| д.; все указания его вполне подтверждаются, свидетельствами других древних авторов и открытыми в последнее время историческими памятниками, так называемыми клинообразными надписями. У писателя, далее, заметна своеобразная окраска передаваемых им событий; литературный вкус его, разного рода описания, халдейский колорит изображаемых действий и предметов, символы зверей, встречающихся на дошедших до нас памятниках из этой эпохи, и т. п. – все напоминает в нем жителя Вавилона и очевидца изображаемых им событий, а не позднейшего палестинского иудея. Такого рода исторических сведений, знания вавилонских обычаев и учреждений, своеобразной окраски передаваемых событий – не мог, конечно, писатель книги почерпнуть ни из прежней библейской письменности, ни из дошедшего до него предания о современных вавилонскому плену событиях, ни из личного посещения Вавилона в позднейшее уже время 465 . Рассказ его указывает на прекрасного знатока государственной и общественной жизни Вавилона. Писатель должен был быть близок к классу вавилонских мудрецов, потому что в противном случае не мог бы знать их степеней и чинов, родов их занятий и проч. Известно, как изолированы были от народа в древнее время жрецы и маги: не только их тайны, но даже просто организация их института была в точности известна только для посвященных. Как же бы мог знать это иудей маккавейской эпохи, если бы он даже и посетил Вавилон? Откуда он взял собственные имена вавилонских придворных? Какие библейские книги, какое предание говорит о них? Мог ли, наконец, иудей маккавейской эпохи написать книгу в таком духе, какова в сущности книга Даниилова? Тогда ненависть к языческим царям, преимущественно, конечно, к Антиоху Епифану, жесточайшему гонителю и врагу всего иудейского, проникала все существо иудея и делалась невольно основным мотивом всей его деятельности; а отсюда развивался крайний ригоризм и жесточайшая ненависть ко всему языческому. Возможно ли ожидать, поэтому, от иудея такого склада мыслей и чувств (а таково было громадное большинство иудеев – современников Антиохова гонения, а тем более «благочестивый» иудей, как называют писателя книги Данииловой) составления книги где бы говорилось, что пророк Даниил, строгий ревнитель закона Иеговы, вместе с друзьями своими воспитывался и жил при дворе языческого царя, изучал у халдеев всю мудрость языческую, что он и трое отроков получили языческие имена и сделались потом правителями языческих провинций, а Даниил даже начальником халдеев, что он был близок к языческим государям, относился к ним с уважением и симпатией и т. |
| По содержанию речей пророка Иоиля, время его жизни у исследователей колебалось на очень значительном протяжении: с царствования Ровоама (980 г.) до эпохи Неемии (430 г. до Р.Х.). Соответственно помещению его книги среди писаний малых пророков, между книгами Осии и Амоса — древнейших пророков: также соответственно нравственному состоянию жителей иудейского царства, не отличавшихся пороками позднейшей эпохи — Софонии и Иеремии, — можно считать Иоиля одним из древних пророков. С другой стороны, упоминание о храме и нормальном характере богослужения в нем, свойственном древнему времени — до Исайи (ср. Ис.1:12—15), и вообще о нормальном строе жизни еврейского народа, не вызывавшем горьких упреков и укоризн со стороны пророка, — свидетельствует о древности его. Такое «нормальное» течение жизни было при царе Иоасе, в первую половину его правления до смерти первосвященника Иоддая (4Цар.12:1—16; 2Пар.24:1—15). Этой же эпохе соответствуют указания пророка на политические международные отношения. Он упоминает о древних иноземных народах: тирянах, сидонянах, филистимлянах (Иоил.3:4), савеянах (3:8), входивших в столкновение с евреями задолго до вавилонского плена. Не упоминает о сирийцах, которые во второй половине правления Иоаса взяли и ограбили Иерусалим (2Пар.24:17—36). Все это приводит к первой половине эпохи Иоаса, около 877—857 гг. до Р.Х. Правда, в новой критической литературе возникала мысль о позднейшем послепленном времени жизни пророка и происхождении всей книги Иоиля, но и она, хотя была распространенна, но далеко не единогласно принималась. Особенно смущало критиков упоминание о врагах иудеев: тирянах, сидонянах, филистимлянах (Иоил.3:4), — очень несоответствующее послепленной эпохе. К сему нужно добавить и чистоту языка, чисто древний еврейский колорит языка книги Иоиля, вполне отличный от арамеизированного языка послепленных писателей. Вообще, изложив и разобрав разные гипотезы в этом направлении, сочувствующий критицизму Баудиссин замечает, что книгу Иоиля нужно отнести к VIII веку до Р.Х. Этой цитатой можем ограничиться в настоящем вопросе, как «последним словом» критической литературы. |
| По содержанию речей прор. Иоиля, время его жизни у исследователей колебалось на очень значительном протяжении: с царствования Ровоама (980 г.) до эпохи Неемии (430 г. до P. X.) 133 . Соответственно помещению его книги среди писаний малых пророков, между книгами Осии и Амоса древнейших пророков: также соответственно нравственному состоянию жителей иудейского царства, не отличавшихся пороками позднейшей эпохи Софонии и Иеремии, можно считать Иоиля одним из древних пророков. С другой стороны, упоминание о храме и нормальном характере богослужения в нем, свойственном древнему времени до Исаии (ср. Ис.1:12–15 ), и вообще о нормальном строе жизни еврейского народа. Не вызывавшем горьких упреков и укоризн со стороны пророка, свидетельствует о древности его. Такое «нормальное» течение жизни было при царе Иоасе, в первую половину его правления, до смерти первосвящ. Иоддая ( 4Цар.12:1–16 , 2Пар.24:1–15 ). Этой же эпохе соответствуют указания пророка на политические международные отношения. Он упоминает о древних иноземных народах: Тирянах, Сидонянах, Филистимлянах (3:4), Савеянах (3:8), входивших в столкновение с Евреями задолго до вавилонского плена. Не упоминает о Сирийцах, которые во второй половине правления Иоаса взяли в ограбили Иерусалим ( 2Пар.24:17–36 ). Все это приводит к первой половине эпохи Иоаса, около 877 857 гг. до P. X. 134 Правда, в новой критической литературе возникала мысль о позднейшем послепленном времени жизни пророка и происхождении всей книги Иоиля 135 ), но и она, хотя была распространена, но далеко не единогласно принималась. Особенно смущало критиков упоминание о врагах Иудеев: Тирянах, Сидонянах, Филистимлянах (3:4), очень несоответствующее послепленной эпохе 136 . К сему нужно добавить и чистоту языка, чисто древний еврейский колорит языка книги Иоиля, вполне отличный от арамеизированного языка послепленных писателей 137 ). Вообще, изложив и разобрав разные гипотезы в этом направлении, сочувствующий критицизму Баудиссин замечает, что книгу Иоиля нужно отнести к 8 веку до P. X. 138 Этой цитатой можем ограничиться в настоящем вопросе, как «последним словом» критической литературы. |
| Словесное искусство Библии и изящная литература Греции успели пережить эпохи высшего расцвета — времена Исайи и Иезекииля, Гомера и Софокла, — так и не успев встретиться. К тому моменту, когда иудеям наконец-то довелось услышать об Еврипиде и Платоне, а эллинам — о Законе и Пророках, оба творческих принципа уже достигли предельной степени четкости и разработанности. Противоположности выяснились; теперь могла начаться драма их взаимодействия. 2. ВСТРЕЧА И лежащая в Палестине Сирия не чужда кало- кагатии, немалая доля которой досталась многолюднейшему роду иудеев. Филон, «О том, что каждый честный свободен», гл. 75 Мы, эллины, и впрямь присваиваем то, что заимствуем у варваров, но при этом доводим до окончательного совершенства. Платон, «Послезаконие», 987 Ε Возможности для самой широкой встречи между греческой и ближневосточной культурами были открыты благодаря завоеваниям Александра Великого. Основатель новой эпохи, «Искандер Зул–Карайн», как его некогда назовут на Востоке, сам стал на тысячелетия излюбленным литературным героем для греческих и негреческих писателей. О нем писали историки и поэты, философы и риторы, но едва ли не самый внушительный и весомый словесный памятник сыну Филиппа, явившему в себе весь блеск и всю тщету земной славы, мы встречаем в древнееврейской литературе эпохи эллинизма, а именно в начальных строках «I Книги Маккавеев»: «И было, когда сразил Александр, сын Филиппов, Македонянин, вышедший из земли Хеттиим, Дария, царя персов и мидян, и воцарился вместо него первый над Элладой; и дал много сражений, и овладел многими крепостями, и поразил царей земли; и прошел он до краев земли, и взял добычу от многих народов, и притихла земля пред лицом его, и вознесся он, и возгордилось сердце его; и собрал он весьма великую силу, и стал править над землями, и над племенами, и над государями, и платили они ему подать. И после этого пал он на лицо свое, и постиг, что умирает, и призвал верных слуг своих, воспитанных вместе с ним от юности, и разделил между ними царство свое, покуда был еще жив; и процарствовал Александр двенадцать лет, и умер». Этот лаконично–торжественный «некролог» был написан около 135 г. до н. э. неизвестньщ иудейским автором, которого волновали отнюдь не дружеские чувства к западным завоевателям. Но что делать! Александр, сознательно стилизовавший себя в духе архаического богатырства Ахилла и архаического шаманства Диониса , инсценировавший во вкусе наилучших мифологических образцов сакральный брак Эллады и Персиды , этот выходец из Македонии, полуварварской земли, где Еврипид написал свою песнь ностальгии эллина по варварству — трагедию «Вакханки» , этот звездный царь, жезлом железным пасший замиренную вселенную, неотразимо импонировал мессианскому воображению народов Ближнего Востока, и евреи не составляли исключения . Они увидели его примерно такими глазами, какими Девтероисайя в свое время видел Кира. |
| Вследствие этого же телесно-душевного склада писателя, у Толстого нет изображения духа эпохи, в которой вращаются его герои. В «Анне Карениной», по-видимому, романе 60-х–70-х годов, нет духа эпохи, не говорится ничего об идеях, которыми жило общество, его герои – сами по себе. В «Войне и Мире» опять, кроме внешних черт, нет никакой историчности эпохи. Жизненную программу любого из героев этого романа, его интересы можно перенести в какую угодно эпоху. Из этого же склада Толстого можно объяснить и его взгляды на мир и религию. Везде герои его проповедуют свое тожество и одинаковость с животным миром и даже больше: превосходство последнего. Ерошка говорит, что зверь «умнее человека... он все знает». Это смешение человека с зверем, как известно, было с незапамятных времен у всех язычников. Наоборот, семиты выработали идею Божества, недоступного людям, Бога-ревнителя, Бога огнем поедающего, откуда проистекали и нравственные, по мнению Мережковского, выводы отречения от мира, умерщвления плоти и т. п. Но это семитическое веяние не уничтожило зверя и плоти; мало того, у христианского человечества есть идея о святой плоти. Эта-то идея об «образе зверином» в образе человеческом, в «образе и подобии Божии» и составляет родник творчества у Толстого; «тут, думает Мережковский, у него просвет и выход в какую-то другую бездну, в другое небо» (стр. 254). Эти семитические и арийские взгляды сквозят в рассуждениях Толстого. «Добродетель несовместима с бифштексом», – это такой же рабский и плотский закон, говорит Мережковский, как и тот, который повелевал умилостивлять Бога кровавыми жертвами. Но и у семитов древний пророк Исаия возгласил свободный принцип: милости хочу, а не жертвы. Если и перестанут люди вкушать от убоины, то потому, что захотят это сделать. Из жалости Толстого ко всякой «Божьей твари» (отсюда, вегетарианство) вытекает ненравственное действие (которое тогда нравственно, когда свободно), а в сущности, ветхий завет, религиозное созерцание. Л. Толстой стремится заглянуть в бездну. Его интересует вопрос, когда он начался («первые воспоминания»), и он приходит к выходу, что от пятилетнего ребенка до него один шаг, от новорожденного до пятилетнего страшное расстояние, от зародыша до новорожденного пучина, а от несуществования до зародыша уже непостижимость. В эту бездну плоти никто из писателей не заглянул так глубоко, как он. Мережковский полагает, что Толстой «в наш век всеобщего идолослужения пред безумной плотью, хотя и смутно, но предчувствовал ту глубину религиозного созерцания, где открывается в религии, так же как древним открылась в искусстве, – святость всякого тела, духовность всякой плоти. Иуда, объясняет он, потому не принял таинства крови и плоти, что для него, истого Иудея с представлением о Боге поедающем, как огонь, было кощунством подумать, что Бог Сам становится жертвой. «Он не понял, что Дух и Слово может быть плотью и кровью. Другие поняли, но тоже не поняли, что кровь и плоть может быть Духом и Словом» (стр. 269). |
| Если, таким образом, в событиях политической жизни средневековой Европы Византия принимала столь близкое участие, что надлежащая оценка и изложение их возможны только при знакомстве с положением византийских дел, то история западного просвещения и культуры и совсем не может быть понята вне отношений к Византии. В этой области Византии бесспорно принадлежит заслуга всемирно-исторического значения. От эпохи переселения народов до возрождения классической образованности в Италии в XIV и XV вв., Византия оставалась центром просвещения, столицей наук, хранительницей книжных сокровищ, ставших основанием новоевропейской образованности. В потоке варварских нашествий, охвативших Европу с середины IV в., она выполнила великую миссию: сберегла для последующих поколений бессмертные творения античной мысли и своей литературной деятельностью связала древнюю науку с новой. Как дорожили на Востоке книжными сокровищами, как заботливо здесь изыскивали средства к их лучшему сохранению, об этом прекрасно говорит тот факт, что в V в. в Афинах даже воздвигли статую некоему Филтатию за предложенный им наиболее надёжный способ склеивания рукописей 688 . С IX в. в Византии были начаты занятия сочинениями классических писателей и почти непрерывно продолжались до эпохи гуманизма, когда греческие музы переселились в Италию и отсюда разошлись по всей Европе. Этими занятиями византийских учёных и был подготовлен для Европы тот век Возрождения искусств и наук, которым открывается новый период истории. Известно, что первейшие деятели эпохи гуманизма, Петрарка и Боккачио, своими познаниями в греческой литературе одолжены были Варлааму-калабрийцу, проживавшему в Византии и известному там своими спорами о Фаворском свете, и его ученику Леонтию Пилату, впервые познакомившему Боккачио с Гомером, которого он перевёл на латинский язык 689 . Что виновниками развития эллинизма на Западе в XIV и XV вв. были переселившиеся сюда византийцы – это стало уже общепризнанным фактом. Сами основатели классической филологии, Рейхлин и Эразм Роттердамский, учились греческому языку у грека Гармонида, преподававшего в Париже при Людовике XI. Но чтобы понять эпоху гуманизма, для этого необходимо обратиться к истории византийской образованности и просвещения. «Заслуга возрождения греческих занятий на Западе, – говорит Крумбахер, – принадлежит не тем только беглецам, которые в XV в. были прибиты политическим штормом к гостеприимным берегам Италии; гуманистический дух действовал в Византии гораздо ранее. Ещё в IX в. он ярко светил в блестящем лице Фотия, который в тёмный и погружённый почти в варварство век внезапно, как солнце юга, распространяет свои лучи» 690 . О возрождении наук в XIV–XV вв. можно поэтому говорить только в применении к Западу; в Византии же гуманизм был явлением всегда сродным и давно знакомым. «Кто в будущем станет писать историю гуманизма, – замечает также Крумбахер, – тот должен будет обратиться назад к Мосхопулу, Плануду, даже к Евстафию, Пселлу, Арефе и Фотию» 691 . |
| Впрочем очень вероятно, что они были из племени Асафа певца Давидова, почему и старались подражать ему в своих песнях и свои имена скрыли под его именем, подобно как певцы из племени Кореева, не имея у себя столь знаменитого певца-родоначальника, скрыли свои имена под общим племенным названием сынов Кореевых. Во всяком случае исторически известно, что фамилия певцов, потомков Асафа пророка, существовала во все эпохи, к которым, судя по содержанию и другим признакам, следует относить происхождение рассматриваемых семи псалмов 1012 . Во времена Иосафата из числа сынов Асафовых история называет Иозиила пророка, который предсказал царю и народу победу над соединившимися против Иудеев многочисленными соседними народами 1013 . Нет сомнения, что и в другие эпохи были в этой фамилии подобные же вдохновенные пророки и певцы, но только имена их не сохранила до нас история. К числу этих-то вдохновенных потомков Асафа, конечно, и принадлежали писатели семи псалмов, надписывающихся его именем. Псалом 82-й, по мнению некоторых, мог быть написан и пророком Асафом, современником Давида царя, по поводу его войн с Аммонитянами и другими соседними народами 1014 . Другие же полагают, что поводом к написанию его послужили враждебные действия Самарян и других соседних народов против возвратившихся из плена Иудеев при Зоровавеле и Неемии 1015 ; а любители Маккавейских псалмов утверждают, что он воспет был по поводу войн Иуды Маккавея с окрестными народами, которые тогда, в виду успехов Иудеев в борьбе за свою независимость, как бы по данному знаку, со всех сторон поднялись против них, чтобы воспрепятствовать их политическому возвышению и утверждению своей самостоятельности 1016 . По содержанию своему псалом есть молитва к Богу об избавлении Его народа от страшного нашествия многочисленных языческих народов, соединившихся для совершенного истребления Израиля, и действительно представляет некоторую аналогию с каждым из указанных исторических событий, в которых разные толкователи думают видеть поводы к его написанию. |
| Уже блаж. Иероним находит в слоге пророка Иезекииля очень мало изящества, но без вульгарности (письмо к Павл.). Сменд, Бертолет (Das Buch Jesekiel 1897) и др. указывают на следующие недостатки стиля Иезекииля. Это писатель, который любит распространяться, и эти распространения иногда мешают пластике и силе. Множество стереотипных оборотов (таковы, напр., «Я, Господь, сказал», «узнаете, что Я – Господь»), которые должны звучать особенно торжественно, утомляют читателя. Песни и аллегории, в которых Исаия был таким мастером, у Иезекииля несколько искусственны (гл. VII, XXI, XIX); из песней ему вполне удаются только плачевные; в аллегориях предмет и образ мало-помалу смешивается, она не проводится до конца; образы поворачиваются на разные стороны ( Иез.11:3, 7 ; Иез.20 ; Иез.15 ); часто он обращается к тем же образам (ср. гл. XVII, XIX и XXXI; XVI и XXIII). Рефлексия у Иезекииля преобладает над интуицией; он слишком рассудочная и уравновешенная натура, чтобы быть поэтом; притом же его приверженность к установившимся, объективным величинам культа мало мирится с поэзией. – Так как божественное вдохновение не меняет природных дарований человека, а только направляет их на служение откровению, то признание за Иезекиилем и в полной мере таких недостатков стиля не повредило бы вере в его боговдохновенность. Но, кажется, новейшие критики пророка предъявляют к нему требования, совершенно недостижимые для эпохи его. Притом, как говорит Бертолет, в новейшее время сознают все более и более, что Иезекиилю несправедливо ставили в упрек многое такое, что должно быть отнесено к повреждению текста. Подлинность книги пророка Иезекииля не оспаривается даже и теми рационалистами, критический нож которых не оставил живого места в Библии . Эвальд говорит: «самого легкого взгляда на книгу Иезекииля достаточно, чтобы убедиться, что все в ней происходит от руки Иезекииля». С ним согласен Де-Ветте: «что Иезекииль, который обыкновенно говорит о себе в 1 лице, написал сам все, это не подлежит сомнению» (Трошон 7). |
| Опять-таки ничего подобного не находим в книгах Царств. Следовательно, хронист в этих и многих других случаях ссылается не на книги Царств и, вообще, располагает более обширным материалом, чем писатель Царств. В 1-й книге Паралипоменон ( 1Пар.29:29 ) хронист, закончив повествование о царствовании Давида, говорит: «дела царя Давида, первые и последние, описаны в записях Самуила провидца, и в записях Нафана пророка, и в записях Гада прозорливца, равно и все царствования его, и мужество его и происшествие, случившиеся с ним и с Израилем, и со всеми земными царствами». В этих словах находят указание на 1-ю и 2-ю книги Царств, ныне известные у Евреев с именем книги Самуила. Но эта книга, как мы видели, носит на себе следы позднейшего происхождения, элементы, принадлежащие Самуилу, как писателю, из нее не могут ни в каком случае быть выделены, и, кроме того, о записях Самуила, Нафана и Гада она не дает никаких сведений. Но, хотя хронист и приводит великое множество отдельных исторических записей, в действительности едва ли одной из них он непосредственно пользовался. Его частое цитирование не свидетельствует об его собственной обширной эрудиции и не доказывает того, что указываемые им памятники в его время продолжали еще существовать. Эпоха персидского владычества, а отчасти также сменившего его македонского, в Иудейской церкви ознаменована самою оживленной и энергичной деятельностью по части собирания и приведения в порядок древних памятников письменности. В начале этой эпохи жил знаменитый Ездра-книжник, которому приписывается главное и почти исключительное участие в составлении канона ветхозаветных книг. Его деятельность в этом направлении сделалась даже предметом легендарных сказаний в 3-й книге Ездры (будто бы пятью искусными мужами в течения 40 дней под его диктовку написаны 94 священных книги, утраченные при разрушении Иерусалима, и 24 из них составили теперешний канон Ветхого Завета). Тому же Ездре обыкновенно приписывается составление книг Паралипоменон. Если бы при самом Ездре или после него, в более позднее время, существовали упоминаемые в книгах Паралипоменон отдельные исторические памятники, принадлежавшие знаменитым и боговдохновенным мужам еврейского народа, то они необходимо были бы все внесены в канон и сохранились бы до нашего времени. |
| Конечно, они стараются свои признания «свести на нет» рассуждениями в роде, например, такого, что стиль составных частей книги Аввакума нужно признать искусственно архаизированным 55 . Действительно, нельзя отрицать, что в нашей книге грамматические формы – классические, редких слов и оборотов довольно много, особенно если принять во внимание весьма малый объём книги. На всём стиле книги до незначительных слов и выражений включительно лежит печать самостоятельности и изящества. Как мы уже имели случай говорить, красота книги Аввакума не есть красота поэзии упадка, увядания. Такой независимый в отношении языка писатель, как пророк Аввакум, не может быть причислен к представителям позднейшего периода священной литературы избранного народа. В строении фразы, в употреблении слов, вообще в выражении мыслей книги последней эпохи Священной Письменности очень отличаются от книги пророка Аввакума. У нашего пророка очень мало внешнего цемента для скрепления своих мыслей, – он гораздо более силен внутреннею гармонией своей книги, её жизненно-психологическою последовательностью. Если же попытаться охарактеризовать самый способ выражения мыслей у Аввакума, то нужно будет сказать, что речь его, как и мысль, течёт непринужденно, естественно. У него нет длинных фраз, тяжёлых сочетаний слов, и это нужно отметить по сравнению с позднейшими священными книгами. Не нужно быть особенным знатоком библейского языка, чтобы указать в них с литературной стороны черты упадка. Нет в них той простоты и гибкости стиля, той краткости предложения и периодов, той красочности и оригинальности выражений. Язык Аввакума – не язык позднейших послепленных пророков; он не принадлежит и халдейской эпохе. Здесь решающее значение имеет то обстоятельство, что на протяжении всей книги мы не встретим арамаизмов, хотя речь идёт о халдеях и возможность арамаизмов была бы столь же уместна, как например в книгах Иеремии, Иезекииля, Захарии и других священных писателей эпохи плена и послепленной. Из сказанного нами ясен вывод, что нет данных Аввакума на основании общих свойств его книги причислять к позднейшим пророкам. |
|
|
