| Спустя некоторое время эта медаль была мною получена. С согласия Ш 2 и с согласия хора я поднес эту медаль В.С. Орлову, так как именно ему мы обязаны силою успеха в Вене, а в мраморной доске, не без расчета на воров, поместили лишь густо вызолоченную бронзовую. Обратный путь наш был сущим отдыхом и прошел вполне благополучно. Можно лишь упомянуть об оригинальном концерте в зале русской таможни на границе, данном нами в четыре часа утра и освободившем нас от таможенного осмотра, да о курьезнейшем голодании нашем на какой-то станции между Брестом и Минском, где нашу депешу, заказывавшую обед на сорок человек, сочли за шутку и не приготовили никакой еды… Зато, спустя два часа, на следующей станции мы упросили даже задержать поезд минут на пять, так как дорога же была отчасти виновата в нашем волчьем аппетите. Как при дороге в Вену, так и обратно, в Смоленске позаботилась о кормлении нашей орды милый друг мой Ольга Леонидовна Львова. В Москву мы вернулись веселыми, здоровыми, без всяких приключений, сущими именинниками. Упомяну и о последовавшем нашем возвращении. Все мы отлично понимали, что в глазах венской публики письмо и внимание к нам Ганса Рихтера оказали нам отличную услугу и были самой громкой и полной порядочности авторитетной рекламой. Поэтому мы уговорились в Москве отделить часть нашего концертного сбора и послать Рихтеру подарок. Ширинский-Шихматов согласился с нами, и мы сочинили адрес, подписались под ним все без исключения, до малолетних учеников приготовительного класса, приложили фотографическую группу полного состава Синодального хора и училища и, вместе с превосходно сделанным набором в древнерусском стиле большой братины с двенадцатью ковшами к ней, послали все к Рихтеру в Вену. Конечно, Рихтер был очень доволен таким сюрпризом, но тут же при поднесении ему через нашего священника о. Александра Васильевича Николаевского вышло и курьезное недоразумение: приспособление для жженки с растопляющимся от огня сахаром оказалось не только не известным немцам, в том числе и Рихтеру, но и нашему пастырю, так и не сумевшему объяснить цель и назначение серебряного мостика через братину. О таком недоразумении написали мне, но и я оказался мало сведущим по части приготовления жженки. Пришлось обратиться к специалистам, из которых мы остановили наше внимание на офицерах какого-то полка; они дали нам рецепты и подробные указания способа варки этого напитка. Мне писали потом из Вены, что Frau Richter была весьма и не раз недовольна пробами приготовления жженки в артистическом мирке Вены. После по поводу такой же братины, изумившей своею роскошью и ценностью сухопарых немцев, ко мне приезжал соглядатай с политичными распросами: неужели она сделана вся сплошь из серебра? где работали такую вещь, неужели в России? за сколько можно было бы приобрести такую же? |
| Не одно негодование возбуждал во мне характер заседаний обезличенного Ширинским-Шихматовым Наблюдательного совета. Бывали и смешные и прямо жалкие подробности. Прикидываясь на словах «не более как любителем», Ш 2 на самом деле настойчиво проводил решения Совета к исполнению своих мнений, так как противоречие или несогласие кого-либо из нас наказывалось тут же, в заседаниях, а отдельные мнения только прикладывались к протоколам с выражениями явного неудовольствия его сиятельства, иногда прямо не утверждавшего наши общие решения. Мой протест против первого же протокола не был принят и не был приложен к делу, а произвел лишь новый протокол, взамен бывшего. Я опротестовал выражения «Наблюдательный совет постановил: одобрить к напечатанию или разрешить к употреблению при богослужении» и тому подобное. Так как я был вполне прав и указал на превышение Советом своих функций, состоявших не более как в бытии на побегушках у канцелярии Св. Синода, то Совету только и пришлось проглотить пилюлю и отменить протокол, уже утвержденный Ш 2 . Таким образом я попортил немало крови Совету, указывая на то, что он напрасно топорщится изобразить из себя какое-то художественно-цензурное судилище. Вскоре обнаружилось, что этот Совет вполне покорно становится в положение нуля и, таким образом, в сущности выходило, что Ш 2 становился на место Совета, а все мы – его подручными. Тогда начался ряд невообразимых глупостей. Кругликов говорил мне: «Какое мне дело до того, что делает князь? Я получаю 500 рублей за более чем легкое занятие– пускай его величается сколько ему угодно!». Металлов вообразил, что пришло время проведения в жизнь его суровых требований. Почему Совет ничтоже сумняся постановил: не допускать (?) на будущее время сочинений на тексты, к которым в церковных книгах имеется указания роспева на какой-либо глас; не допускать сочинений с хроматическими ходами, ибо «строгий стиль» желателен к водворению в нашем пении. Комаров – нес обычную свою чепуху. Войденов – чего изволите… Орлов и Кастальский всячески маневрировали. Совет не задумался над таким подвигом: были вытребованы все без исключения издания Юргенсона, и начали баллотироваться сочинения (?), придерживаясь, по Металлову, рубрик: рекомендовать, одобрить, запретить – то есть то, что давным-давно было напечатано и о чем мнения Совета никто не спрашивал. Получились сцены такого рода: |
| Судите поэтому, каких трудов стоило завести все, упорядочить и, наконец, спасать от неумелых и грубых вмешательств прокуроров Ш 1 и Ш 2 . Охотно признаю себя виновным в несоблюдении циркуляров, которых я и не получал к тому же, потому даже и не знаю о их существовании, не то что уже о их содержании. Если ревизия будет склонна не ценить сделанное, а только критиковать с точки зрения совершенно для меня не установленной никакими прежними распоряжениями, то я отрицаю такую ревизию, так же, как и требую вместе с тем, чтобы ревизия вполне строго отнеслась к действиям прокурора по отношению к Синодальному хору, училищу и их директору. Нетрудно представить затем ход ревизии, неожиданно украсившейся тайными свиданиями некоторых более слабохарактерных лиц… Финал этой комедии разыгрался в конце духовного концерта 17 декабря, когда опять, по возникшему «недоразумению», пришлось дать отпор официальною бумагою Ширинскому-Шихматову, снова возмутившему меня своею бесцеремонною наглостью. Этот отпор был уже последний и имел место после такого запроса: «Прокурор Московской Св. Синода Конторы 21 декабря 1900 года, 2887 г. Директору Синодального училища и хора Статскому Советнику Смоленскому 17 декабря, по окончании концерта Синодального хора, в присутствии Члена Учебного Комитета при Св. Синоде Действительного Статского Советника Нечаева я сообщил Вам мое распоряжение о прекращении учебных занятий в училище. Между тем до сведения моего дошло, что уроки в училище продолжились до 18 декабря. Ввиду этого предлагаю Вам, милостивый государь, сообщить, верен ли дошедший до меня слух и, в случае его справедливости, доставить мне объяснение, почему не исполнено данное мною распоряжение о прекращении занятий 17 декабря? Прокурор Ширинский-Шихматов». Конечно, мой ответ 794) последовал немедленно и состоял в том, что 1) распоряжения вашего дано мне не было, ибо нельзя же считать за таковое демонстративное и публичное игнорирование директора прокурором в разговорах последнего с моими учениками, а не мною по поводу освобождения учеников от занятий, и что 2) было, наоборот, специальное распоряжение господина ревизора устроить 1-й урок 18 декабря утром, так как г. |
| Я указал Шишкову самый простой выход из нашего столкновения: он – начальник надо мной, я – директор надо всем; он – прокурор, и только между прочими своими делами управляет и Синодальным хором и училищем через директора только в главнейших денежных и административных делах, педагогическая же и художественная часть его, прокурора, нисколько не касается; прямые воздействия прокурора, помимо директора, на хор и училище, особенно в педагогической и художественных частях, ни в коем случае не допускаются, так как в непосредственности власти директора заключается весь смысл этой должности, а в высшем посредственном наблюдении – весь смысл отношений прокурора к хору и училищу. Конечно, Шишков полез на стену. Он вскипятился до того, что начал на меня кричать. Я выждал конец вспышки и ответил ему: «Ваше превосходительство! Уважая ваши годы и положение, я, конечно, оставлю только что выслушанный окрик без всякого отпора. Раз вы изволите сердиться – значит, вы бессильны спокойно опровергнуть мои доводы. Докладываю вам также, что я одинаково могу понимать русскую речь и спокойную, и неспокойную, но кричать на себя я не позволю никому, в том числе и вам. Надеясь, что на будущее время вы изволите быть вполне сдержанным, я в то же время прошу вас, вместо наших словопрений, представить вопрос о размежевании наших областей ведения на решение Св. Синода. До того времени я по-прежнему буду вести свое дело сам, кроме тех областей, которые требуют ваших распоряжений, если же вам то не угодно – прошу мне прислать подробное предписание с изложением пределов вашей власти. Не скрою от вашего превосходительства, что я буду протестовать и жаловаться, так как при ваших претензиях нельзя вести дело». На этот раз крика уже не последовало. Итак, вот в каких чертах обрисовывается мой бывший начальник, вскоре покинувший пост прокурора из-за полной неурядицы в делах Синодальной типографии. Потеря Шишковым своего места произошла из-за нелепого его сына Сергея, кутилы, промотавшего вместе с фактором типографии Головиным множество казенных денег. Злоупотребления эти были организованы очень просто. Или книги прямо воровались, или отсылались в большем числе, чем заказывались торговцами, или, после соглашения с бумажными фабрикантами, печатниками, переплетчиками, книга печаталась в большем, чем требовалось для казны, количестве экземпляров, и продажа шла именно этих «своих» экземпляров. Мне говорили (не знаю, конечно, правда ли то), что главные доходные по этой части статьи – мелкие издания, брошюры, венчики, разрешительные грамоты, метрики и прочее, так как подсчитывание таких изданий трудно, а цены на них особенно высоки. В первый раз, когда открылась целая организация по части незаконной продажи казенных изданий с присвоением денег за книги, Шишков-отец выпутался кое-как, уплатив растраченное; во второй раз, вскоре после первого, Шишков оказался вынужденным уступить свое место князю Ширинскому-Шихматову. |
| На днях, однако, мне пришлось убедиться, что эта статья, воспроизведенная машиною Ремингтона, гуляет по Москве во множестве копий, конечно, в певческом кругу. Таким образом, цензурный непрошеный отказ оказался лишь к выгоде сочинения г. Урусова и к нашей беззащитности от врага хотя и не опасного, но все же досадного – вроде блохи, кусающей не вовремя или очень прыткой. (…) Не одному нашему хору приходится терпеть от этого писателя! Бедный регент Чудовского хора С.А. Солнцев также испытал все содержание докладной записки г. Урусова митрополиту, где доказывалось, что чудовские певчие обратились в «песельников», и рекомендовались в регенты всякие неучи, охотно обещавшие г. Урусову пение его сочинений. Митрополит говорил по сему со мною, и я, вступившись за Солнцева, невольно подивился пакостной деятельности г. Урусова. И этакого-то человека вполне серьезно думал наш князь [Ширинский-Шихматов] пригласить в члены Наблюдательного совета! Конечно, и я, и Орлов полезли на стену и с превеликим трудом уговорили сиятельного не удостаивать Синодального училища такой компании. 14 сентября 1899. К удивлению вышеупомянутая статья, хотя и с большими урезками, напечатана в «Новом времени " » (Дневник 2, л. 4 об.). Подробнее об этом см. во втором и третьем томах серии, в частности в разделе «Периодика» во втором томе. 296 Николай Николаевич Дурново – церковно-политический деятель, публицист, в 1879–1886 годах издатель газеты «Восток» в Москве, автор брошюр, которые частью публиковались за границей. 297 Различные отзывы о регентских способностях А.Д. Кастальского см. во втором и третьем томах серии. 299 Описанное Смоленским положение дел с собственностью синодальных певчих не подверглось существенным изменениям и в последующий период. См. в очерке В.М. Металлова и в разделе «Периодика» во втором томе. 300 О результатах хозяйственной и строительной деятельности Ширинского-Шихматова см. также в «Воспоминаниях» А.К. Смирнова и в комментариях к ним в первом томе. 301 Связь Алексея Александровича Ширинского-Шихматова с семьей фон Мекк шла по линии его брата Андрея Александровича, женившегося в 1889 году на младшей дочери Надежды Филаретовны фон Мекк, известной меценатки, в течение многих лет поддерживавшей П.И. |
| Победоносцеву , копия которого была передана Ш 2 , получившему вследствие того надобное внушение. Отношения наши испортились окончательно и более уже не поправлялись, временами же достигали какой-то взаимной травли, в которой мои выходки против князя были бурны и прямо дерзки в дисциплинарном смысле, так как были вызываемы какими-либо его возмутительнейшими действиями; выходки же князя были всегда, с внешней стороны, холодно-законны, сдержанны, но бесконечно наглы и прямо бессовестны в смысле уменья лгать и передергивать факты. Я несколько раз писал Победоносцеву, прося его ограничить князя, и только этим доставлял себе три-четыре месяца относительного спокойствия, так как после внушений из Петербурга Ш 2 действительно оставлял меня на некоторое время в покое. Но самое ужасное в Ш 2 было то, что он нисколько не ценил людей и нисколько не гнушался игрой на низменных интересах, которые можно [если] не откопать, то прямо развить в двух душах их трех. Системою своего благоволения, системою подачек всяких чинов, орденов, денежных наград, системою оказания как бы особого доверия Ш 2 совершенно сбил с толку Орлова и Серебреницкого и на скрипке под названием «divide et impera» 302 оказался сущим виртуозом. Этого приема я, давно уже и равнодушно-сожалительно вспоминающий о Ш 2 , не могу ему извинить, как и манеры Ш 2 быть изысканно любезным при посылке какого-либо пакета за номером с какой-либо гадкой бумагой. «Князю» неприлично вести себя таким образом, особенно же из «богомольных». Самые простые, порядочные люди, живущие простым умом, простою совестью, не могут позволить себе такого развращения людей и такого предательства, как то проделал сотни раз князь, считающий себя кровным аристократом. Было бы скучно и длинно вспоминать и перечислять ту смуту, то уныние и тот упадок всего, которые постепенно повели прежде всего к упадку нашу товарищескую семью, потом же училище и особенно преподавание в нем музыкальных предметов. Надобные копии бумаг по мере их появления занесены в мои дневники, и там же записаны многие описания всяких фортелей Ширинского-Шихматова, которыми он изводил нас и наконец заставил бросить Синодальное училище. |
| Но случилось нечто неожиданное. Шишков нашел надобным сделать из наших всенощных нечто не только не отвечающее нашим нуждам, но прямо что-то вредное для нас, частию же даже и неприличное. Он начал приглашать на эти всенощные всяких графинь и княгинь, всякое генеральское старье, для которого, конечно, пение ученического хора было недопустимо по своей слабости, почему и было заменено пением Синодального хора. Таким образом были лишены ученики надобной им регентской практики, а на хор Синодальный (несмотря на то, что часть его в эту же ночь пела заутреню) было взвалено по крайней мере 40–45 лишних служб, что, конечно, было очень обременительно. Вскоре затем наши почетные посетители были рассортированы на стоящих в зале и приглашенных на ковры, где для них ставились кресла; затем наша публика нашла, что почти час с четвертью для всенощной очень долго, а в шесть часов начало всенощной мешает их обедам – мы стали начинать наши всенощные в восемь часов вечера и сокращать их наподобие придворных; наконец, публика постепенно начала скучать за всенощными напевами, спрашивая, «что будет пропето новенькое», – мы стали писать программы всенощных, петь всякий вздор, так что на третий год, в новом уже зале Синодального училища, наши всенощные обратились в какие-то рауты высшего общества. Всякая старость и дряхлость прямо сидела в креслах всю всенощную от начала до конца, синодальные певчие старались сделать всенощные музыкально интересными, молодые люди дошли до того, что под предлогом длинной службы и т.п. прямо прохаживались парами по всем классам и коридорам училища, шушукая, составляя без умолку хохотавшие кружки, создавшие даже надобность устраивать каждый раз особую курительную комнату. Публика наша стала собираться значительно заблаговременно (конечно, молодежь), а расходиться значительно позже окончания всенощных. Я воспользовался однажды приездом К.П. Победоносцева , рассказал ему подробности наших всенощных и пригласил его взглянуть самому, что делается под предлогом молений нашими малоделикатными гостями. Конечно, всенощные были прекращены немедленно. Это было уже при Ширинском-Шихматове. Возобновление всенощных по моему плану, то есть с целью регентской практики для наших учеников, пришлось уже на долю второго курса 1894 года. Три года были пропущены. Это желание угождать всем чужим богам, не рассуждая о нуждах хора и училища, проходило через все действия Шишкова. Но даже и это было бы терпимо, если бы к такому режиму не примешивалось иногда грубое самодурство, глупейшее генеральство и еще более глупейшее ханжество… Понятно, что о совете и о содействии к устройству научных и музыкальных программ со стороны такого начальника не могло быть и речи. Приходилось лавировать, делая свое дело и глядя в оба глаза, чтобы не вооружить «сумасшедшего старика». |
| Чайковского. Вскоре после свадьбы дочери, 1/13 июля 1889 года, Надежда Филаретовна сообщила Петру Ильичу о полном разрыве с зятем, который, «как показало дело, женился ради состояния и разлучил мать с дочерью». Чайковский отвечал: «Очень возмутительно и печально то, что Вы пишете о кн. Шир[инском-Шихматове]! Я живо сочувствую Вам и понимаю, как Вы должны страдать от столь наглого и оскорбительного поведения человека, связанного с Вами столь близкими узами» (Чайковский П.И. ПСС. Т. 15а. М., 1976. С. 155–156). На следующий год Надежда Филаретовна сообщила Чайковскому, что теряет свое состояние и вынуждена прекратить выплату стипендии композитору. Одной из причин тревоги о возможном разорении семьи явилась растрата Андреем Александровичем Ширинским-Шихматовым приданого жены. 303 Указом от 5 февраля 1902 года П.Н. Толстяков и А.Г. Чесноков были определены помощниками учителя пения в Капеллу на место уволенных В.И. Попкова и К.К. Варгина. М.Г. Климов поступил в Капеллу в качестве учителя пения в декабре 1902 года на место Е.С. Азеева (подробнее см. в Главе IX). 304 Яркий портрет Константина Ивановича Соловьева оставил в своих «Воспоминаниях» А.К. Смирнов (см. в первом томе). 305 Льгота по воинской повинности была утверждена в 1898 году. В 1893 году Смоленский попытался добиться от Победоносцева решения этого вопроса, но безрезультатно. В августе 1896 года Смоленский, стремясь защитить лучших своих учеников, обратился с письмом к Ширинскому-Шихматову: «Я не получил никакого ответа на секретную бумагу, в которой просил предпринять какую-либо меру для отвращения солдатчины, грозящей многим нашим ученикам в предстоящую осень, и той паники, которая смутно чувствуется уже в училище, если наши ученики, как не имеющие никаких прав, наравне с неграмотными, подпадут солдатчине в самой тяжкой ее степени. Училище и хор разом треснут по всем швам, если мальчики и их родители узнают о нашей бесправности и непринятии нами каких-либо мер к отвращению грозящей беды (…) Позволю себе вновь просить Вас об оставлении при Синодальном училище кончивших у нас курс немедленно, а не через два-три года практики, как Вы изволите предполагать. Я мотивирую свою мысль тем, что оставляю при училище самых даровитых молодых людей, имеющих в числе своих способностей еще и такую, в которой нуждается училище, которую можно специально развить по окончании курса и потому получить надобного работника. (…) Всех этих молодых людей как специалистов, как людей, отмеченных уже выдающимися к чему-либо способностями, следует учить еще после окончания курса в Синодальном училище. (…) Я имею в виду с помощью своих учеников создать в училище круг своих же учителей, которые бы служили Синодальному училищу именно так, как не могут служить чужие, то есть выученные по-немецки и с виртуозными идеалами ученики консерватории и ничего на понимающие ученики Капеллы» (Дневник 1, л. 122). |
| Ревизия, как потом оказалось, была итогом тщательно собранных воедино всех моих погрешностей, вплоть до того преступления, которое я сделал, написав в одной бумаге «Вследствие отношения (то есть как бы равного себе) имею честь сообщить " (а не «вследствие предложения доложить») и т.п. Когда по окончании ревизии я более всего отдыхал в своих занятиях с Саккетти, гуляя с ним по лесу у Черниговского скита в Троицкой лавре и думая о предстоящем моем реферате в Обществе любителей древней письменности, тогда шла тайно от меня большая переписка с Победоносцевым, где обдуманный Ш 2 вместе с Нечаевым ревизионный отчет эксплуатировался в связи с моим ультиматумом об удалении Ш 2 от Синодального училища или о моей отставке. Чтобы доказать вместе с моею строптивостью, вместе с замечаниями ревизионного отчета надобность пожертвовать лучше мною, Ш 2 выдвинул вместе и проект о надобности нового преобразования учебной части Синодального училища. Красными чернилами мною обозначены все нелепости преувеличения, передергивания и недоразумения этого проекта при попытке Ш 2 спрятаться сначала за спину Кругликова. 360 По предложению Ш 2 Наблюдательному совету (в январе 1901 года) и по отзыву Кругликова, остановившему осуществление этого предложения во всем его объеме, можно судить, до какой степени Ш 2 даже через восемь лет своего начальства над Синодальном хором и училищем церковного пения не мог понять ни механизма обучения, ни задач наших учеников по окончании ими курса. Вот эти два интересных документа, списанные мною в свое время с автографов, доставленных мне С.Н. Кругликовым. По ним можно видеть, как по видимости мог умно писать Ш 2 . [Письмо к С.Н. Кругликову:] «Искренно уважаемый Семен Николаевич! Прилагаю при сем свои мечтания. Хотел бы сам доставить Вам, да к сожалению не застал Вас. Будьте добры – уделите немного времени прочтению сей записки и сообщите ваши мысли. Искренно вам преданный А. Ширинский-Шихматов. Прокурор Московской Синодальной конторы В Наблюдательный совет Московского Синодального училища церковного пения Предложения Мои личные наблюдения (т.е. |
| Не менее характерно увлечение графа Ш 3 пожарною частью. Его команда в Ульянке стоит ему огромных денег, превосходно оборудована паровыми машинами. Тем не менее находившиеся в 60–80-ти саженях от команды, всего через дорогу, кухня и конюшня в Ульянке сгорели дотла, весьма сконфузив владетеля команды, носящегося со своими пожарными, как с институтками. Первые воздействия Ш 3 на Капеллу (но только не более словесных) были его стремления обезопасить Капеллу в пожарном отношении, так как эта часть действительно у нас не только плоха, но прямо равна нулю. Конечно, на все планы Ш 3 устроить всюду пожарные краны, переодеть всю нашу прислугу на пожарный манер, обучить ее маневрам, завести паровую машину и прочее – последовал самый положительный отказ в отпуске денег из министерства… Сочтя этот отказ за интригу, Ш 3 не угомонился было и вздумал пойти выше, чтобы добиться своего, но его остановили тут уже повнушительнее. На этот раз Ш 3 понял, что Капелла не усадьба, в которой он может осуществлять на казенный счет свои затеи. У меня был [не] один десяток случаев, когда, я, столь проученный в Москве Ширинским-Шихматовым, тревожно думал о какой-либо предстоящей выходке Ш 3 , если к тому по примеру Москвы могли бы представиться зацепки, более или менее приличные, и я во все случаи был просто умилен наивностью и неделовитостью Ш 3 , равно и откровенною простотою его обращения со мною (я держал себя вполне, конечно, откровенно и сердечно). Таким образом, установился между нами modus vivendi: взаимно уважительный и доверчивый, ведущий потому только к взаимному нашему удовольствию и спокойствию. Ш 3 знает, что я работаю усердно, что я не делаю пересаливаний и во всем с ним вполне откровенен, не скрывая от него решительно ничего, говоря ему правду прямо в глаза и прося его совет и помощи во всех надобных случаях. Полтора года нашего знакомства еще не омрачились никакими недоразумениями. 12 мая утром я едва-едва уговорил Шереметева воздержаться от речи разгромного характера, которою он хотел отрекомендовать себя Капелле, чтобы сразу огорошить всех, предупреждая, что он, «как пожарный, как военный», не остановится ни перед чем, что он сумеет поставить на своем, что если кто… «А хорошо было бы сразу их, по-военному! Я люблю говорись речь экспромтом, вполне по вдохновению! У меня удавались всегда такие из них, в которых я начинал, не подумав о конце, даже о середине речи. Находчивость всегда меня выручала! Уж очень мне хочется осадить Капеллу сразу, чтобы знали, что имеют дело с человеком решительным!». Но спасибо Ш 3 он послушался меня и не сделал глупости с первого же раза. |
|
|
