| В таком же печальном состоянии был и один из сыновей Мусия Карповича. Сам Чобот стоял посреди хаты и «рычав, як собака», по выражению Карабанова. Наташу нашли потом у кого-то из соседей. По случаю всех этих событий произошли переговоры между колонистами и хуторянами. Некоторые признаки указывали, что во время переговоров не оставлены были без употребления кулаки и другие виды защиты, но ребята об этом ничего не говорили, а повествовали эпически-трогательно: — Ну мы ничего такого не делали, оказали это… первую помощь в несчастных случаях, а Карабанов и говорите Наташе: «Идем, Наташа в колонию, ты ничего не бойся, найдутся добрые люди, знаешь, в колонии, мы с этим дело устроимся». Я попросил действущих лиц в кабинет. Наташ серьезно разглядывала большими глазами новую для нее обстановку, и только в неуловимых движениях рта можно было распознать у нее остатки испуга, да на щеке не спеша остывала одинокая слеза. — Що робыть? — сказал Карабанов страстно. — Надо кончать. — Давайте кончать, — согласился я. — Женить, предложил Бурун. Я ответил: — Женить успеем, это не сегодня. Мы имеем право принять наташу в колонию. Никто не возражает?.. Да тише, чего вы орете! Место для девочки у нас есть. Колька, зачисли ее завтра приказом в пятый отряд. — Есть! — заорал Колька. Нашата вдруг сбросила свой страшный платок, и глаза у нее заполыхали, как костер на ветру. Она подбежала ко мне и засмеялась радостно, как смеются только дети. — Хиба цэ можна? В колонию? Ой, спасыби ж вам, дядечку! Хлопцы смехом прикрыли душевное волнение. Карабанов топнул ногой об пол: — Дуже просто. Прямо так просто, що… черты его знают! В колонию, конечно. Нехай колониста тронуть! Девчата радостно потащили Наташу в спальню. Хлопцы еще долго галдели. Чобот сидел против меня и благодарил: — Я такого никогда не думал… То вам спасибо, что такому маленькому человеку защиту дали… А жениться — то дело второе… До поздней ночи обсуждали мы проишествие. Рассказали хлопцы несколько подходящих случаев, Силантий выскахал свое мнение, приводили Наташу в колонийском платье показывать мне, и Наташа оказалась вовсе на невестой, а маленькой нежной девочкой. |
| — Какого черта, ломаться еще будешь! Он улыбнулся, передернул плечами и взялся за ложку. Бурун сдержал слово: он никогда потом ничего не украл ни в колонии, ни в другом месте. 5. Дела государственного значения В то время когда наши колонисты почти безразлично относились к имуществу колонии, нашлись посторонние силы, которые к нему относились сугубо внимательно. Главные из этих сил располагались на большой дороге на Харьков. Почти не было ночи, когда на этой дороге кто-нибудь не был ограблен. Целые обозы селян останавливались выстрелом из обреза, грабители без лишних разговор запускали свободные от обрезов руки за пазухи жен, сидящих на возах, в то время как мужья в полной растерянности хлопали кнутовищами по холявам и удивлялись: — Кто ж его знал? Прятали гроши в самое верное место, жинкам за пазуху, а они — смотри! — за пазуху и полезли. Такое, так сказать, коллективное ограбление почти никогда не бывало делом «мокрым». Дядьки, опомнившись и простоявши на месте назначенное грабителями время, приходили в колонию и выразительно описывали нам проишествие. Я собирал свою армию, вооружал ее дрекольем, сам брал револьвер, мы бегом устремлялись к дороге и долго рыскали по лесу. Но только один раз наши поиски увенчались успехом: в полуверсте от дороги мы наткнулись на группу людей, притаившихся в лесном сугробе. На крики хлопцев они ответили одним выстрелом и разбежались, но одного из них все-таки удалось схватить и привести в колонию. У него ни нашлось ни обреза, ни награбленного, и он отрицал все на свете. Переданный нами в губрозыск, он оказался, однако, известным бандитом, и вслед за ним была арестована вся шайка. От имени губисполкома колонии имени Горького была выражена благодарность. Но и после этого грабежи на большой дороге не уменьшились. К концу зимы хлопцы стали находить уже следы «мокрых» ночных событий. Между соснами в снегу вдруг видим торчащую руку. Откапываем и находим женщину, убитую выстрелом в лицо. В другом месте, возле самой дороги, в кустах — мужчина в извозчичьем армяке с разбитым черепом. В одно прекрасно утро просыпаемся и видим: с опушки леса на нас смотрят двое повешенных. Пока прибыл следователь, они двое суток висели и глядели на колонистскую жизнь вытаращенными глазами. |
| Дохазарская история иудейских общин в К. мало изучена, и это дает основание для существования многих, нередко слабо обоснованных концепций о возникновении 2 этноконфессиональных групп - крымчакской и караимской. В наст. время можно уверенно говорить лишь о том, что в формировании культуры этих народов большую роль сыграл тюркский этнос. Керчь, по-хазарски Крц, была одним из центров Хазарского каганата, гос. религией которого был иудаизм. Другим крупным центром Хазарии был город на месте нынешнего Партенита. Среди археологических находок в Керчи и Партените известны многочисленные каменные надгробия (мацевы) с иудейской символикой, датируемые хазарской эпохой. Начиная с XIII в. через генуэзские колонии в К. переселялись евреи из Византии и Европы. В кон. XV в. евреи Тавриды приняли беглецов-единоверцев из Литвы и Киева. Они принесли новые веяния в религ. жизнь крымских евреев, результатом которых стали создание раввином Моисеем из Киева нового молитвенника и обновление религиозной практики. Еврейские кварталы находились на Мангупе (мыс Чуфут-Чеарган-Бурун), в Чуфут-Кале (близ Бахчисарая) и в генуэзской Каффе (ныне Феодосия). В XV в. в предместье Каффы, по некоторым данным, было до 4 тыс. евр. домов. Гонения на евреев и притеснения были довольно частым явлением, о чем свидетельствует и устав генуэзских колоний 1449 г., предписывающий защищать колонистов от посягательств евреев. В XVI в. путешественник Мартин Броневский, посетивший К., писал, что евреи живут в урочище Инкермана («Ингерманц»), Балаклаве («Ямбольц»), Мангуп («Манкоп»), Феодосии («Кафе»), где они занимаются садоводством и торговлей. Доминиканец Жан де Люк в «Описании перекопских и ногайских татар, черкесов, мингрелов и грузин» 1625 г. сообщал, что Мангуп был населен евреями и что их было много и в Каффе. Для мусульман (турок и татар) статус евреев-раввинистов и евреев-караимов был одинаков - они считались подвластным немусульм. населением, платившим особый подушный налог (см. ст. Зиммии ). При этом как отдельные личности, так и целые семьи или группы получали от крымских ханов специальные ярлыки, гарантирующие ханские милости и освобождение от тех или иных ограничений. Хан Селямет-Гирей (1608-1610) дал евреям большие льготы, он же освободил их от налогов и охранял их от насилия в Чуфут-Кале. Хан Мурад-Гирей I в 1682 г. выдал ярлык евреям города Чуфут-Кале, в к-ром подтвердил права их собственности на земли около столицы Бахчисарай. В 1728 г. хан дал ярлык евреям г. Карасубазара (ныне Белогорск) на право земельной собственности в городе и на освобождение их от гос. налогов и торговых пошлин. |
| Солнце спустилось за песчаный бурун. Против течения ехать было трудно. Еремеич стал торопиться домой. До Волги по ерику проехать надо было версты полторы, а там ещё проехать Волгу на перевал, с парусом: ветер дул попутный, тёплый… Еремеич грёб привычным равномерным взмахом, а сам всё думал о рыбе: «Рублей на двадцать, а то и больше… Завтра базар — разом всю разберут… Продам, а к вечеру снова ехать надо. Демьяновым скажу — в Верблюжьем затоне был… пусть едут…» Еремеич устал. Руки промёрзли от холодной воды и теперь на тёплом весеннем воздухе горели и ныли. Рыба, накрытая мокрыми снетками, успокоилась и только изредка билась о края лодки. Ерик становился всё тенистей, небо серело и ближе придвигалось к земле. Вдруг по верхушкам деревьев пронёсся тревожный, протяжный гул. Еремеич насторожился. Поднял голову. И приналёг на вёсла. По течению ехать было незаметно, а теперь вода крепко обхватывала лодку и отбрасывала назад. «Только бы до Волги дотянуться, — думал он, — там парусом живой рукой…» Деревья шумели всё протяжнее, всё тревожнее. Темнеть стало резко, порывами. Вода в ерике отливалась стальным блеском и, казалось, ещё стремительней ударяла в тяжёлую лодку. «Который день к вечеру ветер, — думал Еремеич и успокаивал себя: — А к ночи всё разойдётся. Как бы не пришлось на стану пережидать». И снова стал думать о рыбе. «Сазан метать икру шёл, к Дарьиной поляне пробирался… щука-то везде шныряет, а вот линя столько — диковинно… Не упомню такого линя… Коли подвозу не будет, все три красеньких можно взять… Базар большой: на луга едут… А переждать придётся», — снова с досадой подумал он, прислушиваясь, как бушевал ветер. Деревья скрипели и раскачивались в разные стороны, даже тонкий тальник гнулся против течения. И по узкому ерику пошли неровные волны. Выехал Еремеич в затон, когда уже совсем стемнело. Поехал вдоль самого берега. «Нет, нельзя ехать через Волгу, — окончательно решил Еремеич, — пережду ветер на стану…» Под песчаным буруном, где затон соединялся с Волгой, вспыхивал огонь. |
| У него на богатырских плечах высоко поднята сияющая отточенная коса с грабельками, украшенная крупными ромашками. Бурун величественно красив сегодня, особенно красив для меня, потому что я знаю: это не только декоративная фигура впереди живой картины, это не только колонист, на которого стоит посмотреть, это прежде всего действительный командир, который знает, кого ведет за собой и куда ведет. В сурово-спокойном лице Буруна я вижу мысль о задаче: он должен сегодня в течение тридцати минут убрать и заскирдовать пол гектара ржи. Гости не видят этого. Гости не видят и другого: этот сегодняшний командиркосарей — студент медицинского института, в этом сочетании особо убедительно струятся линии нашего советского стиля. Да мало ли чего не видят гости и даже не могут видеть, потому хотя бы, что не только же на Буруна смотреть. За Буруном идут по четыре в ряд шестнадцать косарей в таких же белых рубахах, с такими же расцветшими косами. Шестнадцать косарей! Так легко их пересчитать! Но из этих сколько славных имен: Карабанов, Задоров, Белухин, Шнайдер, Георгиевский! Только последний ряд составлен из молодых горьковцев: Воскобойников, Сватко, Перец и Коротков. За косарями шестнадцать девушек. На голове у каждой венок из цветов, и в душе у каждой венок из прекрасных наших советских дней. Это вязальщицы. Восьмой сводный отряд подходит уже к нам, когда из ворот на рысях выносятся две жатки, запряженные каждая двумя парами лошадей. И у каждой в гриве и на упряжи цветы, цветами убраны и крылья жаток. На правых конях ездовые в седлах, на сиденье первой машины сам Антон Братченко, на второй — Горьковский. За жатками конные грабли, за граблями бочка с водой, а на бочке Галатенко, самый ленивый человек в колонии, но совет командиров, не моргнув глазом, премировал Галатенко участием в восьмом сводном отряде. Сейчас можно видеть, с каким старанием, как не лениво украсил цветами свою бочку Галатенко. Это не бочка, а благоухающая клумба, даже на спицах колес цветы, и, наконец, за Галатенко линейка под красным крестом, на линейке Елена Михайловна и Смена — все может быть на работе. |
| Все же совершенно скрыть от педагогического персонала регулярное шельмование целой группы колонистов было нельзя, и пришло время, когда разгул антисемитизма в колонии ни для кого уже секретом не был. Установили и список насильников. Все это были наши старые знакомые: Бурун, Митягин, Волохов, Приходько, но самую заметную роль в этих делах играли двое: Осадчий и Таранец. Живость, остроумие и организационные способности давно выдвинули Таранца в первые ряды колонистов, но приход более старших ребят не давал Таранцу простора. Теперь наклонность к преобладанию нашла выход в пуганье евреев и издевательствах над ними. Осадчий был лет шестнадцати, угрюмый, упрямый, сильный и очень запущенный. Он гордился своим прошлым, но не потому, что находил в нем какие-либо красоты, а просто из упрямства, потому что это его прошлое и никому никакого дела нет до его жизни. Осадчий имел вкус к жизни и всегда внимательно следил за тем, чтобы его день не проходил без радости. К радостям он был очень неразборчив и большей частью удовлетворялся прогулками на село Пироговку, расположенное ближе к городу и населенное полукулаками-полумещанами. Пироговка в то время блистала обилием интересных девчат и самогона; эти предметы и составляли главную радость Осадчего. Неизменным спутником бывал известный колонистский лодырь и обжора Галатенко. Осадчий носил умопомрачительную холку, которая мешала ему смотреть на свет божий, но, очевидно, составляла важное преимущество в борьбе за симпатии пироговских девчат. Из-под этой холки он всегда угрюмо и, кажется, с ненавистью поглядывал на меня во время моих попыток вмешаться в его личную жизнь: я не позволял ему ходить на Пироговку и настойчиво требовал, чтобы он больше интересовался колонией. Осадчий сделался главным инквизитором евреев. Осадчий едва ли был антисемитом. Но его безнаказанность и беззащитность евреев давали ему возможность блистать в колонии первобытным остроумием и геройством. Поднимать явную, открытую борьбу против шайки наших изуверов нужно было осмотрительно: она грозила тяжелыми расправами прежде всего для евреев; такие, как Осадчий, в крайнем случае не остановились бы и перед ножом. Нужно было или действовать исподволь и очень осторожно, или прикончить дело каким-нибудь взрывом. |
| — Но это ничего, — утешал Лапоть. — Мы будем приезжать к вам в гости, а вешаться будем на острове — вам же спокойнее. Рабфаковцы приняли участие в шутливых мечтах получить в наследство запорожсский остров и охотно отдали дань еще не потухшему стремлению к игре. Целыми вечерами колония хохотала до слез, наблюдая на дворе широкую имитацию запорожской жизни, — для этого большинство как следует штудировало «Тараса Бульбу». В такой имитации хлопцы были неисчерпаемы. То появится на дворе Карабанов в штанах, сделанных из театрального занавеса, и читает лекцию о том, как пошить такие штаны, на которые, по его словам, нужно сто двадцать аршин материи. То разыгрывается на дворе страшная казнь запорожца, обвиненного всей громадой в краже. При этом в особенности стараются сохранить в неприкосновенности такую легендарную деталь: казнь совершается при помощи киев, но право на удар кием имеет только тот, кто перед этим выпьет «кухоль горилки». За неимением горилки для колонистов, приводящих казнь в исполнение, ставится огромный горшок воды, выпить который даже самые большие питухи, водохлебы не в состоянии. То четвертый сводный, отправляясь на работу, подносит Буруну булаву и бунчук. Булава сделана из тыквы, а бунчук из мочалы, но Бурун обязан принять все эти «клейноды» с почтением и кланяться на четыре стороны. Так проходило лето, а запорожский проект оставался проектом, ребятам уж и играть надолело. В августе уехали рабфаковцы и увезли с собою новую партию. Целых пять командиров выбыли из строя, и самая кровавая рана была на месте командира второго — уехал-таки на рабфак Антон Братченко, мой самый близкий друг и один из основателей колонии имени Максима Горького. Уехал и Осадчий, за которого я заплатил хорошим куском жизни. Был это бандит из бандитов, а уехал в Харьков в технологический институт стройный красавец, высокий, сильный, сдержанный, полный какого-то особенного мужества и силы. Про него Коваль говорил: — Комсомолец какой Осадчий, жалко провожать такого комсомольца! Это верно: Осадчий вынес на своих плечах в течение двух лет сложнейшую нагрузку командира мельничного отряда, полную бесконечных забот, расчетов с селами и комнезами. |
| — Хоть лобогрейку. Стоила раньше полтораста рублей або двести. — Видишь, через два дня, никак не позже, убирать. Готовились косить жито косами. Жатву решили открыть торжественно, праздником первого снопа. В нашей колонии на теплом песке жито поспевало раньше, и это было удобно для устройства праздника, к которому мы готовились как к очень большему торжеству. Было приглашено много гостей, варили хороший обед, выработали красивый и значительный ритуал торжественного начала жатвы. Уже украсили арками и флагами поле, уже пошили хлопцам свежие костюмы, но Калина Иванович был сам не свой. — Пропал урожай! Пока выкосят, посыплется жито. Для ворон работали. Но в сараях колонисты натачивали косы и приделывали к ним грабельки, успокаивая Калину Ивановича: — Ничего не пропадет, Калина Иванович, все будет, как у настоящих граков. Было назначено восемь косарей. В самый день праздника рано утром разбудил меня Антон: — Там дядько приехал и жатку привез. — Какую жатку? — Привез такую машину. Здоровая, с крыльями — жатка. Говорит: чи не купят? — Так ты его отправь. За какие же деньги — ты же знаешь… — А он говорит: може, променяют. Он на коня хочет поменять. Оделся я, вышел к конюшне. Посреди двора стояла жатвенная машина, еще не старая, видно, для продажи специально выкрашенная. Вокруг нее толпились колонисты, и тут же злобно посматривал на жатку, и на хозяина, и на меня Калина Иванович. — Что это он, в насмешку приехав, что ли? Кто его сюда притащив? Хозяин распрягал лошадей. Человек аккуратный, с благообразной сивой бородой. — А почему продаешь? — спросил Бурун. Хозяин оглянулся: — Да сына женить треба. А у меня есть жатка, — другая жатка, с нас хватит, а вон коня нужно сыну дать. Карабанов зашептал мне на ухо: — Брешет. Я этого дядька знаю… Вы не с Сторожевого? — Эге ж, с Сторожевого. А ты ж що ж тут? А чи ты не Семен Карабан? Панаса сынок? — Так как же! — обрадовался Семен. — Так вы ж Омельченко? Мабудь, боитесь, що отберут? Ага ж? — Та оно и то, шо отобрать могут, да и сына женить же… |
| Я не хотел препятствовать этой полусознательной игре революционных инстинктов наших колонистов. Педагогические писаки, так осудившие и наши отряды, и нашу военную игру, просто не способны были понять, в чем дело. Отряды для них не были приятными воспоминаниями: они не церемонились ни с их квартирками, ни с их психологией и по тем и по другим стреляли из трехдюймовок, не жалея ни их «науки», ни наморщенных лбов. Ничего не поделаешь. Вопреки их вкусам колония начала с отряда. Бурун в дровяном сарае всегда играл первую скрипку, этой чести у него никто не оспаривал. Его в порядке той же игры стали называть атаманом. Я сказал: — Атаманом называть не годится. Атаманы бывали только у бандитов. Ребята возражали: — Чего у бандитов? И у партизан бывали атаманы. У красных партизан многие бывали. — В Красной армии не говорят: атаман. — В Красной армии — командир. Так нам далеко до Красной Армии. — Ничего не далеко, а командир лучше. Рубку дров кончили: к первому января у нас было больше тысячи пудов. Но отряд Буруна мы не стали распускать, и он целиком перешел на постройку парников во второй колонии. Отряд с утра уходил на работу, обедал не дома и возвращался только к вечеру. Как-то обратился ко мне Задоров: — Что же это у нас получается: есть отряд Буруна, а остальные хлопцы как же? Думали недолго. В то время у нас уже был ежедневный приказ; отдали в приказе, что в колонии организуется второй отряд под командой Задорова. Второй отряд весь работал в мастерских, и в него вернулись от Буруна такие квалифицированные мастера, как Белухин и Вершнев. Дальнейшее развертывание отрядов произошло оченб быстро. Во второй колонии было орагнизованы третий и четвертый отряды с отдельными командирами. Девочки составили пятый отряд под командованием Насти Ночевной. Система отрядов окончательно выработалась к весне. Отряды стали мельче и заключали в себе идею распределения колонистов по мастерским7 Я помню, что сапожники всегда носили номер первый, кузнецы — шестой, конюхи — второй, свинари — десятый. Сначала у нас не было никакой конституции. Командиры назначались мною, но к весне чаще и чаще я стал собирать совещание командиров, которому скоро ребята присвоили новое и более красивое название: «совет командиров». Я быстро привык ничего важного не предпринимать без совета командиров; постепенно и назначение командиров перешло к совету, который таким образом стал пополняться путем кооптации. Настоящая выборность командиров, их отчетность была достигнута не скоро, но я эту выборность никогда не считал и теперь не считаю достижением. В совете командиров выбор нового командира всегда сопровождался очень пристальным обсуждением. Благодаря способу кооптации мы имели всегда прямо великолепных командиров, и в то же время мы имели совет, который никогда как целое не не прекращал своей деятельности и не выхолдил в отставку. |
| На выезде из ворот линейка Евгеньева была встречена восторженными кликами, обьятиями и рукопожатиями целой толпы. Хлопцы нюхом почувствовали приток знакомого радостного ветра и выскочили к воротам. Выскочил и я и моментально попал в лапы Карабанова, который с недавних пор усвоил привычку показывать на моей грудной клетке свою силу. Седьмой сводный отряд под командой Задорова прибыл в полном составе, и в моем сознании толпа таинственных куряжан вдруг обратилась в мелкую пустячную задачку, которой отказал бы в уважении даже Ложкин. Это большое удовольствие — в трудную, неразборчивую минуту встретить всех рабфаковцев: и основательного тяжелого Буруна, и Семена Карабанова, на горячей черной страсти которого так приятно было различить тонкий орнамент, накладываемый наукой, и Антона Братченко, у которого и теперь широкая душа умела вместиться в узких рамках ветеринарного дела, и радостно-благородного Матвея Белухина, и серьезного Осадчего, пропитанного сталью, и Вершнева — интеллигента и искателя истины, и черноокую умницу Марусю Левченко, и Настю Ночевную, и «сына иркутского губернатора» Георгиевского, и Шнайдера, и Крайника, и Голоса, и наконец, моего любимца и крестника, командира седьмого сводного Александра Задорова. Старшие в седьмом сводном отряде уже заканчивали рабфак, и у нас не было сомнений, что и в вузе дела пойдут хорошо. Впрочем, для нас они были больше колонистами, чем студентами, и сейчас нам было некогда долго заниматься счетом их учебных успехов. После первых приветствий мы снова засели в пионерской комнате. Карабанов залез за стол, поплотнее уселся на стуле и сказал: — Мы знаем, Антон Семенович, тут дело ясное: або славы добуты, або дома не буты! Ось мы и приехали! Мы рассказали рабфаковцам о нашем первом сегодняшнем дне. Рабфаковцы нахмурились, беспокойно оглянулись, заскрипели стульями. Задоров задумчиво посмотрел в окно и прищурился: — Да нет… силой сейчас нельзя: много очень! Бурун повел пудовыми плечами и улыбнулся: — Понимаешь, Сашка, не много! Много-то наплевать! Не много, а… черт его знает, взять не за что. Много, ты говоришь, а где они? Где? За кого ты ухватишься? Надо их как-нибудь… той… в кучу собрать. А как ты их соберешь? |
|
|
