюдал за происходящим через окно. Нэнси не оказала никакого сопротивления. Она была как будто очень рада встрече с родителями, хотя и выглядела шокированной и смущенной. Когда Нэнси сказала: – Надо пойти сказать Клэр, – Нейл вызвался сделать это и ушел. – Я думаю, она в отделе овощей, – сказала Нэнси ему вдогонку. – Не беспокойся, – ответил он, оглянувшись. Его родители и сестра уже шли к выходу. Нейл переждал за углом пару минут, а потом присоединился к ним. – Она сказала, все в порядке,– соврал он. Я взял такси и поехал в отель, где мы сняли комнату рядом с номером родителей Нэнси. Там я подождал, пока семья не будет готова к моему появлению. Я рассказал все, чему был свидетелем, бывшему члену группы, которого мы привезли на эту интервенцию. Нам не пришлось долго ждать. Как я и инструктировал Джонсонов, они объяснили Нэнси истинную причину приезда, как только они расположились в их комнате. Поначалу она отрицала членство в секте. Тогда г-н Джонсон показал ее письмо к Лэсли. Они рассказывали мне потом, что Нэнси густо покраснела и расплакалась. – Почему ты лгала нам? – спросил Джонсон строго. – Это не похоже на тебя, дорогая, – добавила г-жа Джонсон. – Мы приехали, потому что мы любим тебя, и беспокоимся о тебе, – сказал Нейл, смахивая слезу. – Почему бы тебе не рассказать нам обо всем?– спросил г-н Джонсон. – Начни с самого начала. Нэнси начала рассказывать, и вскоре стала говорить сектантскими штампами, постоянно цитируя из Библии и из речей своего лидера. Это напугало Джонсонов, как они рассказали мне потом. Лицо Нэнси изменилось, оно принадлежало теперь как будто бы другому человеку. Родители спросили Нэнси, любит ли она их и доверяет ли им? Нэнси задумалась на секунду, потом сказала: – Да. – Ты можешь провести с нами три следующих дня и пообещать, что не будешь встречаться или говорить по телефону с членами группы? – спросила г-жа Джонсон. – Зачем? – удивилась Нэнси. – Потому что мы должны рассказать тебе нечто очень важное, что ты, как нам кажется, захочешь узнать; мы договорились с несколькими людьми, они приехали и готовы поделиться с тобой тем, что знают, – продолжала г-жа Джонсон. |
| Очень интересные исследования сделаны г. Дюрвилем в основанном им в Париже магно-терапевтическом институте над выделением флюидического призрака из человека. Он подвергает пациента легкому усыплению и делает с него ряд фотографических снимков. На первых снимках показывается рядом с фигурой снимающегося только световое пятно, постепенно оно начинает приобретать очертания человеческой фигуры и, наконец, принимает вид призрака, совершенно подобного являющимся на спиритических сеансах. В первых стадиях он уловим только светочувствительной пластинкой, но потом становится видимым и человеческим глазом. В.П. Быков приводит для сравнения ряд снимков с постепенно появляющегося спиритического призрака, и серию снимков Дюрвиля: между теми и другими нет никакой разницы. Поэтому г. Дюрвиль имеет полное основание утверждать, что являющиеся на спиритических сеансах материализованные „духи“ суть ни что иное, как флюидический призрак погруженного в транс медиума. В. Быков описывает виденный им чрезвычайно интересный опыт Дюрвиля, демонстрированный в присутствии членов всемирного спиритического съезда. Усыпив г-жу Ламбер, г. Дюрвиль извлек из нее призрак, видимый присутствующими, который удалялся за несколько комнат, от места, где лежала г-жа Ламбер. Г-жа Ламбер реагировала на легкие уколы сделанные ее двойнику, на подносимые ему остропахнущие вещества, и т.п. После ряда опытов г. Дюрвиль предложил присутствующим убедиться, что на теле г-жи Ламбер не было заметно никаких повреждений, или пятен; потом он ударил молоточком в лопатку призрака, причем г-жа Ламбер вскрикнула; вернувшись к ней экспериментаторы увидели у ней на лопатке красное пятно, как от только что нанесенного удара. Мы остановились довольно подробно на этой части книги В. Быкова, так как эти исследования не получили еще широкой известности, а между тем они открывают целую новую область, до сих пор считавшуюся неподвластной —647— науке, и проливают свет на многие кажущиеся чудесными явления в спиритизме, оккультизме и других проявлениях ныне возрождающихся магии и колдовства. |
| Эти указания тоже очень ценны. Благодаря этим указаниям мы уже ясно различаем два фактора деятельности г-жи Штевен. С одной стороны, полное незнание жизни народа и непонимание его мировоззрения, духа и верований, с другой несчастная теория о нашей обязанности дать народу как можно более знаний и просветить его нашими интеллигентными воззрениями. Не трудно догадаться, что может произойти при сопоставлении этих двух факторов, но … не будем забегать вперед и будем последовательны. Задачи, поставленные г-жей Штевен самой себе, сначала были очень просты. «Я поставила, говорит она, две цели: решилась учить крестьянских ребят тому, что им хотелось знать, и исправлять их от пороков» 16 . Средством для этой цели служило открытие школ грамоты. Вначале г-жа Штевен была большою поборницею этого типа школ вследствие их простоты и дешевизны. Она писала, что «если мы будем ждать момента, когда будут устроены повсюду одни только правильно организованные школы, – целые поколения вырастут, возмужают и умрут, не знавши, что такое учение...» 17 . Впоследствии этот взгляд изменился, но тогда еще энергия г-жи Штевен была направлена на то, чтобы открыть как можно более школ. И действительно: в каких-нибудь три года организовано было около 30 школ. «Увлекшись быстрым размножением открываемых мною школ грамоты, писала г-жа Штевен, относительным их успехом и несомненною потребностью в них при отсутствии школ высшего типа, ободренная сочувствием и помощью с разных сторон и не видя еще возможности служить делу народного образования другим, более совершенным способом, я одно время мечтала лишь о том, чтобы раскинуть сети своих школок возможно шире и открыть их не 30, а 50, 100 и более того». Само собою разумеется, что эти мечты должны были иметь прибыль по очень простой причине – вследствие недостатка учителей. Причина эта имела свое влияние и на крушение затеянного в широких размерах дела. Учителями школ грамоты г-жа Штевен ставила обыкновенно своих же учеников, кончивших начальную школу; но «удовлетворительными учителями этих школ, писала она, бывают лишь те ученики, с которыми мне удавалось заниматься особо, после окончания ими обычного курса и до достижения ими 14 – 15 лет, то есть, до поступления на место. Но таких сравнительно только хороших учителей у меня в настоящем учебном году стало не хватать и приходилось помещать в новые школы учителей просто плохих или же закрывать школы наименее людные» 18 . |
| скучноватыми. Помимо того — ограниченность просветительского превознесения разума обнаруживается и у самих его апологетов — помимо их воли. К примеру, можно указать, что многократно разруганный фонвизинский Митрофанушка обладает достаточно сильным и оригинальным образным мышлением, и это видно из его рассуждений о грамматических категориях. Вспомним: Правдин. Дверь, например, какое имя: существительное или прилагательное? Митрофан. Дверь, котора дверь? Правдин. Котора дверь! Вот эта. Митрофан. Эта? Прилагательна. Правдин. Почему же? Митрофан. Потому что она приложена к своему месту. Вон у чулана шеста неделя дверь стоит еще не навешена: так та покамест существительна. Стародум. Так поэтому у тебя слово дурак прилагательное, потому что оно прилагается к глупому человеку? Митрофан. И ведомо. Но для просветительского рассудка такое качество ума представляется вовсе бесполезным, и оно выставляется в нарочито комическом виде. Весьма уязвимо и представление просветителей о самом смысле стремления к знанию. Г-жа Простакова. Как, батюшка, назвал ты науку-то? Правдин. География. ……………………………………………………………………. Г-жа Простакова. А к чему бы это служило на первый случай? Стародум. На первый случай сгодилась бы к тому, что ежели бы случилось ехать, так знаешь, куда едешь. Г-жа Простакова. Ох, мой батюшка! Да извозчики-то на что ж? Это их дело. Замечание госпожи Простаковой аттестуется обычно как верх невежества, а между тем она безусловно права. Используем ту же модель рассуждений, перенеся её в современную ситуацию: — Всем необходимо изучать электронику. — Для какой нужды? — Чтобы уметь, к примеру, починить телевизор, коли сломается.— А телемастер на что? Это его дело. Просветительский прагматизм тут не пройдёт. Превознося научные знания, просветители использовали весьма слабый и неубедительный аргумент в их пользу. Госпожа Простакова эту неверную аргументацию тут же и опровергла. Разобраться бы: кто же тут разумнее. Даже в сфере, которая представляется разуму его безраздельным владением, он скользит по поверхности вещей. |
| Как мог я ее отпустить? Почему не окликнул?.. Письмо было здесь, оно лежало на моем столе. Я нечаянно вытащил его из кармана вместе с другими бумажками. Странная, непонятная вещь: я о нем забыл. Мне, впрочем, приходится сделать над собой огромное усилие воли, сосредоточить все свое внимание, чтобы заглянуть в себя и восстановить тот неодолимый импульс, который заставил меня произнести эти слова, до сих пор стоящие в моих ушах: «Дайте мне ваше письмо». А, может, я и не говорил этого? Не знаю. Возможно, мадемуазель, мучимая страхом, угрызениями совести, подумала, что не в состоянии дольше хранить свой секрет, и это побудило ее протянуть мне письмо. Остальное — дело моего воображения… Бросил письмо в огонь, не читая. Глядел, как оно горит. Уголок листа вырвался из пожираемого пламенем конверта и тут же почернел. На миг светлые буквы проступили на черном, и мне показалось, я отчетливо увидел: «Господу…» Снова начались боли в желудке, чудовищные, нестерпимые. Сопротивляюсь всеми силами желанью кинуться наземь и кататься, рыча по-звериному. Одному Богу ведомо, как я мучаюсь. Но ведает ли он? (NB. Эта последняя фраза, написанная на полях, была зачеркнута.) Под первым попавшимся предлогом — якобы чтобы получить плату за поминальную службу, которую г-жа графиня заказывает каждые три месяца по умершей родне, — посетил сегодня утром замок. Я был так взволнован, что надолго задержался у входа в парк, глядя, как старик Кловис, садовник, вяжет, по своему обыкновению, хворост. От его спокойствия мне полегчало. Слуга на несколько минут замешкался, и я вдруг с ужасом вспомнил, что г-жа графиня расплатилась по счету еще месяц назад. Что я скажу ей? Через полуоткрытую дверь мне был виден стол, накрытый для завтрака, от которого, по-видимому, только что встали. Я стал считать чашки, но цифры путались у меня в голове. Г-жа графиня уже несколько минут наблюдала за мной своими близорукими глазами, стоя в дверях гостиной. Мне показалось, что она пожала плечами, но беззлобно. Это могло означать: «Бедняга! Опять он в своем репертуаре, его не переделаешь…» — или что-нибудь в том же духе. |
| Когда Софи и Поль видели, как он карабкается на дерево, они пытались его оттуда согнать, но он их не слушался, продолжал взбираться и хватать птенцов. Из гнезд доносился только жалобный писк. Когда кот слезал с дерева, Софи хлестала его прутом, но он удирал от нее или очень долго не слезал с дерева и сидел так высоко, что Софи не могла его достать. Бывало, что он спускался до середины дерева, а оттуда прыгал на землю и сразу же удирал и девочке не удавалось его поймать. — Берегись, Боминьон! — говорили ему дети. — Господь Бог тебя накажет, когда-нибудь с тобой произойдет несчастье. Но кот не слушал. Однажды г-жа де Реан принесла в гостиную позолоченную клетку, в которой сидела прелестная птица. — Смотрите, какого красивого снегиря мне прислал из Парижа один из моих друзей. Он так замечательно поет! СОФИ И ПОЛЬ (вместе) — Ой! Я хочу послушать! Г-жа де РЕАН — Сейчас я его уговорю спеть. Только не подходите близко, а то он испугается. Малыш, малыш, — продолжала она, обращаясь к снегирю, — спой, мой хороший, спой нам, спой! Снегирь начал раскачиваться на жердочке, поводя головой налево, направо, при этом насвистывая сначала «При сияньи лунном», потом «У меня хорош табак» и «Добрый король Дагобер». Дети слушали зачарованно. Они затаили дыхание, чтобы не испугать снегиря. Когда он кончил, Поль восторженно закричал: — О, тетя, как он поет! Какие нежные звуки! Я наслушаться не могу. — После обеда еще его послушаем, — сказала г-жа де Реан, — а сейчас он устал. Он ведь с дороги, ему надо дать поесть. Сходите в сад, дети, принесите звездчатку или подорожник. Спросите у садовника — он вам покажет. Дети побежали в сад и нарвали такое количество звездчатки, что вся клетка могла бы быть погребена под нею. Мама объяснила им, что нужно срывать только совсем молодые побеги. Она положила зелень в клетку и снегирь тотчас начал клевать. — А теперь пойдемте обедать, дети, папа ждет. За обедом говорили о снегире. — У него удивительно красивая черная головка, — сказала Софи. — И такой красивый красный животик, — добавил Поль. |
| Она понимала, почему Николя сказал ей однажды о Жиле, что тот ангелоподобен, похож на «темного ангела». Он больше не раздражал ее. Она больше не ревновала. Она перебросилась несколькими словами с г-жой Монжи и дамами, сидевшими вокруг нее; ее не приглашали сесть: несмотря на свою родовитость, она все-таки была учительницей. Когда она отошла, кто-то сказал: — Я не знаю, что случилось с госпожой Агатой, но мне кажется, в ней появилось какое-то кокетство. — Да, мадам теперь моет шею. — Может, тут кроется какая-то тайна? Все засмеялись. Г-жа Агата прошла, лавируя между группами гостей, и, сделав небольшой крюк, приблизилась к буфету. Жиль поздоровался с ней. Она коротко ответила и, прежде чем повернуться к нему спиной, успела шепнуть: «Я буду сегодня вечером в девять часов на Кастильонской дороге. Предупредите Николя. Мари будет ждать вас на террасе». Понял ли он? Она не могла оставаться больше ни секунды, не рискуя вызвать подозрения. Не исключено, что и так она дала повод для кривотолков. Подойдя к Мари, она сказала: «Пойдемте». А когда девушка стала просить ее: «Еще немножко...» — г-жа Агата ответила тихо: — Сегодня вечером вы увидите его. — Ах! — вздохнула Мари. Она побледнела и сжала руку учительницы, которая повторяла ей: «Глупышка, маленькая дурочка, сумасшедшая». — Я обожаю вас, — сказала Мари. — Не поворачивайте голову в его сторону. Давайте уйдем по-английски. — Она уводит ее силой, эта ведьма, — сказала г-жа Монжи. XI Было странно, что ущербная луна давала так много света. Чтобы ее никто не заметил, Агата шла между грудами булыжников и придорожной канавой. Она беспокоилась, ведь Николя должен был ждать ее на выходе из города. Может, Жиль не понял или неправильно передал ее слова? Она решила дойти до моста через Лейро. До ее ноздрей уже доносился болотный запах, и слышалось кваканье лягушек. Почти над головой заухала сова. Вдруг она увидела его. Николя сидел на парапете, в тени. Он поднялся. Агата приблизилась к нему. Николя сказал: — Присядьте здесь. С дороги нас не видно... Она ждала. Он не поцеловал ее. У него даже мысли такой не было. Он спросил: — Они встретились? Как вы думаете, нет риска, что их застанут? — Какой тут может быть риск? — спросила она сухо. — Госпожа Дюберне больна, а к тому же, если бы их и застали... Это было бы самое простое решение. Лучшего способа заставить родителей смириться не существует... |
| Я никогда не делал тайны из моих религиозных убеждений, завещанных мне моим отцом. Если были когда во мне некоторые смущения, то это уж дело моей совести. Во всяком случае я никогда не выносил перед публикой этих временных смущений и кончил тем, что справился с ними. Два десятка лет я пишу и написал много. Во всех моих, быть может и крайне несовершенных, писаниях невозможно найти ничего, что исходило бы не от христианина. Таким образом таинственная «записная книжка» дамы, хоть и получающей ныне, благодаря всему этому делу, весьма лестную «славу»,– является уж черезчур курьезным и комичным сввдетелем... моего кликушества!!. Но эта мстящая дама, эта защитница «нео-буддизма», даже совершенно непонимающая доктрины, о которой говорит (ибо, в лучшем случае, только крайним невежеством объясняется её уверение, что она – православная, и в то же время зашита ею «теософии» Блаватской, как высокого, чистого и духовного учения, как противувеса матерьялизму),– эта дама стремится поразить меня прямо в сердце. Касаясь, по своему, совершенно неидущих к делу, не имеющих ни малейшего отношения к Блаватской и «теософии», интимных обстоятельств моей жизни,– г-жа Желиховская заставляет меня на них останавливаться. Она разсказывает как я из её дома ехал венчаться и как она благословила меня и мою невесту; но тут же спохватывается и делает такую выноску: «Спешу оговориться: я благословила одну невесту. Г. Соловьев низачто не соглашался, чтобы я его перекрестила образом, что меня крайне огорчило: я думала, что эта странность у него прошла». Какова прелесть! тут даже ссылки на «дневник» нет; надо и без «дневника» поверить г-же Желиховской, что я «кликуша» или «порченый», боящийся креста. И это в такую-то минуту! Как истая последовательница «высокого и чистого» учения своей сестры, отвергающего Бога и святыню, г-жа Желиховская не смущается даже перед «крестом» – и перед мнением о ней каждого порядочного и разумного человека, который прочтет 136 страницу её брошюры... Но ведь я действительно ехал венчаться из квартиры г-жи Желиховской. Она заставляет меня вспоминать самый счастливый день в моей личной жизни. Я был глубоко благодарен г-же Желиховской и её детям за их дружеское участие, за которое полюбил их как родных, не смотря на кратковременность личного знакомства, и сам со своей стороны, старался, как только мог, ответить им таким же участием. Эта благодарность заставила меня, когда, очень скоро после того, г-жа Желиховская стала весьма странно действовать в «теософском» вопросе,– закрывать глаза и стараться не видеть её действий. Но она, уехав в Эльберфельд, смастерила, как известно читателям, такое , после чего закрывать глаза стало невозможным и оставалось только скорбеть сердцем. |
|
|
