| Автор и направил к этому свои усилия и надеется, что, хотя и в очень малой мере, он послужил нашему догматическому богословию в указанных отношениях. – Что касается первого, т. е. самого материала сочинения, то автор думает, что святоотеческое учение изложено им с большею подробностию, а в некоторых случаях с более точной проверкой соответствующих мест, чем как было это в нашей богословской литературе до сих пор. С чувством глубокого уважения к русским догматастам, автор считает долгом отметить, что ими сделано очень много в том направлении, в котором работал сам автор, так что новые данные из святоотеческой письменности, впервые отмеченные автором, представляются мало заметными во множестве тех мест, какие приводились или указывались в предшествовавших трудах. Тем не менее, так как в нашем богословии, за исключением статей преосвященного епископа Иннокентия, не было догматико-богословских исследований о священстве, то вполне естественно, что специальные занятия этим вопросом позволили автору и несколько восполнить имеющийся в систематико-богословской литературе материал для учения о священстве Церкви, и, в некоторых случаях, содействовать выяснению внутреннего смысла уже известных мест из святоотеческих творений. – Подобное же автор может сказать и относительно самой системы, в какой представлено им учение православной Церкви о сущности священства. В предшествовавших появлению настоящего сочинения трудах учение Церкви об ее иерархии излагалось в довольно строгой системе, под несколькими рубрикам, как, например, о происхождении иерархии, об ее степенях, о таинстве священства и т. д. Такое изложение по отделам учения о священстве имело то необыкновенно ценное следствие, что давало возможность изложить учение Церкви в полноте и раздельности. Но, по мнению автора, в подобной системе изложения церковного учения о священстве заключался и некоторый недостаток: это – неясное ж выделение того существеннейшего, что служит источным началом жизни христианского священства и вместе с тем началом, объединяющим все частные черты в учении о священстве. |
| Н. Мышцын , окончивший курс в Московской духовной академии в 1890-мъ году. Одиннадцатого марта г. Мышцын, согласно требованию академического устава, прочитал две пробные лекции на темы: „сущность ветхозаветного прообраза и значение его для ветхозаветных верующих» и „очерк содержания книги Экклезиаста». Обе эти лекции совет признал удовлетворительными и, по его ходатайству, г. Мышцын утверждён Его Высокопреосвященством на академической кафедре. Наряду с этими обычными переменами, минувшею весною в учёном сонме Московской академии произошло и чрезвычайное, почти небывалое доселе приращение, – я разумею почетное возведение в ученую докторскую степень питомцев Московской духовной академии, а ныне высоких и уважаемых иерархов Русской церкви, Высокопреосвященнейшего Саввы, архиепископа Тверского и Кашлинского, и Преосвященнейшего Виссариона, епископа Костромского и Галичского. Параграфом 143 ныне действующего академического устава православным духовным академиям предоставлено право возводить в ученую докторскую степень лиц известных своими учеными трудами и заслугами, по своему собственному почину, без всякого с их стороны ходатайства и без представления специально для сей цели написанных докторских диссертации. Ревностно охраняя достоинство высшей учено-богословской степени, духовные академии доселе чрезвычайно редко пользовались и пользуются этим предоставленным им правом, а в частности наша Московская академия до нынешнего года еще ни разу не сделала употребления из 143-го параграфа. Текущий 1894-й год составляет в этом случае первое исключение. Возбудив вопрос о почётном возведении уважаемых иерархов в ученую докторскую степень, совет академии, в своём заседании 15-го марта 94 г., составил две комиссии, которым поручил изготовить подробный отзыв об их учено-литературных трудах и заслугах. В состав первой комиссии для составления отзыва о трудах Высокопр. Саввы вошли ординарный профессор Е. Е. Голубинский , экстраординарные профессоры Г. А. Воскресенский и И. Н. Корсунский и доцент А. |
| Утверждение об их приверженности к рационализму не противоречит неоплатоническим реминисценциям: средневековый и ренессансный неоплатонизм, как показано в трудах Лосева, отличался крайним разнообразием. Важно то, что именно варлаамитская версия неоплатонизма вела к итальянскому гуманизму и дальнейшей победе Модерна над христианским Средневековьем. Вся магистральная линия новоевропейской философии, о чем не уставали повторять отец Павел Флоренский, Алексей Лосев и Владимир Эрн, ведет свое происхождение от варлаамизма. Вторую партию в Византии XIV века возглавлял род Кантакузинов. Ее социальной базой была земельная аристократия, воины (с большими оговорками можно считать их аналогом западного феодального рыцарства). Кантакузинисты воплощали консервативное, патриархальное начало в общественной жизни. Они были противниками унии с папством и сторонниками союза с турками, то есть в некотором роде «евразийцами». Они желали в конечном историческом итоге крестить турок, но при этом относились к исламу внимательно и уважительно (если говорить в первую очередь о трудах самого святого Григория Паламы, тон которых в этом отношении беспрецедентен для византийского богословия). Накануне гражданской войны и паламитских споров раскол произошел во всех сферах жизни византийского общества. Консолидировались противостоявшие друг другу социальные слои, конкретные аристократические роды и семьи, отдельные области и города. Получили законченный вид их политические и религиозные программы. С одной стороны, варлаамизм, открывавший с богословской точки зрения дорогу к признанию filioque и к унии (напомним, сам Варлаам, начав с антилатинских трактатов, стал в итоге католическим епископом). С другой стороны, паламизм, вызвавший категорическое неприятие у всего католического Запада (хотя и там имели место мистические течения, которые могли бы при определенных условиях рассматриваться как сходные с паламизмом, например, учение Майстера Экхарта). Католицизм, со времен Карла Великого и поныне боящийся «чрезмерного онтологизма» и потому отказавшийся от изначального православного типа икон, не мог принять и понимание Имени Божьего как словесной иконы, в которой также Своими энергиями присутствует Бог. Латиняне, посещавшие Византию, смеялись над исихазмом как над темным суеверием. Известен случай, когда европейцы насмехались над учением Паламы, катаясь на лодках, и вдруг внезапно утонули. Греки восприняли этот случай как доказательство истинности учения святого Григория. |
| P., 1946. 3 t.; Christian Iconography: A Study of Its Origines. Princeton, 1968; Les voies de la création en iconographie chrétienne: Antiquité et Moyen Âge. P., 1979). Иконографический метод приобрел новое качество в работах Грабара. Ученый рассматривал явления визант. культуры в широком историческом контексте, выявляя источники художественной формы, иконографических тем и смыслового содержания в сопоставлении с памятниками поздней античности, раннего средневековья, западноевроп. традиции на колоссальном материале всех видов искусства. Исследование визант. иконоборчества (L " iconoclasme byzantin: Dossier archéologique. P., 1957) позволило ученому подойти к проблеме не только с т. зр. истории искусства, но вплотную приблизиться к пониманию самого явления христ. образа, смысла иконы, осветить богословский аспект христианского искусства. Научная методология Грабара плодотворно применялась и разрабатывалась в трудах его учеников и последователей (Г. Бабич, Т. Вельманс , М. Гаридис, С. Дюфренн, П. Мийович, Ж. Лафонтен-Дозонь, М. Теохари, А. Фролов и др.). Иконографический метод позволил исследовать смысл живописной декорации визант. храма ( Demus O. Byzantine Mosaic Decoration: Aspects of Monumental Art in Byzantium. L., 1947), особенности книжной иллюстрации ( Weitzmann K. Studies in Classical and Byzantine Manuscript Illumination. Chicago; L., 1971). Одним из важнейших направлений иконографического метода является анализ взаимосвязи литургии и искусства (К. Уолтер, Х. Бельтинг, Н. Паттерсон-Шевченко). В советской науке иконографический метод, вытесненный формально-стилистическим анализом, возродился в виде вспомогательной методики каталогизации музейных собраний ( Антонова, Мнева. Каталог; Николаева Т. В. Древнерус. живопись Загорского музея: Кат. икон. М., 1977). В трудах В. Н. Лазарева (1897-1976) иконографический метод получил развитие как элемент комплексного подхода (Мозаика Софии Киевской. М., 1960; История визант. живописи. М., 1947, 19862. 2 т.), а также как самостоятельный инструмент исследования (Этюды по иконографии Богоматери// Лазарев В. |
| Что же касается основной массы представленных в указателе сочинений, опубликованных почти за двести (!) лет - с 1781 по 1979 год, -- это, во-первых, работы филологов, анализирующих язык, стиль, образность древнерусских сказаний о Куликовской битве, а вовсе не отраженную в них реальность самого исторического события (например: Виноградова В. П. Некоторые замечания по лексике «Задонщины»; Дмитриев Л. А. Описание рукописных списков «Сказания о Мамаевом побоище»; Котляренко А. Н. «Задонщина» как памятник русского языка конца XIV века, и т.д., и т. п.), либо, во-вторых, чисто публицистические статьи и брошюры, написанные в большинстве своем не историками, а журналистами (Головкин А. Куликовская битва. К 560-летию со дня сражения.- «Моск. большевик», 1940, 8 сентября; Котенко И., Семенов И. Письма с дороги: Здравствуй, Куликово поле! - «Правда», 1968, 14 ноября; Ивлев А. Куликовская битва.- М„ Воениздат, 1938, 32 с. с илл., и т. п.). Словом, если бы составители библиографии ограничились теми публикациями, которые действительно являются исследованиями историков о Куликовской битве, перечень получился бы предельно кратким. (Стоит отметить, что в 1981 году в «Богословских трудах» был напечатан другой указатель - «600 лет победы на Куликовом поле. Библиография»,- в котором представлено даже «свыше 1500 (!) наименований», но в него включена масса литературно-художественных произведений, в том числе все лирические стихотворения, в которых хотя бы только упомянута эта победа Однако дело не только в этом. Даже и те немногочисленные появившиеся с конца XVIII века и до наших дней публикации, которые все же могут быть квалифицированы как исследования историков о Куликовской битве, чаще всего не имеют существенной научной ценности. Выше были приведены слова А. Д. Горского о том, что в нынешних исторических трудах о Куликовской битве «предшествующая литература, как правило, не рассматривается». Но причина здесь в том, что нет смысла ее «рассматривать». Так, скажем, в 1880 году немало авторитетных историков (Н. П. Барсов, Н. И. Веселовский, Д. И. Иловайский, М. О. Коялович, Д. Ф. Масловский, П. П. Мельгунов, С. М. Соловьев и др.) выступили со статьями и брошюрами, посвященными Куликовской битве. Но перед нами, по сути дела, «юбилейные слова» в связи с 500-летием события, не опирающиеся на основательное изучение предмета. Конечно, эти «слова» правомерно введены в библиографию о битве, однако современный читатель, и тем более историк, не найдет в них содержательного анализа великого события (поэтому они и «не рассматриваются», как заметил А.Д. Горский, в современных работах о битве). |
| Их можно читать с увлечением, не чувствуя особого утомления. С этой стороны А.А.Спасский занимает бесспорно одно из первых мест между русскими богословами. Из историков древней Церкви В.В.Болотов стоит выше А.А.Спасского и как стилист. Но А.А.Спасский несомненно превосходил в этом отношении своего учителя А.П.Лебедева – тоже хорошего стилиста – и всех других специалистов по древней церковной истории. Из числа представителей других отраслей богословских наук можно назвать несколько имён, которые могут быть в этом отношении поставлены рядом с А.А.Спасским, но нелегко указать такого автора, который бы стоял тут бесспорно выше его. Дар хорошего литературного изложения проявлен был им ещё в его студенческих работах, появившихся потом и в печати, и чувствуется во всех его трудах, не исключая и самых последних, написанных уже в болезненном состоянии. Разумеется, даже и в самых замечательных трудах А.А.Спасского не все отделы написаны одинаково блестяще. Местами, особенно в «Истории догматических движений», замечается у него некоторая растянутость изложения. Но это качество свойственно (и обыкновенно в несравненно большей степени, чем А.А.Спасскому) большинству русских историков и богословов. В последнее время, особенно у авторов магистерских и докторских сочинений, вошло в обычай как бы щеголять друг пред другом не внутренними достоинствами сочинений, не новыми научными выводами или ценными обобщениями, а просто объёмом книги, количеством печатных страниц. Только учёные, прошедшие школу В.В.Болотова , который в своих сочинениях следовал индийской пословице: «Мудрого возможность сократить свои писания только на полслога радует больше, чем рождение сына», свободны от этого недостатка, вдаются иногда даже в противоположную крайность. Учитель А.А.Спасского А.П.Лебедев не был сам любителем многоглаголания, знал чувство меры, но писал много и относился с уважением к большим по объёму книгам. Под его руководством А.А.Спасский поэтому не мог приучить себя к слишком сжатому изложению, тем более что и он, как А.П.Лебедев, стремился не только к точности, но и к общедоступности изложения. |
| Б) Оригинальные тексты Климента Александрийского свидетельствуют против принимаемого некоторыми учеными мнения о существовании в богословском умозрении катехета представлений о предсуществовании материи. Единственная форма предсуществования, признаваемая Климентом, – это предсуществование в замысле Божием. Рассмотрение учения Климента о человеческом теле Христа с точки зрения одухотворения материи позволило обнаружить неправомочность обвинений катехета в докетизме. Подчеркнута верность Климента церковному учению о сохранении и освящении плоти в воскресших телах. В) Ориген хотя и отвергал положение о материи как причине зол, но в употреблении термина «λη» проявил крайний дуализм смысловой нагрузки. Показано, что этот понятийный дуализм по отношению к материи вполне тождественен неоплатоническому. Тот факт, что в системе Оригена материя человеческой плоти своим происхождением имеет отпадение духовных созданий от Бога, задает ту жесткую корреляцию между степенью отдаления от Творца и мерой нечистоты и плотности носимого тела, которая стала той главной ошибкой дидаскала, приведшей его к разногласию с церковным учением по отношению природы воскресших тел. Именно эта тенденция нейтрально-негативного отношения к материи ярко проявилась и в исключительно спиритуалистическом понимании Оригеном главного церковного таинства – Евхаристии. 4 . В трудах свт. Афанасия Великого опровергаются положения Оригена в вопросе о воскресении человеческой плоти, причем особое значение имеет здесь первый в церковной письменности плодотворный опыт полноценного раскрытия богословской связи догмата Боговоплощения с обожением всего человека и воскресением плоти. Не менее важную роль играют защищаемые свт. Афанасием положения об особой мере полноты восприятия божественной энергии материей человеческого тела Христа, ставшей собственной для Бога Слова и потому получившей высочайшую степень обожения. Именно через нее, как своеобразное «орудие» (ργανον), освящение и нетление распространяются и на весь человеческий род, и на весь материальный мир. |
| Между прочим, Папий [Иерапольский] под влиянием живых эсхатологических ожиданий и чрезмерного доверия к устному преданию, вводит в церковную письменность иудейское хилиастическое учение. Ещё более затемняется апостольское Предание в это время внешними влияниями со стороны окружающей языческой культуры, главным образом, философии. Это влияние совпадает с эпохой гонений и отражается на трудах и христианских апологетов. Резко это влияние выражается в появлении [лжеименного] гносиса. Борьба с ним порождает полемическую литературу; представителями её являются [богословы-] Малоазийцы, которые выставляют против гностиков твёрдый принцип апостольского Предания – Новый Завет , Правило веры (почти – Символ веры ) и апостольское преемство епископов, хранителей Предания, а вместе с тем полагают начало Малоазийской школы богословия, строго державшейся Предания, хотя и присоединившей сюда хилиастические воззрения Папия. Так закончился второй период доникейской письменности, обнимавшей почти весь II век. [К нему относятся] три группы церковной литературы: 1) внутренняя церковная письменность, современная Мужам Апостольским, 2) апологеты, 3) полемисты Малоазийской школы. [Четвёртый] период, обнимающий первую половину третьего века, удовлетворяет возникшей среди христиан внутренней теоретической потребности дать систему христианского вероучения и экзегетически обработать его источники; это – время возникновения богословской науки. Наука эта возникла в Александрии под влиянием языческой науки – философии в трудах учёных катехизаторов-александрийцев Климента и Оригена . Увлечённые философией, эти учёные внесли в построение догматики философскую спекуляцию, пользуясь аллегорическим истолкованием Священного Писания, а вместе с тем пришли к неправильным учениям, например, о вечности творения мира, предсуществовании душ, апокатастасисе. [После Климента] Ориген и его последователи образуют Александрийскую школу. В век Оригена сохраняет своё значение и Малоазийская школа, которая обосновывается в Риме, где теряет свой хилиастический характер, и распространяет своё влияние и на возникшую в это время в Северной Африке латинскую литературу ( Тертуллиан , св. |
| Для Петербургской Духовной Академии В. В. Болотов не умер. Он жив в ее воспоминаниях, в своих трудах. Особенно он жив теперь, когда так свежа еще память о нем. К нему приложимы вполне слова поэта: „не говорите мне: он умер, он живет. Пусть жертвенник разбит, огонь еще пылает. Пусть роза сорвана, она еще цветет. Пусть арфа сломана, аккорд еще рыдает“... Но не только теперь он еще жив, в виду недалекого промежутка от кончины его, он будет жив и впредь. Пройдут многие десятилетия, и все же, думаем, память о Болотове будет бережно и любовно храниться в Академии, как о профессоре, которым бы гордилась всякая ученая корпорация, всякое ученое учреждение. Он будет жить не только в трудах своих, но и в живом академическом предании, органически соединяющем прошлое с настоящим... Он будет жить, как светлое воспоминание, в памяти профессоров и студентов, [которые будут видеть в нем идеал бескорыстного самоотверженного труженика науки, отдавшего ей всю жизнь свою!... Да будет же вечная славная память почившему! Да зажигает светлый образ его сердца профессоров и студентов горячей и бескорыстной любовью к науке, к премудрости, „которая имеет сожитие с Богом“... Да не оскудевают подобными профессорами духовные академии, особенно да избыточествует ими наша дорогая Академия!... Епископ Георгий Несколько слов Общество духовной и материальной взаимопомощи бывших питомцев С. Петербургской Духовной Академии с светлым чувством торжества приносит свой венок к подножию мраморного изваяния знаменитого профессора родной Академии. Пусть эти живые цветы вековечный символ любви послужат новым выражением не одного нашего благоговейного уважения к изумительной учености Василия Васильевича Болотова , но и нашего не остывшего восхищения и его личностью, необычайною по счастливому сочетанию стольких талантов, а его жизнью этим непрерывным подвигом самоотречения во имя науки. Счастлива Академия: под ее сенью совершился этот подвиг служения науке даже до смерти, под ее сенью стал уже воплощаться идеал самобытной Русской богословской науки, не идущей ни у кого на поводу, стремящейся создать нечто новое не для нас только, но и для всех. И этот подвиг жизни, и этот идеал науки не пройдут бесследно и для будущей жизни Академии. Мы бывшие питомцы Академии верим, хотим верить в это. Даже внезапный и порывистый вихрь преобразований последних лет не унес с собою всей нашей веры... Пусть же высокий, пленительный научный идеал Болотова всегда живет в стенах родной Академии! Пусть он всегда дарит в святых местах сменяющихся поколений ее питомцев! |
| Всеми, сделанными в этой главе критическими замечаниями, мы, конечно, не имели в виду понизить ту высокую оценку сочинений Леонтия Виз., какая сложилась у нас, или должна была сложиться под свежим впечатлением изложенная нами их содержания. Этими замечаниями мы хотели только сказать, что Леонтий, как и всякий литературный писатель, не свободен от известных недостатков, и что эти недостатки не кладут никакой тени собственно на его православно-богословское и строго церковное направление. В дальнейшем развитии этого отдела мы постараемся показать, что все отрицательные стороны в трудах Леонтия слишком ничтожны в сравнении с теми положительными достоинствами, какими отличаются эти труды. Эти крупные достоинства мы отмечали во многих отношениях и раньше при изучении трудов Леонтия. Теперь мы дополним их тремя главами: 1., о Леонтии, как библеисте и патрологе, 2., о Леонтии, как критике апокрифической литературы, и 3., о Леонтии в сравнении с имп. Иустинианом. Эти существенные дополнения, надеемся, дадут нам возможность сделать правильную оценку всей вообще литературной деятельности нашего автора. Глава 2 Обший взгляд Леонтия на значение библейских и святооточеских свидетельств. Состав библии – ветхозаветной и новозаветной по Леонтию и ссылки на священный текст в сочинениях его. Леонтий, как толкователь священного писания. Мнение Леонтия о св. отцах-писателях. Ссылка на их сочинения в трудах Леонтия. Четыре сборника (флорилегия) таких извлечеиний из св. отцев. Состав каждого из них. Заключения, вытекающие из этих флорилегиев: Леонтий извлекает больше всего из трудов св. Кирилла Александрийского и Каппадокийских отцев, хотя не обходит вниманием и других восточных и западных писателей. Отношение Леонтия к папе Льву. Упоминание неизвестных писателей. Принциииы, каким следовал в своем пользовании библией и патристической литературой. Это пользование упрочивает значение трудов Леонтия и повышает оценку автора их. Лучшим показателем того, что Леонтий Виз. не есть рационалист-философ в исключительном смысле этого слода, служит широкое пользование им в своих сочинениях священным писанием и патристической литературой. |
|
|
