| — Я только первый ассистент. А главный профессор, вот, товарищ Осадчий. Осадчий холодно оглядывает селян. Селяне осторожно хлопают Лаптя по голым плечам: — Систент? У нас тепера и на сели, як бува хто загнеть, так кажуть: чи не прывести до тебе водяного ликаря з колонии. Бо, кажуть, вин можеть и до дому выихаты… Скоро на мельнице мы добились нашего тона. Было оживленно, весело и бодро, дисциплина ходила на строгих мягких лапах и осторожно, «за ручку», переставляла случайных наарушителей на правильные места. В июле мы провели перевыборы сельсовета. Без боя Лука Семенович и его друзья сдали позиции. Председателем стал Павло Павлович Николаенко, а из колонистов в сельсовет попал денис Кудлатый. 9. Четвертый сводный В конце июля заработал четвертый сводный отряд в составе пятидесяти человек под командой Буруна. Бурун был признанный командир четвертого сводного, и никто из колонистов не претендовал на эту трудную, но почетную роль. Четвертый сводный отряд работает «от зари до зари». Хлопцы чаще говорили, что он работает «без сигнала», потому что для четвертого сводного ни сигнал на работу, ни сигнал с работы не давался. Четвертый сводный Буруна сейчас работает у молотилки. В четыре часа утра, после побудки и завтрака, четвертый сводный выстраивается вдоль цветника против главного входа в белый дом. На правом фланге шеренги колонистов выстраиваются все воспитатели. Они, собственно говоря, не обязаны участвовать в работе четвертого сводного, кроме двух, назначенных в порядке рабочего дежурства, но давно уже считается хорошим тоном в колонии поработать в четвертом сводном, и поэтому ни один уважающий себя человек не прозевает приказа об организации четвертого сводного. На правом фланге поместились и Шере, и Калина Иванович, и Силантий Отченаш, и Оксана, и Рахиль, и две прачки, и Спиридон секретарь, и находящийся в отпуску старший вальцовщик с мельницы, и колесный инструктор Козырь, и рыжий и угрюмый наш садовник Мизяк, и его жена, красавица Наденька, и жена Журбина, и еще какие-то люди — я даже всех и не знаю. |
| Мы отдавали себе отчет в том, что все это благополучие есть чисто внешняя форма дисциплины и что за ним не скрывается никакая, даже самая первоначальная культура. Вопрос, почему колонисты продолжают жить в условиях нашей бедности и довольно тяжелого труда, почему они не разбегаются, разрешался, конечно, не только в педагогической плоскости. 1921 год для жизни на улице не представлял ничего завидного. Хотя наша губерния не была в списке голодающих, но в самом городе все же было очень сурово и, пожалуй, голодно. Кроме того, в первые годы мы почти не получали квалифицированных беспризорных, привыкших к бродяжничеству на улице. Большею частью наши ребята были деть из семьи, только недавно порвавшие с нею связь. Хлопцы наши представляли в среднем комбинирование очекнь ярких черт характера с очень узким культурным состоянием. Как раз таких и старались присылать в нашу колонию, специально предназначенную для трудновоспитуемых. Подавляющее большинство их было малограмотно или вовсе неграмотно, почти все привыкли к грязи и вшам, по отношению к другим людям у них выработалась постоянная защитно-угрожающая поза примитивного героизма. Выделялись из всей этой толпы несколько человек более высокого интеллектуального уровня, как Задоров, Бурун, Ветковский, Братченко, а из вновь прибывших — Карабанов и Митягин, остальные только очень постепенно и чрезвычайно медленно приобщались к приобретениям человеческой культуры, тем едленнее, чем мы были беднее и голоднее. В первый год нас особенно удручало их постоянное стремление к ссоре друг с другом, страшно слабые коллективные связи, разрушаемые на каждом шагу из-за первого пустяка. В значительной мере это проистекало даже не из вражды, а все из той же позы героизма, не корректированной никаким политическим самочувствием. Хотя многие из них побывали в классово-враждебных лагерях, у них не было никакого ощущения принадлежности к тому или другому классу. Детей рабочих у нас почти не было, пролетариат быт для них чем-то далеким и неизвестным, к крестьянскому труду большинство относилось с глубоким презрением, не столько, впрочем к труду, сколько к отсталому крестьянскому быту, крестьянской психике. Оставался, следовательно, широкий простор для всякого своеволия, для проявления одичавшей, припадочной в своем одиночестве личности. |
| — Чтоб ему гроб из сырого леса сделали, как помреть, паразит!.. Наступил последний акт нашей четырехлетней борьбы с трепкинской разрухой; нас всех, от Калины Ивановича до Шурки Жевелия, охватывало желание скорее окончить дом. Нужно было скорее прийти к тому, о чем мечтали так долго и упорно. Начали нас раздражать известковые ямы, заросли бурьяна, нескладные дорожки в парке, кирпичные осколки и строительные отбросы по всему двору. А нас было только восемьдесят человек. Воскресные советы командиров терпеливо отжимали у Шере два-три сводных отряда для приведения в порядок нашей территории. Часто на Шере и сердились: — И честное слово, это уже чересчур! У вас же нечего делать, все под шнурок сделано. Шере спокойно доставал измятый блокнот и негромко докладывал, что у него, напротив, все запущено, пропасть всякой работы и если он дает два отряда для двора, так это только потому, что он вполне признает необходимость и такой работы, иначе он никогда бы не дал, а поставил бы эти отряды на сортировку пшеницы или на ремонт парников. Командиры недовольно бурчат, с трудом помещая в своих душах противоречивые переживания: и злость на неуступчивость Шере, и восхищение его твердой линией. Шере в это время заканчивал организацию шестиполья. Мы все вдруг заметили, как выросло наше сельское хозяйство. Среди колонистов появились люди, преданные этому делу, как своему будщему, и среди них особенно выделялась Оля Воронова. Если увлекались землей Карабанов, Волохов,Бурун, Осадчий, то это было увлечение почти эстетического порядка. Они влюбились в сельскохозяйственную работу, влюбились без всякой мысли о собственной пользе, вошли в нее, не оглядываясь назад и не связывая ее ни с собственным будущим, ни с другими своими вкусами. Они просто жили и наслаждались прекрасной жизнью, умели оценить каждый пережитый в работе и в напряжении день и завтрашнего дня ожидали как праздника. Они были уверены, что все эти дни приведут их к новым и богатым удачам, а что это такое будет, об этом они не думали. Правда, все они готовились в рабфак, но и с этим делом они не связывали никакой точной мечты и даже не знали, в какой рабфак они хотели бы поступить. |
| Командир четвертого отряда — столяров — Таранец. Командир пятого отряда — девочек — Ночевная. Командир шестого отряда — кузнецов — Белухин. Командир седьмого отряда — Ветковский. Командир восьмого отряда — Карабанов. Командир девятого отряда — мельничных — Осадчий. Командир десятого отряда — свинарей — Ступицын. Командир одиннадцатого отряда — пацанов — Георгиевский. Секретарь совета командиров — Колька Вершнев. Заведующей мельницей — Кудлатый. Кладовщик — Алеша Волков. Помагронома — Оля Воронова. На деле в совете командиров собиралось народу гораздо больше: по полному, неоспоримому праву приходили члены комсомола — Задоров, Жорка Волков, Волохов, Бурун, убеленные сединами старики — Приходько, Сорока, Голос, Чобот, Овчаренко, Федоренко, Корыто, на полу усаживались любители-пацаны и между ними Митька, Витька, Тоська и Ванька Шелапутин обязательно. В совете всегда бывали и воспитатели, и Калина Иванович, и Силантий Семенович. Поэтому в совете всегда не хватало стульев: сидели на окнах, стояли под стенками, заглядывали в окна снаружи. Колька Вершнев открыл заседание. Сваты потеряли свою торжественность, задавленные на диване десятком колонистов, перемешавшиеся с голыми их руками и ногами. Я рассказал командирам о приходе сватов. Никакой новости в этом известии для совета командиров не было, давно все видели дружбу Павла Павловича и Ольги. Вершнев только для формальности спросил Ольгу: — Ты согласна выйти замуж за Павла? Ольга немного покраснела и сказала: — Ну конечно. Лапоть надул губы: — Никто так не делает. Надо было пручаться (сопротивляться), а мы тебя уговаривали бы. Так скучно. Калина Иванович сказал: — Скучно чи не скучно, а надо о деле говорить. Вы вот нам аккуратно скажите: как это будет все — хозяйство и все такое? Осип Иванович потрогал усы: — Значит, так: если ваше согласие, свадьбу там, венчанье проведем, молодые после того к старикам — жить, значит, вместе и хозяйство вместе. — А для кого новую хату строили? — спросил Карабанов. — А то хата будет для Михайла. |
| — Уу-у-у-а-а-а-а-а-а-аа! — протяжно и жалобно пронеслось вдруг над землей. Александра Васильевна обмерла и вцепилась в Нинин рукав. Казалось, лес тоже обмер, ожидая продолжения. И оно последовало: после недолгой испуганной тишины еще раскатистей и страшнее: — Уу-у-у-а-а-а-а-а-а-аа!.. — Вот дьявол, — пробормотала Ниночка. — Ну что тянет, что тянет… Скорее бы. А, вот! Пошел! Лунный свет играл на бурлящей жиже, и там, где кипение было особенно сильным, вдруг кратко мелькнула человеческая рука — высунулась и тут же ушла, с брызгами хлопнув по воде растопыренной пятерней. Александре Васильевне почудилось, что на пальце блеснуло обручальное кольцо. — Давай! — страшно крикнул Мурашин, отмахивая. Витюша швырнул сеть; спутавшись в полете, она упала комом и слишком близко. Петька стоял по колено в болоте, силясь дотянуться багром. — Мать!.. — рявкнул Николай Арнольдович, бросаясь к шоферам. — Вашу!.. Еп!.. Ну!.. Сеть полетела второй раз — расправилась было, накрывая, да Витюша слишком рано поддернул — и опять зря. — Тля!.. В грифоне гейзера, в мути и клочьях тины что-то мучительно всплывало и ворочалось, и снова уходило на дно; вот опять показалась рука… вторая!.. канули… Вынесло было ногу, облепленную мокрой штаниной и обутую в черный ботинок — тоже ненадолго… Торчком показалась запрокинутая голова со слипшимися волосами и распяленным ртом… — Уу-у-у-а-а-а-а-а-а-аа!.. Бурун вскипел и поглотил ее. — Уйдет же! уйдет! — рычал Мурашин, вырывая сеть у Витюши. — Дай, мудак! Они топтались, мешая друг другу. — Сейчас сделаем! — кряхтел Виктор Иванович. — Погодите-ка!.. Мурашин злобно толкнул его, и Витюша, охнув и взмахнув руками, с чавканьем сел на мокрую кочку. Николай Арнольдович подсобрал мотню и резко швырнул. Сеть расправилась и легла. Гейзер клокотнул и снова выбросил руку. Пальцы сомкнулись в кулак на ячеях. — Давай! Через несколько секунд и Петька дотянулся — стал помогать багром. Сеть понемногу выползала на берег, волоча с собой длинное черное тело, — содрогающееся и беспрестанно издающее жалобные стоны. |
| Насилием над своею душой была вера Леонтьева и в другом существенном моменте религии – практическом, нравственном. Чуть не в детские годы, мы видели, началась в душе Леонтьева, по его слову, «жестокая борьба нравственности и поэзии». Неравный спор в последующее время закончился полной победой эстетического чувства: в 67 году («Ай-Бурун») Леонтьев был аморалистом. Перенесемся к 91 году, году смерти Леонтьева, прожившего 20 лет, как он говорит, новою жизнью, на новых основах. «Я считаю эстетику мерилом наилучшим для истории и жизни, ибо оно приложимо ко всем векам и ко всем местностям, пишет Леонтьев В. В. Розанову . Мерило, положительной религии, например, приложимо только к самому себе (для спасения индивидуальной души моей за гробом, трансцендентный эгоизм) и вообще, к людям, исповедующим ту же религию. Как вы будете, например, приступать со строго христианским мерилом к жизни современных китайцев и к жизни древних римлян? Мерило чисто моральное тоже не годится, ибо, во 1-х придется, предать проклятию большинство полководцев, царей, политиков и даже, художников (большей частью художники, были развратны, а многие жестоки); останутся одни «мирные земледельцы», да какие-нибудь кроткие и честные ученые. Даже некоторые святые, признанные христианскими церквами, не вынесут чисто-этической критики... Например, св. Константин, св. Ирина, св. Кирилл Александрийский и почти все ветхозаветные святые (которым, однако, велено молиться)... В эстетическом же мировоззрении все совместимо»... Еще яснее конец этого письма, где Леонтьев «дерзает, как он выражается, прибавить несколько «безумных» своих афоризмов. Вот эти «афоризмы» – лучше бы сказать, силлогизмы. «Если видимое разнообразие и ощущаемая интенсивность жизни (т. е. ее эстетика) суть признаки внутренней жизнеспособности человечества, то уменьшение их должно быть признаком устарения человечества и его близкой смерти (на земле). Более или менее удачная повсеместная проповедь христианства должна неизбежно и значительно уменьшить это разнообразие (прогресс же, столь враждебный христианству по основам, сильно вторит ему в этом по внешности, отчасти и подделываясь под него). |
| Указание на то, что он находится на «Константинопольском проливе», выходящем из моря Майотус, позволяет подразумевать под ним также Иерон, на входе в пролив Босфор, где существовала ромейская таможня и действовал крупный панигир 2033 , либо, что менее вероятно, идентифицировать этот город с византийским Боспором, а пролив – с Керченским проливом, который у Константина Багрянородного был назван необычным именем Вурлик (stomion to Bourlik eponomazomenon) 2034 . Ho в любом варианте, для русов, как, вероятно, для хазар, венгров и печенегов, в это время были открыты два крупных ромейских порта, действовавшие на противоположных концах Крымского полуострова, на удобном морском перекрестке, связывавшем Подунавье с Константинополем, Южным берегом Понта, Доном, Каспием и Волгой. Рис. 469. Схема расположения укреплений Таврики X в.: а – города; б – византийские крепости; в – церковные комплексы; г – укрепленные монастыри; д – укрепленные поселения сельских общин; е – сторожевые городища сельских общин; и – укрепленные загоны и убежища. 1 – Бакла; 2 – Сарымамбаш-Кермен; 3 – Долгая; 4 – Тепе-Кермен; 5 – Кыз-Кермен; 6 – Качи-Кальон; 7 – Качи-Дже; 8 – Бурун-Кая; 9 – Басман; 10 – Кипиа; 11 – Бойка; 12 – Kypyш-люk–II; 13 – Курушлюк–1; 14 – Курушлюк–Ш; 15 – Пампук-Кая; 16 – Сюйрен; 17 – Чирка-Каясы; 18а – Загайтанское; 18 – Асаране-Бурун; 19 – Бага; 20 – Хапулар; 21 – Ласпинское; 22 – Ильяс-Кая; 23 – Форосское; 24 – Биюк-Исар; 25 – Панеа; 26 – Алупка-Исар; 27 – Гаспра-Исар; 28 – Ургенда (Ореанда-Исар); 29 – Каракули-Кая; 30 – Ай-Тодор I; 31 – св. Иоанна; 32 – Палеокастрон; 33 – Гурзуф; 34 – Кобоплу; 35 – Аю-Даг; 36 – Карабах; 37 – Ай-Тодор II; 38 – Кастель; 39 – Сераус; 40 – Ай-Йори; 41 – Чунгур-Кая; 42 – Каменка; 43 – Пахкал-Кая; 44 – Демерджи I; 45 – Демерджи II; 46 – Алустон; 47 – Чатырдагское (по В. Л. Мыцу) Как раз в конце IX–X вв. в Таврике силами местных общинников-стратиотов строится около 30 новых укрепленных поселений – убежищ с загонами для скота, сторожевых пунктов и превращенных в крепости монастырей, что вместе с храмовым строительством, отмечаемом в Эски-Кермене, Тепе-Кермене, Алустоне, Парфените и некоторых других местах, идет вразрез с утверждениями о запустении в это время края, якобы разгромленного печенегами, которые «уничтожили все крымские степные болгаро-хазарские поселения и, по-видимому, истребили всех жителей, оказавших им сопротивление» (рис. |
| Карабанов помог Калине Ивановичу: . — Магарыч был, значит? — Ну а как же! Ты ж видишь, какая животная. Калина Иванович похлопывал кобылу по неизмеримому крупу. Кобыла была и в самом деле хороша: мохнатые мощные ноги, рост, богатырская грудь, ладная массивная фигура. Никаких пороков не мог найти в ней и Шере, хотя и долго лазил под ее животом и то и дело весело и нежно просил: — Ножку, дай ножку… Хлопцы покупку одобрили. Бурун, серьезно прищурив глаза, обошел кобылу со всех сторон и отозвался: — Наконец-то в колонии лошадь как лошадь. И Карабанову кобыла понравилась: — Да, это хозяйская лошадь. Эта стоит пятьсот рублей. Если таких лошадей десяток, можно пироги исты. Братченко кобылу принял с любовным вниманием, ходил вокруг нее и причмокивал от удовольствия, поражался с радостным оживлением ее громадной и спокойной силе, ее мирному, доверчивому характеру. У Антона появились перспективы, он пристал к Шере с настойчивым требованием: — Жеребца нужно хорошего. Свой завод будет, понимаете? Шере понимал, серьезно-одобрительно поглядывал на Зорьку (так звали кобылу) и говорил сквозь зубы: — Буду искать жеребца. У меня наметилось одно место. Только вот пшеницу уберем — поеду. В колонии в это время с самого утра до заката проходила работа, ритмически постукивая на проложенных Шере точных и гладких рельсах. Сводные отряды колонистов, то большие, то малые, то состоящие из взрослых, то нарочито пацаньи, вооруженные то сапками, то косами, то граблями, то собственными пятернями, с четкостью расписания скорого поезда проходили в поле и обратно, блестя смехом и шутками, бодростью и уверенностью в себе, до конца зная, где, что и как нужно сделать. Иногда Оля Воронова, наш помагронома, приходила с поля и между глотками воды из кружки в кабинете говорила дежурному командиру: — Пошли помощь пятому сводному. — А что такое? — С вязкой отстают… жарко. — Сколько? — Человек пять. Девочки есть? — Есть одна. Оля вытирает губы рукавом и уходит куда-то. Дежурный с блокнотом в руках направляется под грушу, где с самого утра расположился штаб резервного сводного отряда. За дежурным командиром бежит смешной мелкой побежкой дежурный сигналист. Через минуту из-под груши раздается короткое «стаккато» сбора резерва. Из-за кустов, из реки, из спален стремглав вылетают пацаны, у груши собирается кружок, и еще через минуту пятерка колонистов быстрым шагом направляется к пшеничному полю. |
| Паруса, при байдарках, никогда не употреблялись прежде, да и ныне некоторые только тоэны имеют по одному небольшому парусу при своих трехлючных байдарках. Затеи же некоторых русских касательно вооружения байдарки несколькими парусами – совершенно бесполезны. Г. Сарычев говорит, что алеут, когда кидает стрелку, то другою рукою придерживает веслом байдарку, сохраняя равновесие оной. Это ошибка; потому что никто и никогда этого не делает: все алеуты умеют соблюдать равновесие во всяком случае, и некоторые так ловки, что могут в байдарке встать прямо на ноги, лишь бы только у него было весло в руках; а такие приемы, как например, кидать стрелки, отъезжая от берега, и при небольшом прибое, одною ногою встать в байдарку, а другую отряхивать и прочее, есть дело обыкновенное. Все путешественники единогласно говорят, что алеут, в полном наряде и на своей байдарке, имеет красивый и даже величественный вид; тогда он точно на своем месте. Если калифорняки 123 , из американцев, суть лучшие наездники на лошадях; то лисьевские алеуты суть лучшие наездники на байдарках. Никакая сила ветра, ни волнение и даже не всякий толчок посторонней силы, если только алеут видит их, не опрокинуть его, лишь бы только весло у него было в руках. Все, чего боится алеут и с чем он не в состоянии бороться, есть сильный сулой в проливах, и еще сильный бурун на пристани; но и здесь, опытный и проворный ездок, в последнем случае очень часто может пристать или отъехать и тем спастись и спасти других. Но в первом случае, если он не умеет миновать сулоев и проехать между ними, то гибель его неизбежна. У прежних алеутов были и байдары для перевозки больших грузов; но постройка их была совершенно другая, чем нынешние колониальные байдары: корма и нос у них были одинаково круты и невысоки, дно очень узкое, а ребра иногда были гнутые так, как и у байдарок, и в таком случае особенных распорок на киле не было; беседок или лавок в них не было, и гребцы сидели по бортам; весла у них были короткие, однолопастные и небольшие. Байдары их, говорят, были очень вертки или валки, но зато на ходу гораздо легче нынешних; мне не случилось уже видеть их прежней байдары. |
| Всем своим существом я чувствовал, что мне нужно спешить, что я не могу ожидать ни одного лишнего дня. Колония все больше и больше принимала характер «малины» — воровского притона, в отношениях воспитанников к воспитателям все больше определялся тон постоянного издевательства и хулиганства. При воспитательницах уже начали рассказывать похабные анекдоты, грубо требовали подачи обеда, швырялись тарелками в столовой, демонстративно играли финками и глумливо расспрашивали, сколько у кого есть добра: — Всегда, знаете, может пригодиться… в трудную минуту. Они решительно отказывались пойти нарубить дров для печей и в присутствии Калины Ивановича разломали деревянную крышу сарая. Сделали они это с дружелюбными шутками и смехом: — На наш век хватит! Калина Иванович рассыпал миллионы искр из своей трубки и разводил руками: — Что ты им скажешь, паразитам? Видишь, какие алегантские холявы! И откуда это они почерпнули, чтоб постройки ломать? За это родителей нужно в кутузку, паразитов… И вот свершилось: я не удержался на педагогическом канате. В одно зимнее утро я предложил Задорову пойти нарубить дров для кухни. Услышал обычный задорно-веселый ответ: — Иди ам наруби, много вас тут! Это впервык ко мне обратились на «ты». В состоянии гнева и обиды, доведенный до отчаяния и остервенения всеми предшествующими месяцами, я размахнулся и ударил Задорова по щеке. Ударил сильно, он не удержался на ногах и повалился на печку. Я ударил второй раз, схватил его за шиворот, приподнял и ударил третий раз. Я вдруг увидел, что он страшно испугался. Бледный, с трясущиммися руками, он поспешил надеть фуражку, потом снял ее и снова надел. Я, вероятно, еще бил бы его, но он тихо и со стоном прошептал: — Простите, Антон Семенович… Мой гнев был настолько дик и неумерен, что я чувствовал: скажи кто-нибудь слово против меня — я брошусь на всех, буду стремиться к убийству, к уничтожению этой своры бандитов. У меня в руках очутилась железная кочерга. Все пять воспитанников молча стояли у своих кроватей, Бурун что-то спешил поправить в костюме. |
|
|
