| Но перед тем, кто знакомится не с одним только русским, а и с другими языками, открываются в вопросе о роде слов и еще более неожиданные вещи. Если бы вам как скульптору предложили изобразить статую Рима, вы наверняка изваяли бы какого-нибудь сурового центуриона или важного сенатора: мужчину-римлянина. А сами итальянцы неизменно изображают Рим в виде прекрасной женщины, современной итальянки или древней матроны. Почему? По той простой причине, что по-итальянски «Рим» – «Рома»; это существительное женского рода. Наоборот, столицу Австрийской республики Вену мы представляем себе в женском облике: «Вена» – она! А сами ее жители говоря про свой город: «Наше прекрасное Вин». На их языке «Вена», как и все названия городов в немецком языке, – среднего рода. Всё это не представляет значительных неудобств в общежитии. Но вот писателям, которые переводят с одного языка на другой художественные произведения, нередко из-за подобных расхождений приходится решать презапутанные головоломки. Всем известно, что великий наш баснописец И. А. Крылов заинтересовался басней французского поэта Лафонтена «Цикада и муравей». Надо сказать, что сам «Ванюша Лафонтен», в свою очередь, позаимствовал сюжет этой басни у великого грека Эзопа; от Эзопа к Лафонтену в стихи пробралось вместо обычного европейского кузнечика (по-французски «грийон») другое, особенно характерное для Средиземноморья, певучее и громкоголосое насекомое – цикада (la cigale, «ля сигаль» по-французски). Задумав перевести, или, точнее, переложить на русский язык эту басню, Крылов столкнулся с некоторыми затруднениями. Лафонтен был француз. Он говорил и думал по-французски. Для него «муравей» был «ля фурми»; слово это во Франции женского рода. К женскому роду относится и слово «ля сигаль», означающее южную неумолчную певунью цикаду. Муравья (или «мураве´ю») французы, как и мы, испокон веков считают образцом трудолюбия и домовитости. Поэтому у Лафонтена очень легко и изящно сложился образ двух болтающих у порога муравьиного жилища женщин-кумушек: хозяйственная «мураве´я» отчитывает легкомысленную певунью цикаду. |
| Фамадихана Акционизма ‘Когда я открыл для себя принцип реди-мейдов, я надеялся положить конец всему этому карнавалу эстетизма. Я запустил им в физиономию сушилку для бутылок и писсуар – как провокацию, – а они восторгаются их эстетической красотой’. 6 ноября, 2012 ‘Когда я открыл для себя принцип реди-мейдов, я надеялся положить конец всему этому карнавалу эстетизма. Я запустил им в физиономию сушилку для бутылок и писсуар – как провокацию, – а они восторгаются их эстетической красотой’. В некоторых районах Мадагаскара почтение к предкам выказывают тем, что периодически выкапывают их останки из земли и танцуют с ними вдоль границ фамильного участка. Называется этот ритуал «Фамадихана». Сейчас идет дискуссия об акционизме. Художник Гор Чахал подробно рассказывает об этом движении и его связи с традициями туземцев. Гор Чахал Гор Чахал (Гор Оганисян) родился в 1961 году в Москве. С 1972 по 1976 год учился рисунку в студии Татьяны Кипарисовой. В 1985 году закончил с отличием Московский инженерно-физический институт по специальности «Прикладная математика». В том же году организовал совместно с поэтом Аркадием Семёновым и рок-группой «Вежливый отказ» группу «Параллельные действия». В 1987-88 годах совместно с композитором Камилем Чалаевым и группой «Метро» создал творческую ассоциацию «Театр — пост», осуществившую целый ряд перформансов и акций, среди которых наиболее известными являются: «Земля и Фабрика», «Афонасий», «СПИД во время Чумы». В 1989 году снялся в главной роли в фильме «Посвящённый». Ввёл в художественную практику понятие «постинсталляции». Был стипендиатом Берлинской Академии Художеств (Akademie der Kunst) и MuseumsQuartier, Вена. В 2010 году организовал в церкви Св. Татьяны при Московском государственном университете выставку «Двоесловие/Диалог» работ художников, развивающих тему современного христианства. Акционизм, как художественное направление искусства эпохи модернизма, возник в начале ХХ века. Желая усилить впечатление от выставок, дадаисты не удовлетворяясь эпатажностью своих произведений, стали сопровождать их различными безумными выходками, совершенно уже дезориентирующими и шокирующими публику. |
| Выдаст дары многоценные, ежели гнев ты оставишь. Хочешь ли, слушай, и я пред тобой и друзьями исчислю, Сколько даров знаменитых тебе обещал Агамемнон: Десять талантов золота, двадцать лаханей блестящих, 265 Семь треножников новых, не бывших в огне, и двенадцать Коней могучих, победных, стяжавших награды ристаний. Истинно, жил бы не беден и в злате высоко ценимом Тот не нуждался бы муж, у которого было бы столько, Сколько Атриду наград быстроногие вынесли кони! 270 Семь непорочных жен, рукодельниц искусных, дарует, Лесбосских, коих тогда, как разрушил ты Лесбос цветущий, Сам он избрал, красотой побеждающих жен земнородных; Их он дарит; и при них возвращает и ту, что похитил, Брисову дочь; и притом величайшею клятвой клянется: 275 Нет, не всходил он на одр, никогда не сближался он с нею, Так, как мужам и женам свойственно меж человеков. Все то получишь ты ныне; еще же, когда аргивянам Трою Приама великую боги дадут ниспровергнуть, Целый корабль ты и медью и златом обильно наполни, 280 Сам наблюдая, как будем делить боевые корысти; Сам между женами пленными выбери двадцать троянок, После Аргивской Елены красой превосходнейших в Трое. Если ж воротимся в Аргос Ахейский, край благодатный, Зятем тебя назовет он и честью с Орестом сравняет, 285 С сыном одним у него, возрастающим в полном довольстве. Трех дочерей он невест в благосозданном доме имеет: Хрисофемису, Лаодику, юную Ифианассу. Ты, по желанью, из оных, любезную сердцу, без вена В отеческий дом отведи; а приданое сам он за нею 290 Славное выдаст, какого никто не давал за невестой. Семь подарит он градов процветающих, многонародных: Град Кардамилу, Энопу и тучную паствами Геру, Феры, любимые небом, Анфею с глубокой долиной, Гроздьем венчанный Педас и Эпею, град велелепный. 295 Все же они у примория, с Пилосом смежны песчаным; Их населяют богатые мужи овцами, волами, Кои дарами тебя, как бога, чествовать будут И под скиптром тебе заплатят богатые дани. Так он исполнит немедля, коль скоро вражду ты оставишь. 300 Если ж Атрид Агамемнон еще для тебя ненавистен, |
| Зятем его назову я и честью сравняю с Орестом, С сыном одним у меня, возрастающим в полном довольстве. Три у меня расцветают в дому благосозданном дщери: 145 Хрисофемиса , Лаодика, юная Ифианасса . Пусть он, какую желает, любезную сердцу, без вена В отеческий дом отведет; а приданое сам я за нею Славное дам, какого никто не давал за невестой. Семь подарю я градов, процветающих, многонародных: 150 Град Кардамилу , Энопу и тучную травами Геру, Феры, любимые небом, Анфею с глубокой долиной, Гроздьем венчанный Педас и Эпею , град велелепный. Все же они у примория, с Пилосом смежны песчаным; Их населяют богатые мужи овцами, волами, 155 Кои дарами его, как бога, чествовать будут И под скиптром ему заплатят богатые дани. Так я немедля исполню, как скоро вражду он оставит. Пусть примирится; Аид несмирим, Аид непреклонен; Но зато из богов ненавистнее всех он и людям. 160 Пусть мне уступит, как следует: я и владычеством высшим, Я и годов старшинством перед ним справедливо горжуся”. Рек, – и Атриду ответствовал Нестор, конник геренский: “Сын знаменитый Атрея, владыка мужей Агамемнон! Нет, дары не презренные хочешь ты дать Ахиллесу. 165 Благо, друзья! поспешим же нарочных послать, да скорее Шествуют мужи избранные к сени царя Ахиллеса. Или позвольте, я сам изберу их; они согласятся: Феникс , любимец богов, предводитель посольства да будет; После Аякс Теламонид и царь Одиссей благородный; 170 Но Эврибат и Годий да идут, как вестники, с ними. На руки дайте воды, сотворите святое молчанье, И помолимся Зевсу, да ныне помилует нас он!” Так говорил, – и для всех произнес он приятное слово. Вестники скоро царям возлияли на руки воду; 175 Юноши, чермным вином наполнив доверху чаши, Кубками всем подносили, от правой страны начиная. В жертву богам возлияв и испив до желания сердца, Вместе послы поспешили из сени Атрида владыки. Много им Нестор идущим наказывал, даже очами 180 Каждому старец мигал, но особенно сыну Лаэрта: Всё б испытали, дабы преклонить Ахиллеса героя. Мужи пошли по брегу немолчношумящего моря, |
| —202— 18–96 (в остальных посланиях ап. Павла) 166 . – Что касается способа передачи текста, то, сколько можно судить, рукопись напечатана верно с подлинником, соблюдены и титла (хотя буквы под титлами не воспроизведены) и даже ошибки писца. Однако, по заявлению самого издателя, печатное издание его представляет сравнительно с рукописным подлинником некоторые отличия, которые сводятся к следующему. 1) Отдельные слова, главы, стихи в печатном издании разделены как следует (в рукописи же наблюдается обычное сплошное письмо слов, отделяемых кое-где единственным знаком – точкой) 167 . 2) Знаки препинания расставлены нынешние и на своих местах, соответственно смыслу. 3) Собственные имена набраны с прописной буквы. 4) С большой же буквы напечатаны начала глав и стихов. 5) Буквы, гласные и согласные, написанные над строкой или на поле, перенесены в само слово. 6) Вязи букв разрешены. 7) і передано чрез ї, круглое через простое о. В этом отношении г. Калужняцкий следует обычным приёмам западных славистов. Долгое время стоявший во главе их, пок. профессор Миклошич в издании подобного же памятника – Шишатовацкого Апостола 1324 г. (Вена, 1853) не соблюдал встречающихся в рукописи слово-сокращений, а писал все слова вполне. Напр. из приложенного Миклошичем снимка видно, что в рукописи пишется , а у Маклошича везде ть. Надстрочный знак когда употреблён вместо ь, он заменял ь-м и т. д. Русские слависты придерживаются иного взгляда на способ воспроизведения в печати древних текстов, вслед за А. X. Востоковым, который вообще не одобрял таких перемен в издании древних письменных памятников, справедливо замечая, что „гораздо полезнее и для любителя древности приятнее – видеть древнее письмо сохранённым до последней черты“ 168 . К тексту приложены подстрочные примечания, в коих отмечаются места, писанные по —203— скоблёному, отличия древнего текста от нынешнего, произвольные изменения текста, пропуски, лишние слова и буквы, ошибки писцов и т. п. Напрасно только г. Калужняцкий к ошибочным чтениям относит такие места славянского текста, которые имеют своё основание в иных греческих чтениях или вариантах. |
| – Но возвратимся к Отчёту. Кроме епархиальных миссионеров в Тамбовской епархии существуют ещё миссионеры окружные с их помощниками, – те и другие из лиц местного духовенства; общее число их – 8. Обязанность их состоит в том, чтобы раз в год посетить раскольнические и сектантские сёла своего округа для собеседований с неправомыслящими. К сожалению, – замечает Отчёт, – в истекшем (т. е. 1895) году обязанность эту исполнили только два окружных миссионера (стр. 25). Действительно, с глубоким сожалением, полным недоумения, приходится отмечать этот видимый знак холодности и равнодушия к своему долгу со стороны пастырей, не отрекающихся носить звание миссионерских деятелей (вероятно, со внесением в послужные списки?), но не считающих себя обязанными нести и некоторые тяготы сего звания. Тем большей признательности заслуживают те скромные приходские пастыри, которые, не облекаясь никакими титулами, тем не менее посильно трудились на поприще миссионерской деятельности, ведя беседы с раскольниками и сектантами, распространяя между прихожанами книжки миссионерского характера и т. под. Результатом религиозно-просветительной деятельности миссионеров епархии и приходских священников в отчётном году было несколько случаев обращений из раскола и сектантства и кроме того – из католичества, —197— протестантства, иудейства, магометантства и даже из язычества, – всего 64. Таким образом, и здесь проповедники православной истины трудятся не безрезультатно, и дело их приносит благие плоды. К сожалению, было и несколько случаев совращения из православия в баптизм и молоканство, сколько именно, – не известно. (Окончание следует). И. Громогласов Воскресенский Г. А. [Рец. на:] Христинопольская рукопись славянского апостола XII в., в издании Венской Императорской Академии Наук [профессором Е. Калужняцким. Вена, 1896]//Богословский вестник 1897. Т. 1. 1. С. 198–208 (2-я пагин.) —198— Actus epistolaeque apostolorum palaeoslovenice. Ad fidem codicis Christinopolitani saeculo XII scripti edidit Aem. |
| Это свидетельство в пользу нашего древнего церковного пения и его музыкально-художественная достоинства можно назвать вполне беспристрастным, потому что идет не от сторонников его и не от людей, сжившихся с ним с детских лет, а от тех, которые по меньшей мере совершенно равнодушны к нашему богослужению, с нашими же церковными напевами и знакомятся впервые. – С другой стороны Вена – такой город, в котором музыкальное образование стоит слишком высоко для того, чтобы была возможность публике увлечься лишь оригинальностью первого впечатления и под его влиянием произносить восторженные отзывы. При том же, по сообщению корреспонденций, слушателями в большинстве были люди музыкально-образованные, способные отличить действительную красоту музыкальных построений от пустой внешней эффектности. Теперь вспомним время уже давно минувшее, такое о котором, употребляя выражение поэта, свежо предание, но —545— верится с трудом, – время накануне петровской реформы. Тогда не было еще композиций западного, католического характера на славянский текст. Правда, чрез юго-запад Руси уже около ста лет шло из Европы веяние, захватившее и наших придворных певцов; царь Алексей Михайлович уже посылает в Киев за учителями партесного пения 2134 ; при Никоне как патриарший, так и государев хор исполняют многоголосные сочинения 2135 , но, во-первых, это были гармонизации тех же древних напевов 2136 , а, во-вторых – то, что доступно было придворным певчим, недоступно было для прочих клиросов св. Руси. 2137 Таким образом до реформы пение царило везде русское, напевы родные. 2138 И наши предки любили эти напевы, равно как и вообще пение церковное: они, как известно, называли его ангелоподобным, изрядным, сладкогласным 2139 , особенно распевы: знаменный и демественный: последний самым своим существованием 2140 , а тем более – столь обширным распространением уже доказывает любовь наших предков к священным песням. Памятниками такой любви могут служить дошедшие и до нашего времени, тщательно списанные нотные крюковые книги, стоившие огромных трудов своим переписчикам, – а также и |
| Но я жду. Вижу пульсацию яремной вены, тугую кожу и сильно избалованное тело. Новенькая ассистентка растерянно хлопает глазами — так и чувствую ее перекошенный рот под маской. Но я жду. Радуга растворилась, осталась только ее бледная тень. И вот — вкрадчивый шаг, легкий холодок и едва уловимое касание за плечом. Слышу нарастающий гул — это рокот его крови. Он здесь. Можно начинать. — Зеркала, — теперь приказываю я, ощущая привычный холод металлических инструментов. Он нравится мне больше, чем тепло холеного тела. — Щипцы. Зонд, — ассистентка шустрая, должны сработаться. Забирает зеркала, расширители держит наготове. — Одиннадцатый, — командую я, прислушиваясь к дыханию того, кто за моей спиной. Могучая река, что течет в его исполинских жилах, звенит и в моей голове — я никогда не ошибаюсь. Медленно и уверенно ввожу расширитель. Стоп. — Двенадцатый, потом шестая кюретка, — каждый следующий инструмент холоднее предыдущего, словно беру их из морозилки. — Эх, погода-то какая! — бурчит Палыч, задумчиво уставившись в окно. Он не любит эту часть. Хоть и анестезиолог, а чувствительный. Кюретка — самый холодный инструмент из всех. По-прежнему чувствую едва уловимый трепет за спиной. Слышу рокот нечеловеческой крови. Начинаю с шестой, потом беру острее. Матка хрустит под натиском металла, яремная вена пульсирует. Всё. Красиво и быстро, как игра дождя и радуги. Примерная кровопотеря — сто пятьдесят грамм. За окном просто день. Без пульсации дождя летний воздух кажется мертвым. Погода теряет свою привлекательность. Ангел уходит тогда, когда я снимаю перчатки и маску. Никаких крыльев, неземных свечений и прочих небесных знамений. — Елена Григорьевна! — моя ассистентка молода и очень хороша собой. — Да, сегодня еще четыре плановых. — Да-да, я знаю, хотела вас спросить немного не по делу. — Что? — Моя сестра лежит в обсервации. Хотят оперировать, а там только тридцать четыре недели. Может, вы что посоветуете? Завотделением у них такой молодой. — Да вы вроде бы тоже не старенькая. Мне тоже бегать за помощью к другой ассистентке? Иван Николаевич хороший специалист. А я к родблоку отношения не имею, — ассистентка еще растерянно моргает, когда я захлопываю дверь ординаторской. |
| — Милый, мама, голуба, — кричал Пронин. — Все будет! Все чудесно устроится… Ах, да, все будет замечательно! Петр Михайлович пил черный кофе, и устало закрывая глаза, привычным жестом поправляя на голове волосы, говорил: — Да, да. Все будет. Все придет. Главное — да. Остальное все мелочи. Это так. Да. Остальное — не надо. Но тут скрывался Борис Пронин, терзая свой артистический галстук. — Боже мой! О, я идиот! Без десяти восемь. Через десять минут давать занавес в Камергерском… Боже мой! И улетал. Мы проводили чуть не целые дни в этом коловращении. Иногда можно было уйти с Ярцевым в ресторан и тоже просидеть часов пять. Раз случилось, что мы трое — он, я и переводчик Владимир Высоцкий, общий наш друг и приятель Пшибышевских и Тетмайеров, на таком ресторанном заседании чуть не уехал заграницу — так, ни с того ни с сего. Выработали даже маршрут — Краковъ, Венеция, Вена, что-то в двенадцать дней — и в мечтах пережили все прелести поездки. Глупо все это? Может быть. Но жилось интересно. Не нам одним. Почему-то толпился же народ в нашей «студии»? Предприятие развалилось, разумеется, деньги оказались не такой «мелочью». Некоторое время Ярцев, в нелегких условиях, прожил еще в Москве. Потом перебрался в Киев. Его привязанность к театру не остыла. Начались годы театрально-критической работы. Он писал в «Киевской Мысли». Но максимализм не оставлял его. Он всегда требовал предельного. Кого любил, тому поклонялся (Станиславскому, например). Но и к любимому был строг. То же, что отвергал, отвергал начисто. В жизни — изящный, безобидный, неспособный питать злобу, в писании бывал и резок, беспощаден. Многие актеры ненавидели его. В Киеве с ним произошел скандал. Однажды, когда в длинном своем сюртуке, скрестив на груди руки, сидел Петр Михайлович в партере, ожидая поднятия занавеса, на авансцену вышел некто и заявил, что пока Ярцев — в театре, актеры не желают играть. Ярцев поправил волосы, застегнул сюртук, встал и спокойно вышел. («Это не то! Это не главное!» — сказал, вероятно). |
| – Спускайся вниз, Ермий, на землю, тебе надо пойти посмотреть на Памфалона. – Да кто он такой, этот Памфалон? – А вот он-то и есть один из тех, каких ты желаешь видеть. – И где же обитает этот Памфалон? – Он обитает в Дамаске. Ермий опять встрепенулся и опять не был уверен, что это ему слышно не в мечте. И тогда он положил в своем уме испытать это дело еще, до трех раз, и ежели и в третий раз будет к нему такая же внятная речь про Памфалона, тогда уже более не сомневаться, а слезать со скалы и идти в Дамаск. Но только он решил обстоятельно дознаться: что это за Памфалон и как его по Дамаску разыскивать. Прошел опять знойный день, и с вечернею прохладою снова зазвучало в духе хлада тонка имя Памфалона. Неведомый голос опять говорит: – Для чего ты, старец, медлишь, для чего не слезаешь на землю и не идешь в Дамаск смотреть Памфалона? А старец отвечает: – Как же могу я идти и искать человека мне неизвестного? – Человек тебе назван. – Назван мне человек Памфалоном, а в таком великом городе, как Дамаск, разве один есть Памфалон? Которого же из них я стану спрашивать? А в духе хлада тонка опять звучит: – Это не твоя забота. Ты только скорее слезай вниз да иди в Дамаск, а там уже все знают этого Памфалона, которого тебе надо. Спроси у первого встречного, его тебе всяк покажет. Он всем известен. 6 Теперь, после третьего такого переговора, Ермий более уже не сомневался, что это такой голос, которого надо слушаться. А насчет того, к какому именно Памфалону в Дамаске ему надо идти, Ермий более не беспокоился. Памфалон, которого «все знают», без сомнения есть какой-либо прославленный поэт, или воин, или всем известный вельможа. Словом, Ермию размышлять более было не о чем, а на что он сам напросился, то надо идти исполнять. И вот пришлось Ермию после тридцати лет стояния на одном месте вылезать из каменной расщелины и идти в Дамаск… Странно, конечно, было такому совершенному отшельнику, как Ермий, идти смотреть человека, живущего в Дамаске, ибо город Дамаск по-тогдашнему в отношении чистоты нравственной был все равно что теперь сказать Париж или Вена – города, которые святостью жизни не славятся, а слывут за гнездилища греха и пороков, но, однако, в древности бывали и не такие странности, и бывало, что посты благочестия посылались именно в места самые злочестивые. |
|
|
