| Летописный источник заметен в рассказе об отплытии Евстафия из Корсуня (ср. с легендой о путешествии апостола Андрея в Русскую землю): Редакция Б 2 Софийская I летопись И доиде устье Днепрьское Понтескаго моря, – се же море словет Руское. И сяде в корабль, и доиде моря Варяжскаго, и паки прииде в Немецкиа области … и прииде в Великий Новград (325–326). А Днепр втечеть в Поньтеское море треми жерелы, се же море словеть Руское .., пришедшу ему в Корсунь и увиде, яко близ есть устье Днепрьское … и прииде устье Днепрьское и поиде по Днепру горе … и прииде в Словене, идеже ныне Новъгород 770 . И хотя ити вверх по Днепру (325). Но краткость фрагмента не позволяет определить конкретно ту летопись, которая была использована составителем Повести о Николе Заразском. Разночтения также не выявляют соотношение редакций Повести, однако следует обратить внимание на текст редакции Б2 – «се же море словет Руское», буквально совпадающий с летописным, в то время как А и Бх дают иной порядок слов: «се же словет море Руское». В первой части Повести имеется еще одно заимствование из летописи типа Софийской I, а вернее, из той переделки плача княгини Евдокии, которая более полно читается во второй части: Федор Юрьевич припал к чудотворному образу, «испущая слезы от очию, яко струю» 771 . Так читается в редакции А (286), но в Бх (307) и Б2 (327) слова «от очию» пропущены, и это является признаком существования общего протографа у редакций Бх и Б2. Вторая часть Повести открывается описанием Батыева нашествия, причем зависимость именно от Московского свода 1479 г. становится уже вполне определенной. Летописный источник лучше передан в редакция Б 2 : Редакция Б 2 Московский свод 1479 г. Прииде безбожный царь Батый на Рускую землю с множеством вои татарскими, и ста на Воронаже. И посла на Рязань к великому князю Юрью Ингоревичю Рязанскому послы безделны, и прося десятины в всем 772 : в князех, и в людех, и в конех. И услыша великий князь Юрий Ингоревичь приход безбожнаго царя Батыя, и вскоре посла по братию свою по князя Олга Краснаго, и по князя Давида Муромскаго, и князя Глеба Коломенскаго, и по князя Всеволода Пронскаго (329). |
| — Одно это, страдалец, — проговорил Овдоким тихо, явственно. Кузьма Жемов пристал к Овдокимовой шайке. Купили ему на толчке валенки, армячишко. Стали теперь ходить по Москве вчетвером, — на базары, к торговым баням, в тесные переулки Китай-города. Иуда воровал по карманам. Цыгана научили закатывать зрачок, чтобы глазное яблоко страшно вылезало из век, и петь Лазаря. Кузьме надевали на шею веревку, и Овдоким водил его как безумного и трясучего: «А вот сумасшедшему на пропитание, — с дороги, с дороги, с дороги, касатики, а то как бы не кинулся…» Набирали за день на пропитание, а когда и на штоф. Труда было много, а страха еще более, потому что государевым указом таких теперь ловили и отводили в Разбойный приказ. Великий пост кончался. Над Москвой все выше всходило весеннее солнце. На солнцепеках капало, таяло, начало пованивать. Снег, размешанный с навозом, уже не скрипел под полозьями. Однажды вечером в харчевне Овдоким заговорил: — Не пора ли, ребятушки, собираться в дорожку… Жалеть нам здесь некого… Дайте только бугоркам провянуть. Пойдем на волю… Иуда заспорил было: — Малым количеством, без оружия, в лесах погибнем с голоду… — А мы, — сказал Овдоким, — перед отшествием на злое дело решимся… (Со страхом посмотрели на него.) Что надо — все добудем… Мук наших один грех не превысит… А превысит, — ну, что ж: значит, и в писании справедливости нет… Не трепещите, голуби мои, все возьму на себя. 11 С весны началось, — коту смех, а мышам слезы. Объявлена была война двух королей: польского и короля стольного града Прешпурга. К прешпургскому королю отходили потешные, Бутырский и Лефортов полки, к польскому — лучшие части стрелецких — Стремянного, Сухарева, Цыклера, Кровкова, Нечаева, Дурова, Нормацкого, Рязанова. Королем прешпургским посажен Федор Юрьевич Ромодановский, он же Фридрихус, польским — Иван Иванович Бутурлин, муж пьяный, злорадный и мздоимливый, но на забавы и шумство проворный. Стольным городом ему определен Сокольничий двор на Семеновском поле… Вначале думали, все это — прежние Петровы шутки. Но, что ни день — указ, один беспокойнее другого. Бояре, окольничие и стольники расписывались в дворовые чины к обоим королям. Петр начинал играть неприлично. Многие из бояр огорчились: в родовых записях такого еще не бывало, чтобы с чинами шутить… Ходили к царице Наталье Кирилловне и осторожно жаловались на сынка. Она разводила пухлыми руками, ничего не понимала. Лев Кириллович с досадой говорил: «А мы что можем поделать, — прислан указ от великого государя, с печатями… Поезжайте к нему сами, просите отменить…» К Петру ехать поостереглись. Думали, так как-нибудь обойдется… Но с Петром не обходилось. Кое к кому из бояр нежданно вломились во дворы солдаты, силой велели одеться по-дворцовому, увезли в Преображенское на шутовскую службу… У старого князя Приимкова-Ростовского отнялись ноги. Иные пробовали сказаться больными, — не помогло. Скрыться некуда. Пришлось ехать на срам и стыд… |
| Слезы чрезмерной досады брызнули из синих глаз Василия Васильевича. Софья, вцепясь ногтями в подлокотники, перегнулась с трона, — у самой дрожали щеки. — Французов допускать незачем, — густо проговорил боярин князь Федор Юрьевич Ромодановский. Софья впилась в него взором. Бояре затихли. Он, покачав чревом, чтобы сползти к краю лавки, встал: коротконогий, с широкой спиной, с маленькой приглаженной головой, ушедшей в плечи. Холодно было смотреть в раскосые темные глаза его. Бороду недавно обрил, усы были закручены, крючковатый нос висел над толстыми губами. — Французских купцов нам не надо — последнюю рубашку снимут… Так… Вот недавно был в Преображенском у государя… Потеха, баловство… Верно… Но и потеха бывает разумная… Немцы, голландцы, мастера, корабельщики, офицеры, — дело знают… Два полка — Семеновский, Преображенский — не нашим чета стрельцам. Купцов иноземных нам не надо, а без иноземцев не обойтись… Заводить у себя железное дело, полотняное, кожевенное, стекольное… Мельницы ставить под лесопилки, как на Кукуе. Заводить флот — вот что надо. А что приговорим мы сегодня налог на лапти… А, да ну вас, — приговаривайте, мне все одно… Он, будто рассердясь, мотнул толстым лицом, закрученными усами, попятился, сел на лавку… В этот день боярская Дума окончательно ничего не приговорила… 7 В морозный вечер много гостей собралось в аустерии. Дурень слуга все подбрасывал березовые дрова в очаг. «О, и жарко же у тебя, Монс!» — гости играли в зернь и карты, смеялись, пели. Иоганн Монс откупорил третью бочку пива. Он сбросил ватный жилет и остался в одной фуфайке. Шея его была сизая. «Эй, Иоганн, ты бы вышел постоять на морозе, у тебя много крови». Монс рассеянно улыбнулся, сам не понимая, что с ним. Шум голосов доносился будто издалека, на глаза навертывались слезы. Подхватил было десять кружек с пивом, — не смог их поднять, расплескал. Истома ползла по телу. Он толкнул дверь, вышел на мороз и прислонился к столбику под навесом. Высоко стоял ледяной месяц в трех радужных огромных кругах. Воздух — полон морозных переливающихся игол… Снег — на земле, на кустах и крышах. Чужая земля, чужое небо, смерть на всем. Он часто задышал… Что-то с невероятной быстротой близилось к нему… Ах, только бы еще раз взглянуть на родную Тюрингию, — где уютный городок в долине меж гор над озером!.. Слезы потекли по его щекам. Режущая боль схватила сердце… Он нащупал дверь, с трудом открыл, и свет свечей, дрожащие лица гостей показались пепельными. Грудь всколыхнулась, выдавила вопль, и он упал… |
| Охотнее, чем с другими, переписывался Петр с Виниусом, как с человеком более других образованным и неутомимым в своей деятельности. Виниус в своих письмах постоянно требовал присылки оружейных мастеров, потому что железо есть доброе, а мастеров нет: «Наипаче болит сердце, что иноземцы, высокою ценою продав свейское железо и побрав деньги, за рубеж поехали, а наше сибирское многим свейского лучше». Никто больше Петра не мог сочувствовать этой сердечной боли Виниуса. Он отвечал ему: «Пишешь, ваша милость, о мастерах: из тех мастеров, которые делают ружья и замки зело доброе, сыскали и пошлем, не мешкав; а ради поспешения из тех же мест, где Бутманна олонецкие заводы сыскал, добыть возможно. Однако же мы здесь сыщем таких, за что взялся бургомистр Витзен, только, мню, не вскоре». Известия о мастерах перемешивались с известиями политическими: «Что пишешь о мастерах железных, что в том деле бургомистр Витзен может радение показать и сыскать, о чем я ему непрестанно говорю, а он только манит день за день, а прямой отповеди по ся поры не скажет; и если ныне он не промыслит, то надеюсь у короля польского чрез его посла добыть не только железных, но и медных. Мир с французом учинен, и здесь дураки зело рады, а умные не рады, для того, что француз обманул, и чают вскоре опять войны». В другом письме Петр опять пишет о Витзене: «О железных мастерах многажды говорил Витзену: только он от меня отходил московским часом». Между делом Виниус доносил и о пирах оставленных в Москве членов компании: «В царские имянины князь Федор Юрьевич Ромодановский великую нам трапезу и богатую даровал в столовой генеральской в Преображенском: сидели за разными столами больше ста человек, и с таким усердием и милостию нас трактовал, и стрельба мелкая и крупная так была сильна, что едва столовая устояла и стена одна гораздо повыдалась; даже до 4 и до 5 часа ночи, что в три дни каждый насилу мог оправиться». Описывая другой пир, Виниус пишет: «Ивашко с дядею своим (Бахусом) из своих великих мокрых сребреных и цкляных можеров в желудки бросали». |
| В Прешпурге, — издалека виднелись восьмиугольные бревенчатые его башни, дерновые раскаты, уставленные пушками, белые палатки вокруг, — с ума можно было сойти русскому человеку. Как сон какой-то нелепый — игра не игра, и все будто вправду. В размалеванной палате, на золоченом троне под малиновым шатром сидит развалясь король Фридрихус: на башке — медная корона, белый атласный кафтан усажен звездами, поверх — мантия на заячьем меху, на ботфортах — гремучие шпоры, в зубах — табачная трубка… Без всяких шуток сверкает глазами. А вглядишься — Федор Юрьевич. Плюнуть бы, — нельзя. Думный дворянин Зиновьев от отвращения так-то плюнул, — в тот же день и повезли его на мужицкой телеге в ссылку, лишив чести… Наталье Кирилловне самой пришлось ехать в Преображенское, просить, чтобы его простили, вернули… А царь Петр, — тут уже руками только развести, — совсем без чина — в солдатском кафтане. Подходя к трону Фридрихуса, склоняет колено, и адский этот король, если случится, на него кричит, как на простого. Бояре и окольничие сидят — думают в шутовской палате, принимают послов, приговаривают прешпургские указы, горя со стыда… А по ночам — пир и пьянство во дворце у Лефорта, где главенствует второй, ночной владыка, — богопротивный, на кого взглянуть-то зазорно, мужик Микитка Зотов, всешутейший князь-папа кукуйский. Затем, — должно быть, уж для полнейшего разорения, по наговору иноземцев проклятых, — пригнали из Москвы с тысячу дьяков и подьячих, взяли их из приказов, кто помоложе, вооружили, посадили на коней, обучали военному делу без пощады. Фридрихус в Думе сказал: — Скоро до всех доберемся… Не долго тараканам по щелям сидеть. Все поедят у нас солдатской каши… Петр, стоявший у дверей (садиться при короле не смел), громко засмеялся на эти слова. Фридрихус бешено топнул на него шпорой — царь прикрыл рот… Плакать тут надо было, все грехи свои помянув, с молитвой, сообща, пасть царю в ноги: «Руби нам головы, мучай, зверствуй, если не можешь без потехи… Но ты, наследник византийских императоров, в какую бездну влечешь землю российскую… Да уж не тень ли антихриста за плечом твоим?..» Так вот же, — духу не хватило, не смогли сказать. |
| — Одно это, страдалец, — проговорил Овдоким тихо, явственно. Кузьма Жемов пристал к Овдокимовой шайке. Купили ему на толчке валенки, армячишко. Стали теперь ходить по Москве вчетвером, — на базары, к торговым баням, в тесные переулки Китай-города. Иуда воровал по карманам. Цыгана научили закатывать зрачок, чтобы глазное яблоко страшно вылезало из век, и петь Лазаря. Кузьме надевали на шею веревку, и Овдоким водил его как безумного и трясучего: «А вот сумасшедшему на пропитание, — с дороги, с дороги, с дороги, касатики, а то как бы не кинулся…» Набирали за день на пропитание, а когда и на штоф. Труда было много, а страха еще более, потому что государевым указом таких теперь ловили и отводили в Разбойный приказ. Великий пост кончался. Над Москвой все выше всходило весеннее солнце. На солнцепеках капало, таяло, начало пованивать. Снег, размешанный с навозом, уже не скрипел под полозьями. Однажды вечером в харчевне Овдоким заговорил: — Не пора ли, ребятушки, собираться в дорожку… Жалеть нам здесь некого… Дайте только бугоркам провянуть. Пойдем на волю… Иуда заспорил было: — Малым количеством, без оружия, в лесах погибнем с голоду… — А мы, — сказал Овдоким, — перед отшествием на злое дело решимся… (Со страхом посмотрели на него.) Что надо — все добудем… Мук наших один грех не превысит… А превысит, — ну, что ж: значит, и в писании справедливости нет… Не трепещите, голуби мои, все возьму на себя. 11 С весны началось, — коту смех, а мышам слезы. Объявлена была война двух королей: польского и короля стольного града Прешпурга. К прешпургскому королю отходили потешные, Бутырский и Лефортов полки, к польскому — лучшие части стрелецких — Стремянного, Сухарева, Цыклера, Кровкова, Нечаева, Дурова, Нормацкого, Рязанова. Королем прешпургским посажен Федор Юрьевич Ромодановский, он же Фридрихус, польским — Иван Иванович Бутурлин, муж пьяный, злорадный и мздоимливый, но на забавы и шумство проворный. Стольным городом ему определен Сокольничий двор на Семеновском поле… Вначале думали, все это — прежние Петровы шутки. Но, что ни день — указ, один беспокойнее другого. Бояре, окольничие и стольники расписывались в дворовые чины к обоим королям. Петр начинал играть неприлично. Многие из бояр огорчились: в родовых записях такого еще не бывало, чтобы с чинами шутить… Ходили к царице Наталье Кирилловне и осторожно жаловались на сынка. Она разводила пухлыми руками, ничего не понимала. Лев Кириллович с досадой говорил: «А мы что можем поделать, — прислан указ от великого государя, с печатями… Поезжайте к нему сами, просите отменить…» К Петру ехать поостереглись. Думали, так как-нибудь обойдется… Но с Петром не обходилось. Кое к кому из бояр нежданно вломились во дворы солдаты, силой велели одеться по-дворцовому, увезли в Преображенское на шутовскую службу… У старого князя Приимкова-Ростовского отнялись ноги. Иные пробовали сказаться больными, — не помогло. Скрыться некуда. Пришлось ехать на срам и стыд… |
| — Что ж, ты так ее и не видел? — спросил Петр. — Мы с Алешкой челядинцев подкупили и на крышу лазили. Никак нельзя… Невеста в потемках сидит, мать от нее ни на шаг, — сглазу боятся, чтобы не испортили… Сору не велено из ее светлицы выносить… Дядья Лопухины день и ночь по двору ходят с пищалями, саблями… — Про Софью узнавал? — Что ж, — побесилась, а разве она может запретить тебе жениться? Ты смотри, мин херц, как сядете с молодой за стол, ничего не ешь, не пей… А захочешь испить, оглянись на меня, я подам чашу, из нее и пей… Петр опять укусил изорванный платочек. — В слободу съездим? Никто чтоб не узнал… На часок… А? — Не проси, мин херц, сейчас и не думай об Монсихе… Петр вытянул шею, раздул ноздри, бледнея. — Волю взял со мной говорить! (Схватил Алексашку за грудь, — отлетели пуговицы…) Осмелел? — Сопнув, тряхнул еще, но отпустил, и — спокойнее: — Принеси шубу поплоше… Выйду в огород, туда подашь сани… 2 Свадьбу сыграли в Преображенском. Званых, кроме Нарышкиных и невестиной родни, было мало: кое-кто из ближних бояр, да Борис Алексеевич Голицын, да Федор Юрьевич Ромодановский. Наталья Кирилловна позвала его в посаженые отцы. Царь Иван не мог быть за немочью, Софья в этот день уехала на богомолье. Все было по древнему чину. Невесту привезли с утра во дворец и стали одевать. Сенные девки, вымытые в бане, в казенных венцах и телогреях, пели, не смолкая. Под их песни боярыни и подружки накладывали на невесту легкую сорочку и чулки, красного шелка длинную рубаху с жемчужными запястьями, китайского шелка летник с просторными, до полу, рукавами, чудно вышитыми травами и зверями, на шею убранное алмазами, бобровое, во все плечи, ожерелье, им так стянули горло, — Евдокия едва не обмерла. Поверх летника — широкий опашень клюквенного сукна со ста двадцатью финифтяными пуговицами, еще поверх — подволоку, сребротканую, на легком меху, мантию, тяжело шитую жемчугом. Пальцы унизали перстнями, уши оттянули звенящими серьгами. Волосы причесали так туго, что невеста не могла моргнуть глазами, косу переплели множеством лент, на голову воздели высокий, в виде города, венец. |
| Слезы чрезмерной досады брызнули из синих глаз Василия Васильевича. Софья, вцепясь ногтями в подлокотники, перегнулась с трона, — у самой дрожали щеки. — Французов допускать незачем, — густо проговорил боярин князь Федор Юрьевич Ромодановский. Софья впилась в него взором. Бояре затихли. Он, покачав чревом, чтобы сползти к краю лавки, встал: коротконогий, с широкой спиной, с маленькой приглаженной головой, ушедшей в плечи. Холодно было смотреть в раскосые темные глаза его. Бороду недавно обрил, усы были закручены, крючковатый нос висел над толстыми губами. — Французских купцов нам не надо — последнюю рубашку снимут… Так… Вот недавно был в Преображенском у государя… Потеха, баловство… Верно… Но и потеха бывает разумная… Немцы, голландцы, мастера, корабельщики, офицеры, — дело знают… Два полка — Семеновский, Преображенский — не нашим чета стрельцам. Купцов иноземных нам не надо, а без иноземцев не обойтись… Заводить у себя железное дело, полотняное, кожевенное, стекольное… Мельницы ставить под лесопилки, как на Кукуе. Заводить флот — вот что надо. А что приговорим мы сегодня налог на лапти… А, да ну вас, — приговаривайте, мне все одно… Он, будто рассердясь, мотнул толстым лицом, закрученными усами, попятился, сел на лавку… В этот день боярская Дума окончательно ничего не приговорила… 7 В морозный вечер много гостей собралось в аустерии. Дурень слуга все подбрасывал березовые дрова в очаг. «О, и жарко же у тебя, Монс!» — гости играли в зернь и карты, смеялись, пели. Иоганн Монс откупорил третью бочку пива. Он сбросил ватный жилет и остался в одной фуфайке. Шея его была сизая. «Эй, Иоганн, ты бы вышел постоять на морозе, у тебя много крови». Монс рассеянно улыбнулся, сам не понимая, что с ним. Шум голосов доносился будто издалека, на глаза навертывались слезы. Подхватил было десять кружек с пивом, — не смог их поднять, расплескал. Истома ползла по телу. Он толкнул дверь, вышел на мороз и прислонился к столбику под навесом. Высоко стоял ледяной месяц в трех радужных огромных кругах. Воздух — полон морозных переливающихся игол… Снег — на земле, на кустах и крышах. Чужая земля, чужое небо, смерть на всем. Он часто задышал… Что-то с невероятной быстротой близилось к нему… Ах, только бы еще раз взглянуть на родную Тюрингию, — где уютный городок в долине меж гор над озером!.. Слезы потекли по его щекам. Режущая боль схватила сердце… Он нащупал дверь, с трудом открыл, и свет свечей, дрожащие лица гостей показались пепельными. Грудь всколыхнулась, выдавила вопль, и он упал… |
| Стрельцов, видимо, на Москве кое-кто ждал. Их челобитная сразу пошла (через дворцовую бабу) в Кремль, в девичий терем, где не крепко запертая жила Софьина сестра, царевна Марфа. Через ту же бабу от Марфы был скорый ответ. «У нас наверху позамялось: некоторые бояре, что на Кукуй часто ездят и с иноземцами кумятся, хотят царевича Алексея задушить. Да мы его подменили, и они, рассердясь, молодую царицу били по щекам… Что будет, — не знаем… А государь — неведомо жив, неведомо мертв… Если вы, стрельцы, на Москву не поторопитесь, не видать вам Москвы совсем, про вас уж указ написан…» С этим письмом стрельцы бегали по площадям и, где нужно, кричали: «Бывало, царевна Софья кормила по восьми раз в году по триста человек, и сестры ее, царевны, кормили ж, — давали в мясоед простым людям языки говяжьи и студень, полотки гусины, куры в кашах и пироги с говядиной и яйцами, а потом давали соленую буженину, и тешки, и снятки, и вина вдоволь, двойного меду цыженого… Вот какие цари-то у нас были… А ныне хорошо жрут одни иноземцы, а вам всем с голоду помереть, на ваш-то сытый кусок крокодилов за морем покупают». Приходили они шуметь к Стрелецкому приказу, не испугались и боярина Ивана Борисовича Троекурова, а когда нескольких крикунов схватили было, повели в тюрьму, — отбили товарищей… Князь-кесарь вызвал генералов — Гордона, Автонома Головина, и порешили — незамедлительно беглых стрельцов выбить из Москвы вон. Федор Юрьевич в сильной тревоге поехал проверять гвардейские и солдатские полки, но повсюду было тихо, смирно. Отобрали сто человек семеновцев и вызвали охотников из посадского купечества. Ночью, без шума, пошли в слободу, по стрелецким дворам, начали ломать ворота, выбивать стрельцов поодиночке. Но никто из них не сопротивлялся: «Ай, это вы, семеновцы… Чего шумите, мы и так уйдем…» Брали мешок с пирогами, ружье, завернутое в тряпицу, уходили, посмеиваясь, будто сделали то, зачем были в Москве… Стрельцы уносили на литовский рубеж письмо царевны Софьи. В тот день Марфа посылала с карлицей в Новодевичье царевне Софье в постном пироге стрелецкую челобитную. Софья через карлицу передала ответ: |
| Подьячий ответчика не изошел, а взял человека его. Человек отдан солдату на расписку, что ставиться ему на правеж по вся дни. Когда ответчик укрывался, истец употреблял другое средство: встретив его на улице, кричал караул и объявлял, что есть на него челобитье в N приказе. Его привели на Потешный двор, где отобрана от него сказка, и по сказке доставили в приказ. «1711 г. июля в 3 д. на Потешный двор от Мясницких ворот Тимофеева полку Бибикова солдаты Иван Иванов, Петр Щелоков, а с ними Барашской слободы тяглеца Ивановская жена Солодовникова вдова Степанида, Трофимова дочь привели гостинной сотни Данила Блинова. И приводец Барашской слободы тяглеца Ивановская жена Солодовникова, вдова Степанида Трофимова дочь сказала: того де пришлого человека взяла она для того, что есть на него челобитье в Земском приказе, а какое – явно в том приказе; и от того челобитья он укрывается, для того закричала караул. А вместо его приводчицы руки приложить некому. – А приводной гостиной сотни Данила Блинов сказал: вышеписанной де приводчицы челобитье в Земском приказе на него нету, и от того челобитья он не укрывается; а для чего де она закричала караул, того он не знает. Данило Блинов руку приложил. – Помета: 1711 г. августа в 4 д. по указу великого государя стольник князь Федор Юрьевич Ромодановской, слушав сего приводу, приказал взять приводные деньги по указу и, записав в приход, отослать в Земской приказ и отдать с распискою. – Помета в Земском приказе: привод и приводного принять и расспросить…» 5 августа из приказа Земских дел Блинов освобожден, дав сказку, что явится на срок 7 августа. 7 августа он стал и сказал, что станет на срок 11 августа. 11 августа стал и сказал, что ему проести и волокиту платить невозможно для того, что он ныне у государева дела на Московском отдаточном дворе ларечным у прихода денежной казны, и в той казне ныне не считан. Помета: освободить его на расписку и послать в Ратушу ведение – точно ли он ларечником? Отдан на расписку купчине Посольского приказа, что ему ставиться по вся дни и не съехать и пр... |
|
|
