| Н.Ю. Болотина Скачать epub pdf Болотина Наталья Юрьевна, доцент кафедры истории российской государственности Российской академии государственной службы при Президенте РФ, кандидат исторических наук Значительное место в развитии российского Просвещения в эпоху Екатерины II (1762–1796) занимала античная культура во всех ее проявлениях: литература, философия, скульптура, декоративно-прикладное искусство. Сама императрица была хорошо знакома с трудами древнегреческих авторов, чьи мудрые мысли она использовала для создания педагогического шедевра, который она сама назвала «Бабушкина азбука великому князю Александру Павловичу». 1 Она до сих пор хранится в Российском государственном архиве древних актов (РГАДА) и вызывает живой интерес любителей истории. Почти на каждой странице своего сочинения Екатерина II приводит мудрые мысли или факты из жизни античных деятелей. В подтверждении своих рассуждений и афоризмов императрица и бабушка использует высказывание знаменитых философов и «мудрецов» – Аристотеля, Платона, Плутарха, Сократа. Интерес к античности окрашивал все сферы деятельности российской императрицы и многих ее приближенных – вплоть до исторического обрамления внешней политики России на южном направлении. Русско-турецкие войны, освобождение Крыма от турок рассматривались как этап возрождения греческих начал в Европе, частью которого стала активная градообразовательная деятельность ближайшего сподвижника и фаворита императрицы Екатерины II светлейшего князя Г.А. Потемкина (1739–1791) на вновь присоединенных землях Северного Причерноморья. 2 Большинство городов назывались в память древнегреческой колонизации этих мест – Одесса, Севастополь, Симферополь, Херсон, по тем же причинам некоторым существовавшим поселениям возвращались древние имена – Феодосия, Евпатория, Фанагория. В РГАДА сохранились многочисленные документальные свидетельства о жизни и плодотворных трудах в России двух уроженцев острова Корфу святителей Евгения Вулгариса и Никифора Феотокиса . 3 Предки Вулгариса были болгарами, поселившимися на Ионических островах, а его отец Петр Вулгарис переселился с острова Зант на Корфу и занял место смотрителя хлебных магазинов. |
| Как одна ученица из Греции Все решала, куда б это деться ей? Мы сказали куда, но совсем не туда унесло ученицу из Греции. — Леди Бадб ее наказала? — Еще как! Отправила кататься на Келпи. Аннушка вспомнила очаровательную белую лошадку и подумала, что леди Бадб просто потрясающе добра, если провинившуюся ученицу в наказание отправила кататься на лошадке. Может быть, греческая девочка не умела ездить верхом, испугалась или упала пару раз, но все равно, разве это наказание? Она хотела спросить, осталась ли гречанка после этого в Келпи, но Дара ее заторопила. — Вот тебе мои старые хоббичьи сапожки: надевай и никогда не снимай, и все будут знать, что ты из моей Норки. — Ты что, сама их больше не носишь? — Нет, они мне малы стали. Аннушка взяла протянутые Дарой мохнатые сапожки и вдруг вспомнила, как в начале лета Юлька тоже подарила ей мохнатые тапочки со щенячьими мордашками. Взяла она их с собой или забыла положить, когда вчера утром собиралась в дорогу? — Ты чего задумалась? — Сестру вспомнила, — сказала Аннушка, вздохнула и вытерла набежавшие на глаза слезы. — Она у тебя что, очень вредная? — Нет, она хорошая, веселая и добрая. — Так чего же ты плачешь?! — Соскучилась… — Глупости! Вот я ни капельки не скучаю по своей семье. — Семьи разные бывают, — тихо сказала Аннушка. Она подумала, какая она, в сущности, счастливая девочка: у нее есть папа, бабушка и Юленька… Но вслух сказала другое: — Как ты думаешь, Дара, а что мне сверху надеть? — Да хоть ничего! У нас этому значения не придают. Сама Дара была в полосатом зелено-желтом купальнике, что в сочетании с мохнатыми коричневыми сапожками производило забавное впечатление. — Я лучше надену джинсы и майку, — сказала Аннушка. — Надевай и пошли скорей в Каминный зал, есть ужасно хочется! — Погоди, я еще не готова, я даже не умывалась еще. — Охота тебе время тратить на ерунду! Потом сходим к озеру и выкупаемся. — А зубы почистить? — Предрассудок! Съешь яблоко за завтраком — зубы и очистятся. — Что-то я еще должна утром сделать… |
| Прабабушка Дарья Ивановна рассказывала, как барыня Кашкариха приглашала ее с девушками на сбор ягод, и они пели, собирая их. Кроме того, в саду было многоцветное море сирени. Для изготовления тонизирующего средства, а также в косметике используются насекомые, которые называются шпанскими мушками. Детей посылали обирать с гроздьев сирени этих отливающих перламутром, блестящих, ярких, золотисто-зеленых жучков, которых потом отправляли в район. Отец и наш дед Тимофей Леонтьевич Крутиков, был очень красив: его отличали правильные, благородные черты лица, прямой греческий нос. За крутой нрав и отчаянное поведение Тимофея прозвали «Тимка-атаман». Кроме того, он имел несчастную склонность к вину, а пьяный становился совершенно неуправляемым, зверел. Мать Клавдии, наша бабушка Прасковья Григорьевна, миловидная, с округлым, мягким лицом, напротив, была веселой, но тихой и скромной девушкой. Чем пленил ее Тимофей? – Против желания родителей Пашенька вышла за красавца-атамана замуж. У них родилось три девочки: старшая Клавдия, средняя Валентина, и младшая Антонина. Валечка умерла рано по неосторожности отца, когда ей не исполнилось и семи лет. Однажды, когда в доме с Тимофеем оставалась одна Валя, к нему зашли приятели, выпили, как водится, и один из них заметил хорошенькую белокурую девочку в кудряшках. Решил пошутить: «Вот – невеста для моего сына, я тебя увезу». Потом о девочке забыли, а бедняжка так испугалась, что спряталась на печь, начала молча плакать в уголке и плакала долго, до прихода матери, прозрачное личико малышки посинело. После этого потрясения сердечко ее не выдержало, Валечка тяжело заболела и вскоре умерла. Прасковья Григорьевна на руках носила умиравшую дочку в сад, чтобы та порадовалась красоте цветов, подышала. Страшно кричала от горя на похоронах несчастная Паша, билась на руках у родных, но ребенка было уже не вернуть. Позже Прасковья пробовала оставить мужа, устав от его загулов, но тот искренне любил ее, горевал и всегда умел уговорить сердобольную женщину. |
| Добавлю лишь один штрих к этому сюжету. Борис Львович несколько раз рассказывал, как он решил стать палеографом. Он родился в Челябинске, его родители были далеки от научной жизни. В начале войны он остался с бабушкой, которая вернулась из лагерей с отмороженными ногами, они раздулись и были как две бочки, а потому почти не двигались (я постеснялась спросить, за что ее посадили и куда делся дедушка — в 1930-е ведь арестовывали не «за что», а по разнарядке, для количества). Несмотря на почти полную неподвижность, когда в Челябинске начался голод, бабушка отправилась с маленьким внуком в Липецкую область, к родне или знакомым, где была надежда продержать его на картошке. Они выжили, там Борис Львович и школу закончил. Как-то, еще не в самых старших классах, в гостях у одноклассника он увидел в трофейном альбоме марку неизвестной ему страны, красота букв так его поразила, что он тотчас твердо решил, что посвятит свою жизнь изучению этого языка, этих букв, этой культуры. Нет нужды уточнять, что марка была греческая. Совершенно поразительно, как происходит это чудо в человеке — в самом не располагающем к этому месте приходит осознание своего призвания, и вместе с осознанием — решимость следовать ему, несмотря ни на что. Учился Борис Львович всегда прекрасно, был очень любознательным и активным, занимался спортом. Шел на золотую медаль, что открывало возможность поступления в университет без экзаменов (конечно, на исторический факультет). За итоговое сочинение Фонкич получил четверку, что лишало его этой перспективы. Далее следует то, ради чего Борис Львович эту историю рассказывал. Его учитель, инвалид войны, без руки, надел свой единственный выходной костюм, боевые награды и поехал в город, в Районный отдел народного образования. На вопрос, за что Фонкичу поставили четверку, получил ответ: в таком-то месте у него стоит лишняя запятая. Учитель достал из кармана газету «Правда» и на передовице нашел место, где в таком именно случае стоит запятая. С передовицей «Правды» в те годы обычно не спорили. Оценку Фонкичу исправили и медаль выдали, после чего он отправился в столичный университет реализовывать свою мечту. Этот случай определил не только судьбу Бориса Львовича, но и судьбы его учеников — мы всегда чувствовали его особое попечение, он действительно был для нас как отец, мы с ним никогда ничего не боялись и всегда знали, что в любой ситуации он за нас постоит (только бы мы учились и работали, если же кто-то начинал бездельничать, то этой отеческой опеки лишался тотчас, лодыри Борису Львовичу были совсем не интересны). |
| Бабушка, подававшая обед, была строга. Порой говорила дедушке: «Ты хочешь оправдать свою фамилию (Глаголев)», т. е. «много говоришь». Дедушку любили слушать все. Мамина тетя – бабушка Тоня, была слепая. Когда у нас на именины или праздники собирались люди, бабушка Тоня, различавшая всех по слуху, отмечала: «Если что-то говорит Александр Александрович, тогда все молчат». Дедушка нас очень любил, но однажды он строго выговаривал моему пятилетнему брату, который разлил воду во дворе, за что соседка-почтальонша его яростно ругала, называя «поповским внуком». Конечно, дедушка не за себя лично оскорбился, а за достоинство священника, которое попиралось из-за любой мелочи. У дедушки было обыкновение давать нам «субсидию», т. е. мелочь – копеек 20–40 для покупки тетрадей, карандашей или какого-то лакомства. Это не вызывало у нас сребролюбия, наоборот, мы легко могли отдать их для чего-то своим друзьям. Помню одну поездку с дедушкой (это еще до смерти бабушки) на Лукьяновское кладбище. Дедушка собрался посетить и помолиться на чьей-то могиле. Интересно то, что был нанят извозчик, мы ехали в фаэтоне. Стоянка извозчиков была на Контрактовой площади, возле здания бывшего греческого монастыря (затем занятого Киевэнерго). Вспоминаю первый арест дедушки в 1931 году, когда он находился 6 месяцев в Лукьяновской тюрьме. Я помню, как мы (бабушка, дядя Сережа – папин брат, тетя Вавочка – папина сестра Варвара, мои родители и мы с братом Колей) поехали его навещать. Мне было тогда четыре с половиной года. Дедушку вывели на свидание. Помню, что он находился за деревянным барьером. Он нам приветливо улыбнулся. Даже охраняющий его служитель тюрьмы пересадил через барьер нас с братом, и мы уселись у дедушки на коленях. Тогда еще было другое отношение к заключенным: разрешались передачи, свидания. Рассказывают, что однажды следователь, увлекшись разговором с дедушкой, сказал ему: «Вы мне задали больше вопросов, чем я Вам». Причем, конечно, дедушка это делал не из-за скрытого желания войти в контакт со следователем, а просто из-за доброжелательного отношения к человеку вообще. Тогда после ареста его выпустили. |
| Разделы портала «Азбука веры» ( 14 голосов: 4.8 из 5) Ева и Мясоедов. Семейное предание 1 У моей бабушки было очень красивое имя – Мария Анемподистовна. Правда, отчества своего она не любила и просила называть ее Марией Борисовной. Кем был ее родной отец, сибирский золотопромышленник с загадочным прозванием Анемподист, бабушка никогда не рассказывала – но, судя по всему, человек этот отличался суровым нравом и дочь свою недолюбливал, либо любил такой скрытной любовью, что за строгостью нельзя было разглядеть истинного чувства. О матери своей бабушка тоже при нас не вспоминала, мы долго не знали ни ее имени, ни к какому сословию она принадлежала, когда и по какой причине умерла и где упокоено ее тело, никогда не видели ее фотографий, и оттого сутулая худощавая бабушка с ее морщинистым лицом, тонкими губами и глубоко посаженными глазами представлялась нам прародительницей Евой, до появления на свет которой на земле не было ни одного человека. История начиналась с нее, и вещий смысл имели лишь те события, которые случились на ее веку. Когда мы подросли и стали соотносить вехи человеческой жизни с более длительным ходом времен, установилось, что Мария Анемподистовна Посельская родилась в первом году нескончаемого двадцатого века в Томске. Родители ее рано разошлись, и бабушкина мама Александра Алексеевна с двумя детьми вернулась в Тверь, откуда была родом и покинула отчий дом ради неудачного замужества. Причина, по которой не задалась семейная жизнь нашей прабабки, никому из ныне живущих доподлинно неизвестна и вряд ли когда-нибудь известна станет. Тот доисторический, добабушкин период времени так и остался в сознании ее потомков легендарным, мифическим; бабушка о Сибири не помнила и почитала своею родиной Тверь, но мысль о том, что во мне есть частица сибирских корней, грела и греет мою душу, и фигура Анемподиста Георгиевича Посельского, чье имя в переводе с греческого означает «не встречающий препятствий», а отчество ему я дал сам на том единственном и, признаюсь, довольно шатком основании, что Георгием и возможно в честь своего отца он назвал первенца – личность этого человека странным образом волнует мою родовую память. |
| Покровительница разведенных В прошлом году в Киевской епархии была канонизирована инокиня Анастасия, в миру — двоюродная бабушка императора Николая II, великая княгиня Александра Петровна. Ее судьба во многом схожа с судьбой прмц. Елисаветы Федоровны, а в чем-то даже трагичнее 29 апреля, 2010 В прошлом году в Киевской епархии была канонизирована инокиня Анастасия, в миру — двоюродная бабушка императора Николая II, великая княгиня Александра Петровна. Ее судьба во многом схожа с судьбой прмц. Елисаветы Федоровны, а в чем-то даже трагичнее В конце прошлого года в Киевской епархии была канонизирована подвижница благочестия инокиня Анастасия, в миру — двоюродная бабушка императора Николая II великая княгиня Александра Петровна. Ее судьба во многом схожа с судьбой прмц. Елисаветы Федоровны: обе приняли Православие в браке, обе удалились от мира после потери супругов, обе основали и возглавили обители милосердия. Но были и различия, и в чем-то судьба Александры Петровны даже трагичнее. Цари Европы Мы знаем из учебников, что в России от Смутного времени до революции правили Романовы. На самом деле, хотя действительно русские императоры носили эту фамилию, собственно род Романовых по мужской линии прервался на внуке Петра I императоре Петре II Алексеевиче (1715-1730), а по женской — на императрице Елизавете Петровне (1709-1761). В 1761 году на русский трон вступил родившийся в немецком городе Киль Карл-Петер-Ульрих Голштейн-Готторпский, получивший имя Петра III Федоровича, сын дочери Петра I, цесаревны Анны. Таким образом, и все последующие русские государи, формально называясь Романовыми, принадлежали к Голштейн-Готторпской ветви Ольденбургского рода — потомкам графов Ольденбурга, графства в Северной Германии. Можно сказать, что этот огромный род представляет собой транснациональную элиту: в разное время разным его ветвям принадлежали (а кое-где — принадлежат до сих пор) датский, норвежский, шведский, ливонский, греческий престолы, в обозримом будущем список может дополниться британским: из Глюксбургской ветви Ольденбургов происходит герцог Филипп, принц-консорт Англии и отец принца Чарльза. К этому же роду принадлежала и русская княгиня Александра-Фредерика-Вильгемина, теперь прославленная как преподобная Анастасия Киевская. |
| Спустя восемь месяцев я поняла, что слова старца действительно сбываются. Искушения были так сильны, что я решила вернуться в Самтаврийский монастырь и сразу направилась к старцу. Он с радостью принял меня, и я почувствовала, что он очень переживал и молился обо мне. Через год игуменья Кетевань и духовник монастыря на короткое время уехали в Аджарию. Это время было для меня очень тяжёлым. Меня мучили разные помыслы, и я пошла к старцу Гавриилу с вопросом, правильно ли я живу, спасусь ли я так. Старец был очень уставшим, и я посчитала неуместным говорить о личном и молчала, но через несколько минут он сам нарушил тишину: «Сестра, живи так же, как жила, и увидишь Царствие Небесное». В последние минуты жизни старца я находилась в его келье. В церкви с утра читали молитвы. Вечером приехали митрополит Даниил и архимандрит Михаил. При чтении девятой песни Канона старец улыбнулся и отдал свою праведную душу Господу. Монахиня Елизавета (Зедгинидзе) Раньше я ходила в храм только для того, чтобы поставить свечку. Такой слабой была моя вера, пока моя бабушка Ирена Багратиони не пригласила меня в Париж, где она жила в эмиграции после революции. Она служила псаломщицей и певчей в храме святой равноапостольной Нины. В храме богослужений временно не было, потому что старый настоятель скончался, а нового, отца Арчила (он и по сей день там служит), ещё не назначили. Поэтому бабушка водила меня в греческую православную церковь . Она старалась углубить во мне веру, искренне желая, чтобы я стала исповедоваться и причащаться. Я уже была готова к исповеди, но с переводчиком у священника-грека исповедоваться было нельзя. Однако когда батюшка, узнал, что я из Грузии, он сказал: «Ради невинно пролитой крови грузинского народа, Бог да простит тебе, чадо, все прегрешения от рождения до сего дня». Так, без исповеди, впервые в жизни, причастил меня греческий священник. После этого моя жизнь совершенно изменилась. Неожиданно для бабушки я решила вернуться обратно в Грузию. Моё решение было твёрдым, и бабушка сразу же отправила меня домой. |
| – Буля, Буля, ты знаешь, какой интересный дяденька к нам в школу приходил сегодня! – залился я соловьём. – Он столько всего знает, учился в Духовной академии, говорит по-гречески, по-латыни! А потом он отрёкся от Бога, когда к нему пришло прозрение… Представляешь себе?! Бабушка взглянула на меня с печалью и тихо сказала: – Тёма, я думаю, что он не может быть хорошим человеком… Её ответ меня буквально взбесил. К сожалению, я не помню произнесённых мною тирад, видимо, это было что-то кощунственное, дерзкое и обидное для бабушки. В ответ она не проронила ни слова. В раздражении я выбежал из комнаты… Через некоторое время Буля решила завести меня в церковь (храм во имя пророка Илии Обыденного), именем которой назван наш переулок. Воспроизвожу словом случившееся много лет тому назад… Бабушка поднимается по ступенькам храмового крыльца, держа меня за руку. Мы ещё не вошли в притвор, но я уже разглядел мерцавшие в полусумраке лампады и почувствовал совершенно мне незнакомый запах ладана. И что же? Меня охватил непонятный страх! Не давая себе отчёта, я отчаянно завертелся, вырвался из Булиных объятий… и бросился прочь, как будто меня преследовали злейшие враги. Кровь стучала в висках, сердце колотилось в груди; думаю, более всего я походил тогда на дикого волчонка, который ощеривает пасть и пытается укусить руку того, кто протягивает ему пищу. Бабушка растерянно стояла на крылечке храма и молча смотрела мне вослед. Время ещё не пришло… Гораздо позже, уже учась в университете, я услышал о впечатлившем меня в школьные годы Черткове следующее. Окончив после «отречения» Институт марксизма-ленинизма, он, уполномоченный обществом «Знание», стал разъезжать по всей стране со своей дежурной лекцией. Для него специально собирали школьные и студенческие аудитории. Дело было поставлено на широкий поток. Однажды наш герой выступал в Московском политехническом институте. В зале присутствовали студенты многих факультетов и безропотно внимали советскому «витии», говорившему как по-писан-ному. Тема была всё та же: «прозрение» и отречение от веры с последующей переориентацией на проповедь «научного атеизма». В завершение лекции слушателям было предложено задать вопросы. Из середины зала поднялась одна рука, тотчас замеченная товарищем Чертковым. Какая-то девушка поднялась с места и очень громко, предельно отчётливо задала свой вопрос, который прозвенел в воздухе, как стрела, выпущенная из тугого лука: |
| Девочка, подраставшая на чтении классической литературы и небезуспешно вскармливаемая мамой в плане хороших манер, столбенела и робко спрашивала бабушку, как это у нее совмещается «вот это всё» с хождением в церковь? Бабушка пожимала плечами, разводила руками, вроде как, не видя ничего несовместимого и противоестественного для христианской души в этом. Однако не будем торопиться с выводами, что, дескать, обе они одинаковые, и народ, вот, «крещен, да не просвещен», и «все они – язычники», ну и прочий, хоть и не лишенный оснований, а все же поверхностный бред. Так вот, собралась, значит, соседка бабушкина помирать. Но помирала она не дома, а в больнице. И тогда бабушка моего чада, превозмогая дикую боль в суставах, оделась-обулась и по черноземной грязи, в которой порой даже трактор застревал, пошла за тридевять земель в эту больницу. Пришла, присела возле кровати и заговорила с умирающей о том, что, вот, лаялись они всё–лаялись, а теперь ей, видимо, пришел час помирать, и давай-ка мириться, прости меня, старую, а то, что ж?.. Та молчала, слушала. Выслушала. И, так же молча, отвернулась к стенке… Как рассказывала бабушка: «Зубы сцепыла, тай к стенки, м о вчки, пов э рнулась». Вот так. С виду они как бы одинаковые: и в церковь обе ходили, и лаялись омерзительно тоже обе, и сквернословили в лицо, и фигуру канкана показывали с одинаковой завидной прытью, как списанные танцовщицы «Мулен Руж», идя ноздря в ноздрю к своему финишу на радость бесам. Да только на пороге вечности в них произошел суд (суд, по-гречески, кризис – выявление сущего): и одна повиновалась голосу Божиему, а другая предпочла «чужой глас» (Ин. 10; 5). Потому что внутренне были разными. Не стали, а именно были. Только проявилось это при расставании, при прощании. При прощении. Одностороннем. Трудно было уловить «разность» под грубостью. Тем более эта внутренняя «разность» с трудом просматривается, когда люди «обучены благочестивым манерам». Можно ведь и все нормы этикета соблюсти, и в глаза смотреть, и улыбаться, а при этом по сути стоять к человеку спиной, изящно, утонченно (а потому глубоко и болезненно) давая ему это почувствовать. |
|
|
