| Прот. Константин Островский: Гомосексуалисты набрали в обществе очень большую силу 9 января, 2014. Протоиерей Константин Островский Прокомментировать открытое письмо Ивана Охлобыстина президенту России редакция Правмира попросила благочинного церквей Красногорского округа Московской епархии, настоятеля Успенского храма г. Красногорска, протоиерея Константина Островского. Иван Охлобыстин 7 января обратился к президенту России Владимиру Путину с открытым письмом, в котором он просит «способствовать скорейшему возвращению в УК РФ 121-ой статьи, карающей за «мужеложество», сообщает АиФ. Свое письмо Охлобыстин опубликовал в блоге, принадлежащем ему. Принятый летом 2013 года закон о запрете пропаганды нетрадиционных сексуальных отношений, по мнению Ивана Ивановича, недостаточно эффективен, так как наличие официально зарегистрированных сообществ гомосексуалистов является, по его мнению, прямой рекламой гомосексуализма. «Затягивать с разрешением данного законодательного противоречия никак нельзя, иначе это грозит неминуемым и довольно быстрым получением содомитами статуса «социальной группы», а значит — конституционной возможностью растлевать подрастающее поколение, ведь своих детей у содомитов быть не может и эта «социальная группа» будет вынуждена пополняться за счет наших детей», — говорится в тексте письма Ивана Охлобыстина. По мнению протодиакона Андрея Кураева, инициатива о введении уголовного наказания за причастность к нетрадиционной ориентации не вполне конструктивна. «Мне кажется, это не очень умное требование. Требуя слишком многого, можно не добиться необходимого и вполне доступного», — отметил протодиакон в интервью Радио Свобода. Прокомментировать открытое письмо Ивана Охлобыстина президенту России редакция Правмира попросила благочинного церквей Красногорского округа Московской епархии, настоятеля Успенского храма г. Красногорска, протоиерея Константина Островского. Бывают такие ситуации, когда любое действие приводит к худшему. Была статья в Уголовном кодексе о лишении свободы за мужеложство. Относительно гомосексуалистов она была жестокой и, уж конечно, не способствовала их исправлению, потому что в местах заключения их к противоестественному блуду склоняли уже насильно. Поэтому статью эту, насколько мне известно, применяли редко и неохотно. |
| Для того ли, чтобы веселить „утилитаристов“ торжеством „фабриканта“? Но они и без того уже давно веселятся и торжествуют. Для того ли, чтобы доказать, что пожилым и женатым людям за молодыми девушками ухаживать нейдет; не следует тратить много денег заграницей; надо знать денежный курс; не надо неосторожно говорить о людях, а то могут выйти сплетни и вас могут оскорбить? Но доказывать это едва ли требовалось. Когда я читал и смотрел эту комедию, мне было как-т ο жаль этих русских парков, этих лугов и рощ, всю эту столь свежую и милую сердцу нашему рамку, в которую вставлена столь плачевная картина. В действительности среди этих рощ и лугов бывает что-то лучшее, или, вернее, лучше понятое. Если сравнивать эту комедию с прежними произведениями г. Островского, то мы найдем ее, разумеется, плохою. Слава (и еще такая, вполне заслуженная) имеет свои невыгоды. Она приучает к требовательности. Приятно было бы видеть закат г. Островского, иным. Талант этот мог бы бросать иного рода, иной теплоты прощальные лучи... И всё это относится к г. Островскому, а о г. Соловьеве что тут сказать? Отсутствие свежей мысли, слабость чувства, столь надоевшие насмешки над „отсталостью“, „эстетиками“ и т.п.... всё это заставляет думать, что участие таланта, начинающего и еще мало издержанного в этой пьесе, слабо. В Дикарке г. Островский заслоннл г. Соловьева... В Дикарке всё как-т ο нагляднее, выпуклее, чем в трех первых пьесах г. Соловьева; у г. Соловьева, я уже говорил, меньше картинности, чем чувства... В Дикарке и утилитарная, прогрессивная тенденция до грубости ясна, этого именно и не было вовсе заметно в прежних пьесах нового драматурга. Там особенно, где г. Соловьев был, по-видимому, чище от всякой примеси, в комедии На пороге к делу, менее всего была видна этого рода тенденция. Тут даже говорится „о трутнях“. Что за казенщина прогресса! В некоторых газетах упоминают о том, будто бы первоначальная пьеса, вся сочиненная г. Соловьевым, была с трагическим концом. Ходят также частные слухи, что она вся была исполнена высокого лиризма и необычайной свежести. Направление ее же будто бы было совсем противоположное: романтическое, с религиозным даже оттенком, утилитарности Мальковых почти враждебное. |
| Тут уж, во всем этом, нельзя никак видеть либерализма наивного, а надо видеть именно тот злонамеренный либерализм, против которого г-н Александр Градовский протестовал так умильно и даже робко в статье «Смута». Любопытно было бы вообразить тех же самых двух женщин: игуменью Митрофанию и акушерку Засулич перед судьями не-европейского духа, перед судом мужиков или старинных купцов Островского. Такие судьи, имеющие не либерально-европейский, а свой собственный русско-византийский общественный идеал, отнеслись бы к делу совсем иначе. Игуменью Митрофанию они бы поняли и, осуждая ее, быть может, старались бы смягчить ее наказание; и ни в каком случае они бы не срамили ее сана с низким злорадством неверующих людей... Веру Засулич они бы просто и понять бы не могли, и наверно – или сослали на каторгу, или бы жестоко наказали ее телесно... Из двух зол мужики и купцы Островского скорее бы поняли подлог, чем эту ненависть к властям предержащим, которую обнаружили в деле Засулич и действующие лица, и публика, и печать петербургская... Почему же общественное мнение самого нерусского из всех городов России должно быть непременно правильнее мнения стольких миллионов истинно русских людей, оттертых от непосредственного соприкосновения с правительством своим?.. И если мы, сопоставив эти два знаменитые процесса двух столь противоположных женщин, сблизим еще, с другой стороны, процесс Веры Засулич с делом Гартмана и с объяснениями, представленными республиканцем Энгельгардтом, то окажется вот что: В наше время все роды преступлений наказываются строго, кроме антигосударственных преступлений... Веру Засулич оправдали в Петербурге потому, что она стреляла (по выражению одного московского простолюдина) «в заслуженного царского слугу как в какого-нибудь пса!»; Гартмана не выдали именно оттого, что он хотел убить не частное лицо, а государя. Итак, жизнь обеспечена всем гражданам, исключая царей и ближайших помощников их. Только монархи и верные слуги их поставлены вне закона, по понятиям новейшего права, которое так нравится либеральным деятелям петербургской печати. |
| Закрыть itemscope itemtype="" > Чавк-чавк, или «Евангелие в манге» О комиксах о.Павла Островского 03.11.2022 12899 Время на чтение 27 минут Фото: http://t.me/pravomanga В октябре 2022 года священник Павел Островский опубликовал комиксы «Евангелие в манге» на сайте « MangaLib» и телеграмм-канале «Православная манга» . Иерей Павел Константинович Островский – сын священника, брат епископа, блогер (в его телеграмм-канале 187 тыс. подписчиков) и просто весёлый общительный человек. О. Павел некоторое время назад поставил перед собой задачу проповедовать Евангелие современным нецерковным подросткам языком комиксов: «Миллионы ребят в России читают мангу (японские комиксы). Мы хотим переложить Евангельскую историю в доступный и знакомый для школьников и студентов формат, который они читают ежедневно». Большие сомнения вызывает цифра «миллионы». Действительно, последнее время увлечение комиксами растёт, но оправдывает ли это попытку переложить Евангелие в «формат» манги? Какие это рождает риски? Ещё больше молодежь увлекается компьютерными играми, но следует ли из этого необходимость создания, например, компьютерной игры по мотивам Священного Писания? С 90-х годов массовая культура навязчиво предлагает нашим соотечественникам в качестве образца иностранный образ жизни и определённое мировоззрение через рекламу, сериалы, фильмы, комиксы, компьютерные игры. Бездумное приобщение к такому контенту делает человека объектом манипуляций, как в сказке про гамельнского крысолова. Забвение своей культуры и истории приводит в том числе к очевидным серьёзным провалам в сфере духовно-нравственных ценностей. Приведем ряд аргументов, свидетельствующих о недопустимости проекта «Евангелие в манге», и затем обратимся к аргументам о. Павла в защиту своего проекта. Во-первых, данная попытка переложения Евангелия на язык комикса привела к профанации священного. Святые образы в картинках манги обмирщаются, сводятся до уровня одной из многочисленных историй в мире грез, до мифического рождения малыша и о злодеях, от которых ему пришлось спасаться. Эта профанация становится препятствием в деле обращения к Богу. Вот комментарий одного из читателей под второй книгой манги о. Павла (на сайте «MangaLib»): «Все детство читал Библию в комиксах, изданную какой-то американской сектой. Классная была. Эх, когда же индийские Пураны начнут в мангу переводить». Смешение святыни с совершенно чуждыми ей образами приводит не к открытию высоты и красоты Православия неверующим людям, а к сведению Священной истории к одной из бесконечных фантастических небылиц из мира манги. Поставление библейских событий на одну полку с манга-историями низводит эти события с уровня священного до уровня анекдотического, забавно-примитивного, шаловливо-приключенческого, а значит, в конечном итоге, бессодержательного, пустого, мирского. Священное Писание на языке манги – это развлекательная нелепица, к которой невозможно относиться серьезно. |
| Революционеры наши (Писарев, Добролюбов и т.д.) везде старались (и подобные им стараются до сих пор) отыскать лишь темные или смешные стороны нашей жизни. До статьи Добролюбова нам всем, любившим тогда еще пьесы Островского, и в голову не приходило, что автор обличает всё грубое и жесткое в быту старого купечества. Мы, любуясь в театре этими комедиями и читая их, воображали, напротив, что г. Островский изображает с любовью русскую поэзию купеческого быта... Аполлон Григорьев был только выразителем этого чувства. Аполлон Григорьев был славянофил особого рода, он был, так сказать, славянофил широкий, безнравственный. Он говорил и старался доказать, что всё прекрасное в книге (или вообще в искусстве) и в самой жизни хорошо, прекрасно; что этого прекрасного в жизни самой уничтожать не нужно, несмотря на страдания, которые оно может причинять, и т.д. Аполлону Григорьеву нравилась сама жизнь, изображенная в комедиях Островского, нравились люди, а не только действующие лица. И он не был исключением. Я вспоминаю, между прочим, об одной очень молодой девушке петербургского среднего округа, которая, восхищаясь жизнью, изображенною в Грозе, восклицала: – „Ах, зачем я росла в Петербурге!... Если бы мне раньше родиться, или гораздо позднее, когда все это поймут... Лучше страдать и погибнуть как погибла Катерина в таком городке, в лесу, на берегу Волги, чем быть счастливой с каким-нибудь здешним!“ Все подобные порывы молодого романтизма, все глубокие, оригинальные и, вместе, с тем очень простые в правдивости своей мысли, и вкусы, подобные мыслям Аполлона Григорьева и вкусам этой молодой девушки, были мало по малу подавлены, оттеснены на самый задний план, забыты или осмеяны. Русскую поэзию купеческого быта всё более и более переставали понимать, всё более и более приучались видеть только темные стороны этой жизни; кто-нибудь напился, прибил кого-нибудь, стеснил волю другого... Вот о чем привыкли безпокоиться как о существенном; тогда как можно и напиться, и прибить, и стеснить других, и всё-таки быть при этом гораздо выше, занимательнее, изящнее и сильнее того кто не пьет, и не бьет, н не стесняет. |
| И вдруг в минуту ужасающего безмолвия – на балконе, из сада раздалась бы русская веселая песня и вошли бы Варя с молодым красавцем женихом своим, нарядные, веселые, рука об руку... и остановились бы... В такой драме было бы слышно и высокое присутствие религиозной мысли. Наказание Божие было бы несоразмерно (судя по-человечески) с проступком, но сообразно с непостижимыми предначертаниями Высшего Промысла... И мало ли что еще можно было бы сделать и сказать на этом пути! Да, если я любил природный, но еще невыработанный дар г. Соловьева, если я на него надеялся, если я верил в его силы, то могу ли я радоваться, когда вижу, что человека свежего заражают чем-то и портят его, может быть, раз навсегда? Зачем мне ждать, чтобы редакция Русского Вестника «натравила» бы меня, если не на г. Островского вообще, то, по крайней мере, на его вредное влияние... Собственные последние пьесы г. Островского, напр., Сердце не камень гораздо лучше Дикарки. Дух комедии Сердце не камень не нов, но очень свеж. Зачем же, хотя бы и нечаянно портить, вещи начинающего человека, который, предоставленный сам себе, быть может вышел бы на вовсе новые пути?... У меня есть еще свидетельство г. Буренина, который тоже говорит, что в Дикарке ничего нет хорошего. И ему Мальков не очень нравится... Я очень дорожу мнением г. Буренина: во-первых потому, что взгляды наши с ним на жизнь, кажется, совершенно противоположные, а во-вторых потому, что он только один из всех критиков и был всегда довольно строг к г. Соловьеву, как и следует быть строгим к тому, от кого имеешь право многого ждать. Конечно и теперь еще можно надеяться, что г. Соловьев станет, наконец, на свои ноги. Но, надо спешить. Г. Соловьев вовсе годами не так молод; ars longua, vita brevis. Это раз, а к тому же развитие таланта есть тоже своего рода органическое развитие. Есть впечатления неизгладимые и очень вредные. 107 Не Писарев, а Добролюбов написал иезуитски умную статью Темное царство. Г. L. V. ошибся. Читать далее Источник: Восток, Россия и славянство : Сборник статей К. Леонтьева. - Москва : Типо-лит. И.Н. Кушнерева и К°, 1885-1886./Т. 1. - 1885. - II, 312 с.; Т. 2. - 1886. - 420 с. Вам может быть интересно: |
| Полномочия земских органов ограничивались местными хозяйственными делами. Они прокладывали дороги и строили мосты, открывали школы и больницы, вели борьбу с голодом, эпидемиями и эпизоотиями , занимались страхованием имущества. На все это нужны были средства. Земствам разрешалось облагать население сборами и налагать на него повинности. Деятельность земств строго контролировалась местными губернаторами. При всей своей ограниченности деятельность земств была, бесспорно, прогрессивной. В произведениях классиков мы встречаем образы земских деятелей и служащих, искренно заинтересованных в помощи трудовому населению. Работа земства вызвала недовольство и сопротивление реакционных дворян, вчерашних крепостников. Помещик Бодаев в пьесе Островского «Лес» заявляет, что не заплатит на земство « ни одной копейки, пока жив; пускай описывают имение… Никакой пользы, один грабеж ». Заматерелый крепостник помещик Калломейцев («Новь» Тургенева) ругает земство, которое, по его мнению, « только ослабляет администрацию и возбуждает лишние мысли и несбыточные надежды ». Однако и у прогрессивных дворян деятельность земств часто вызывала разочарование. Так, Константин Левин в «Анне Карениной» — образ, в который Л. Толстой вложил много своего, личного, — вскоре отказывается от участия в работе земства: «…я убедился, что никакой земской деятельности нет и быть не может… — говорит Левин Стиве Облонскому. — С одной стороны, игрушка, играют в парламент… а с другой (он заикнулся) стороны, это — средство для уездной coterie наживать деньжонки… в виде незаслуженного жалованья ». И в самом деле: многие разоряющиеся дворяне искали в земской деятельности не участия в облегчении народных нужд, а укрепления своих позиций и новых источников дохода. На это рассчитывает женившийся на помещице Гурмыжской недоучившийся дворянчик Буланов («Лес» Островского). Старый помещик Милонов его ободряет: « Для новых учреждений нужны новые люди, а их нет. Вот они! » Правда, по возрасту юный Буланов еще не подходит, но Милонов его и тут утешает: « Ну, что ж, мы подождем годика два; а там и в управу или другую почетную должность найдем ». Буланов же заверяет соседних помещиков: «… вы найдете во мне самого горячего защитника наших интересов и привилегий ». |
| Еще о «Дикарке». Гг. Соловьева и Островского. (Варш. Дневник; 1880 г.). I. Лучше очень поздно чем никогда!... В 18 Journal de St.-Petersbourg есть статья, озаглавленная Les Revues Russes и подписанная французскими буквами L.V. Статья эта посвящена разбору декабрьской книжки Русскою Вестника. В ней, между прочим, судят меня довольно строго за мой отзыв о Ник. Яковлевиче Соловьеве (авторе Женитьбы Белугина). Критик моей критики говорит, что я плохо скрыл мое имя под начальными буквами К.Л. Это правда, но это не моя вина. Я желал бы ничего не скрывать, но бывают обстоятельства, которые вынуждают нас поступать не совсем так, как хотим мы сами, а как придется. Например, 18 Journal de St.-Petersbourg вышел 20 января, а я собрался ответить только к 8 марта. Раньше я не мог. Я было совсем даже раздумал отвечать, но меня снова побудила к этому прекрасная пародия на Дикарку в Стрекозе. Пародия эта, очень остроумная, принадлежат г. Пропиратову; я ее перечел несколько раз и мне опять захотелось ответить г-ну L.V. Поздний ответ мой – столько же моя вина, сколько и то, что под статьей Русского Вестника, „Новый драматический писатель“ не выставлено мое имя сполна. Причина этому очень простая – редакционная. В этой же самой декабрьской книжке должен был появиться конец моей биографии оптинского иеромонаха Климента; мне же, признаюсь, очень хотелось видеть мою критику на г. Соловьева поскорее в печати, и я боялся, что редакция найдет неприличным, в одной и той же книжке, поместить две статьи, подписанные одним и тем же именем, и заранее просил подписать хоть одни буквы, только не откладывать. Вот что случилось, и я очень рад, что г. L.V. подал мне повод назвать себя полным именем. Да, это я, и этого еще мало. Я настаивал на публикации моей „свирепой“ (по выражению рецензента) критики, а вовсе не редакция г. Каткова „натравила“ меня на г. Островского, как думает г. L.V. Положим, я очень уважаю г. Каткова и считаю его незаменимым в некоторых отношениях для России, и одно из лучших прав его на мое уважение, – это та ненависть, которую питает к нему „сумасшедший дом петербургской печати“ (смотри Московские Вдомости в старых по поводу дела Засулич). |
| Купцы Островского это вовсе не те всепожирающие средние люди, которые так нравятся Прудону и о которых я с такой ненавистью говорил в первой половине моего письма; это не те европейцы дурного тона и нестерпимых претензий, которых я не умею иначе назвать как современными хамами; купцы Островского вовсе не цивилизованные хамы, это богатые русские мужики. Цивилизованного в общеевропейском стиле хама истинный (т.е. искренний хоть сам с собою) художник любить не может. Впрочем, объяснимся: – Максим Максимович Лермонтова не хам; César Birottean, парфюмер Бальзака, тоже не хам; он ходит часто к обедне, легитимист, любит Короля и Двор, раззоряется на бал, по поводу получения Креста от любимого Правительства и при этом самый добрый и честнейший человек в мире... Это не хам... (а Мальков хам, и хам скверный, недобрый)... Скромные капитаны графа Льва Толстаго, уважающие так простодушно всё высшее тоже не хамы. Это люди милые, почтенные. Кстати заметим, что граф Толстой очень скоро понял, что ограничиться одними Максимами Максимычами, Тушиными, Тимохиными невозможно, даже и с государственной стороны, не только с эстетической, – он понял, что их нужно подчинить князьям Болконским, князьям Серпуховским, графам Вронским и Долоховым. Даже простота князя Багратиона у него является простотой и не скромной и не наглой, а непоколебимой, серьезной солдатской и властительной простотой. Это опять другой оттенок, не мальковский. Положим, что течение века таково, что всё изящное, глубокое, выдающееся чем-нибудь, и наивное, и утонченное, и первобытное, и капризно-развитое, и блестящее, и дикое – одинаково отходит, – отступает перед твердым напором этих серых средних людей. Но зачем же обнаруживать по этому поводу холопскую радость?... Ученый желает же сохранить лучшие предметы научного изследования? А если сохранить их уже нельзя, потому что прогресс их губит вопреки науке (напр., некоторых животных, птиц, леса, первобытные дикие оригинальные племена, здания древние и т.д.), то ученый спешит описать их с любовью... |
| Фото: пресс-служба Мэра и Правительства Москвы, Денис Гришкин «Врачи были как ангелы — под масками мы не видели их лиц». Протоиерей Константин Островский вылечился от ковида Священник написал в стационаре книгу и изменил мнение о коронавирусе 4 июля, 2020 Священник написал в стационаре книгу и изменил мнение о коронавирусе Фото: пресс-служба Мэра и Правительства Москвы, Денис Гришкин Сначала была слабость, температура, а потом компьютерная томография показала пневмонию. У протоиерея Константина Островского диагностировали коронавирусную инфекцию. Священник три недели провел в стационаре, в какой-то момент его состояние было опасным для жизни, хотя сам он этого не почувствовал. Почему врачи похожи на ангелов, как протекала болезнь, что сейчас придает сил, протоиерей Константин Островский рассказал «Правмиру». Протоиерей Константин Островский Болезнь развивалась очень быстро. Два дня чувствовал некоторую слабость, потом температура поднялась до 37,5, а к вечеру — 39,5. Никаких сложностей с дыханием не было. Я собрался сбивать температуру, но младший сын, священник Павел Островский, сам договорился с врачами в 119-й больнице (это в Новогорске, в Химках) и посоветовал мне срочно на скорой ехать туда, сам ее и вызвал. Спорить было глупо. В больнице мне сделали компьютерную томографию, она показала пневмонию, и я остался в стационаре. Пролежал там довольно долго: 20 мая меня госпитализировали, 13 июня выписали. Чувствовал я себя, в основном, неплохо: одышки не было, температура не выше 37,2, давление нормальное, сатурация тоже. Объективная ситуация со здоровьем была хуже, чем я себя чувствовал. Врачи мне ничего не говорили по этому поводу: не обманывали, но и не пугали. Уже потом, когда я выписался, сыну сказали, что состояние мое в какой-то момент было даже опасным. Но я этого не заметил. Понятно, что были моменты, когда я чувствовал себя не очень хорошо. Первые пару дней совсем пропал аппетит, была сильная слабость. Температура, кстати, так высоко больше не поднималась, наверное, сказывалось вовремя начатое лечение. |
|
|
