| В Прешпурге, — издалека виднелись восьмиугольные бревенчатые его башни, дерновые раскаты, уставленные пушками, белые палатки вокруг, — с ума можно было сойти русскому человеку. Как сон какой-то нелепый — игра не игра, и все будто вправду. В размалеванной палате, на золоченом троне под малиновым шатром сидит развалясь король Фридрихус: на башке — медная корона, белый атласный кафтан усажен звездами, поверх — мантия на заячьем меху, на ботфортах — гремучие шпоры, в зубах — табачная трубка… Без всяких шуток сверкает глазами. А вглядишься — Федор Юрьевич. Плюнуть бы, — нельзя. Думный дворянин Зиновьев от отвращения так-то плюнул, — в тот же день и повезли его на мужицкой телеге в ссылку, лишив чести… Наталье Кирилловне самой пришлось ехать в Преображенское, просить, чтобы его простили, вернули… А царь Петр, — тут уже руками только развести, — совсем без чина — в солдатском кафтане. Подходя к трону Фридрихуса, склоняет колено, и адский этот король, если случится, на него кричит, как на простого. Бояре и окольничие сидят — думают в шутовской палате, принимают послов, приговаривают прешпургские указы, горя со стыда… А по ночам — пир и пьянство во дворце у Лефорта, где главенствует второй, ночной владыка, — богопротивный, на кого взглянуть-то зазорно, мужик Микитка Зотов, всешутейший князь-папа кукуйский. Затем, — должно быть, уж для полнейшего разорения, по наговору иноземцев проклятых, — пригнали из Москвы с тысячу дьяков и подьячих, взяли их из приказов, кто помоложе, вооружили, посадили на коней, обучали военному делу без пощады. Фридрихус в Думе сказал: — Скоро до всех доберемся… Не долго тараканам по щелям сидеть. Все поедят у нас солдатской каши… Петр, стоявший у дверей (садиться при короле не смел), громко засмеялся на эти слова. Фридрихус бешено топнул на него шпорой — царь прикрыл рот… Плакать тут надо было, все грехи свои помянув, с молитвой, сообща, пасть царю в ноги: «Руби нам головы, мучай, зверствуй, если не можешь без потехи… Но ты, наследник византийских императоров, в какую бездну влечешь землю российскую… Да уж не тень ли антихриста за плечом твоим?..» Так вот же, — духу не хватило, не смогли сказать. |
| Дьяк перегнулся через стол, шепнул князю-кесарю, указывая глазами на Гришку: — Насторожился, ей, ей, по ушам вижу… — Не признаешь?.. Так… Упрямишься… А — напрасно… И нам с тобой лишние хлопоты, и тебе — лишние муки телесные… Ну, ладно… Теперь вот что мне расскажи… В чьи именно дома ты ходил? Кому именно ты читал из сей тетради про желание укротить нынешнее время, ярость его, и о желании вернуть буднишние времена?.. Князь-кесарь, будто просыпаясь, приподнял брови, лицо его вздулось. Палач мягко подошел к лежащему ниц Гришке, потрогал его, покачал головой… — Князь Федор Юрьевич, нет, сегодня он говорить не станет. Зря только будем его беспокоить. С дыбы да пяти кнутов он окостенел… Надо отложить до завтра. Князь-кесарь застучал ногтями по столу. Но Силантий, палач, был опытен, — если человек окостенел, его — хоть перешиби пополам — правды от него не добьешься. А дело было весьма важное: со взятием распопа Гришки князь-кесарь нападал на след — если не прямого заговора — во всяком случае злобного ворчания и упрямства среди московских особ, все еще сожалеющих о боярских вольностях при царевне Софье, что по сей день томится в Новодевичьем под черным клобуком. Но — делать нечего — князь-кесарь поднялся и пошел наверх по гнилой лестнице. Дьяк Чичерин остался хлопотать около Гришки. 4 Утро было сырое, теплое, мглистое. В переулках пахло мокрыми заборами и дымками из печных труб. Лошадь шлепала по лужам. Гаврила слез с верха у ворот Преображенского приказа и долго не мог добиться караульного офицера. «Куда же он, сатана, провалился?» — крикнул он усатому солдату, стоявшему у ворот. «А кто его знает, все время тут был, куда-то ушел…» — «Так — сбегай, найди его…» — «Никак не могу отлучиться…» — «Ну пусти меня за ворота…» — «Никого не велено пускать…» «Так я сам пройду», — Гаврила толкнул его, чтобы шагнуть за калитку, солдат сказал: «А вот — отвори калитку, я тебя, по артикулу, штыком буду пороть…» Тогда на шум вышел наконец караульный офицер, скучавший до этого в будке по ту сторону ворот, — конопатый, с маленьким лицом и никуда не смотревшими глазами. Гаврила кинулся к нему, объясняя, что привез из Питербурга почту и должен передать ее в собственные руки князю Федору Юрьевичу. |
| Свадебная процессия двинулась. Впереди, весь в золоте, шел маршал свадьбы, тоже гость из Москвы, боярин князь Петр Иванович Прозоровский. За ним выступал жених, наряженный кардиналом. Потом, в санях, с четырьмя медведями на привязи – страшно ревевшими, оттого что их дразнили рогатинами – ехал, с рылями на медвежьих перевязях – князь-кесарь, Федор Юрьевич Ромодановский, представлявший царя Давида. Потом, с такими же рылями, шли: фельдмаршал князь Меншиков, генерал-адмирал граф Апраксин, генерал-фельдцейхмейстер граф Брюс, генерал Вейде и польско-саксонский посланник Фицтум – все в беретах и черных мантиях гамбургских бургомистров, последуемые самим царем и генералами: Бутурлиным и князем Трубецким, с корабельным мастером Скляевым, одетыми в матросское платье и барабанившими весьма усердно в pendant почтенному боярину Тихону Никитичу Стрешневу, трубившему в большой рог. Далее перед изумленной толпой зрителей вытягивался бесконечный ряд китайцев – с дудочками, венециан – со свирелями, скороходов – с большими палками, римских архиепископов – с рогами, турок – с тарелками, рудокопов – с цитрами, немецких пастухов – с флейтами, ассесоров – с соловьями, американцев – с деревянными вилами, древних лифляндских рыцарей – верхом, с флейтами и дудками, докторов – в красных плащах с книгами, матросов – с трещотками, в охобнях с тулумбасами и набатами, венгерцев – со сковородами, поляков – со скрипками, норвежских крестьян – с ворданами, калмыков–с балалайками, в шубах с тазами, пасторов – с гудками, китоловов – с копьями, шкиперов – с охотничьими свистками, армян и японцев – с флейтами, прусских почтальонов – с рожками, охотников – с рогами и проч. Были еще македонцы, бернардинские монахи, тунгусы, тиремарские мужики, турецкие дровосеки, гондурасы (Honduras), рыболовы, люди в нихонском платье, в баурской одежде, в конарском платье, в коротких шубах, надетых навыворот, одни – с гобоями, другие – с трубами, колокольчиками, варганами, рогами, новгородскими трещотками, свирелями, пузырями, наполненными горохом, глиняными дудками, хизинскими горшками, органными трубками, старинными сипилками, литаврами, волынками и проч. |
| Отослав Кочубеевну домой, Мазепа этим не помешал ее родителям разголосить о похищении и позоре. На упреки отца он отвечал следующим письмом: «Пан Кочубей! Пишешь нам о каком-то своем сердечном горе, но следовало бы тебе жаловаться на свою гордую, велеречивую жену, которую, как вижу, не умеешь или не можешь сдерживать: она, а никто другой причиною твоей печали, если какая теперь в доме твоем обретается. Убегала св. великомученица Варвара пред отцом своим, Диоскором, не в дом гетманский, но в подлейшее место, к овчарам, в расселины каменные, страха ради смутного. Не можешь никогда быть свободен от печали и обеспечен в своем благосостоянии, пока не выкинешь из сердца своего бунтовничьего духа, который не столько в тебе от природы, сколько с подущения женского, и если тебе и всему дому твоему приключилась какая беда, то должен плакаться только на свою и на женину проклятую гордость и высокоумие. Шестнадцать лет прощалось великим и многим вашим смерти достойным проступкам, но, как вижу, терпение и доброта моя не повели ни к чему доброму. Если упоминаешь в своем пашквильном письме о каком-то блуде, то я не знаю и не понимаю ничего, разве сам блудишь, когда жонки слушаешь, потому что в народе говорится: Gdzie ogon rzondzi tam pewnie glowa blondzi (где хвост управляет, там голова в ошибки впадает)». После таких объяснений разгорелась непримиримая вражда. Мазепа, получая известия, что мать мучит его возлюбленную, кричал о мщении. «Сам не знаю, – писал он Матрене, – що з нею, гадиною, чинити? Дай того Бог з душею разлучив, хто нас разлучает! Знав бы я, як над ворогами помститися, толко ти мине руки звязала. Прошу и велце, мое серденко, яким колвек способом обачься зо мною, що маю с вашей милостью далей чинити; боюж болш не буду ворогам своим терпети, конечно одомщение учиню, а якое, сама обачишь». Кочубей спешил предупредить гетмана. В сентябре 1707 года в страшном Преображенском приказе сидел его начальник, князь Федор Юрьевич Ромодановский с товарищами; перед ним стоял монах и рассказывал: «Я из севского Спасского монастыря иеромонах, зовут меня Никанором; в нынешнем июле месяце ходил я на Богомолье в Киев с товарищем монахом Трифилием и крестьянином того же Спасского монастыря. |
| - А как на ваш взгляд, Достоевский был православным писателем? Это не случайно, что Запад Достоевского так любит. В нем есть много темных загадок. Как он любил описывать грязную, пыльную, кровавую Россию! - Ох... Во всяком случае, скончался он как православный человек. В последние годы жизни причащался. Но не случайно, что Запад его так любит. В нем есть много темных загадок. Как он любил описывать грязную, пыльную, кровавую Россию! Как много у него отвратительных персонажей! Как много смакуется безобразное! - Я со школьной скамьи ненавижу сон Раскольникова про убийство лошади. - Ужасный сон! И заметьте, Александр Юрьевич, первое собрание сочинений, выпущенное большевиками, - Достоевского. - При том что Ленин его ненавидел, называл «архискверным». А роман «Бесы»... Принято говорить о том, что он пророческий... Но, может, Федор Михайлович не напророчествовал, а накаркал? - Я если и перечитываю Достоевского, то только «Зимние воспоминания о летних впечатлениях». Какие там перлы! Например: «Ведь француженки только для того и выходят замуж, чтобы немедленно начать изменять мужу»... Многие его произведения пришибают читателя так, что у того опускаются руки, жить не хочется. Отцы Церкви учат о даре рассуждения: «Отбирайте, что вам полезно для души, а что не полезно». На русской литературе огромный грех лежит. Об этом и Розанов много писал. Вместо того чтобы пить из чистых источников: сочинений Тихона Задонского, Феофана Затворника и им подобным, - писатели пили из мутных источников и читателей своих к ним приучали. Владимир Крупин во время Великорецкого крестного хода - Вы, Владимир Николаевич, говорите о святоотеческой литературе, но ведь нельзя и художественную литературу отвергать полностью. Ведь и Сам Спаситель в Евангелиях ведет Себя как художник. Его проповеди облечены в художественные образы, Он прибегает к притчам постоянно. Образы, создаваемые Христом, работают на мысль, на воспитание души. В этом задача художественного слова. - Безусловно. Но образы, создаваемые Христом, работают на мысль, на воспитание души. В этом задача художественного слова. А у нас пропагандируют произведения, которые уносят читателя в черную дыру. |
| Заглянуть в глубину человеческой души дано, наверное, многим, но высветить душу и показать изнанку ее под силу только художникам, прежде всего, творцам художественного слова. Слово остается универсальным инструментом познания, осознания и преобразования мира, который дан человеку. А от преобразования в Живых душах начинается преобразование семьи, общества, государства, всечеловечности. Достоевский прозревает от Пушкина, Достоевский помогает прозревать нам. Эту эстафету передают литераторы из прошлого в наше время. В. Семёнов: Надо же как интересно у Вас получилось, Сергей Юрьевич! А теперь я прочту основные положения из текста присланного нам Михаилом Аникиным, по уважительным причинам не сумевшего прийти на нашу дискуссию. Он также как Дверницкий, Грунтовский, Локиев, Красильщиков и Семёнов, член «Собора православной интеллигенции СПб», сотрудник Эрмитажа, кандидат искусствоведения, член Союза писателей России, главный редактор альманаха «Петербургские строфы»: Среди писателей золотого века русской литературы Федор Михайлович Достоевский занимает особое место. Симптоматично, что некоторые экономисты-модернисты в новой России высказываются о нем с крайней степенью раздражения и даже озлобленности. Тут прежде всего на ум приходит высказывание Анатолия Чубайса, который откровенно называл себя его противником и до сих пор является одним из оппонентов русского гения. « И я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку. Он, безусловно, гений, но его представление о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски " . (Российская газета, 19.11.2004 г.).В этом проявляется глубокая родственная природа так называемых «демократов» и большевиков. Последние также остро не понимали и не принимали Достоевского. Напомнить тут можно несколько известных выражений вождя Октябрьского революции (или, все-таки – переворота?) Ульянова-Ленина (приведем широко известные его оценки): « На эту дрянь у меня нет свободного времени». |
| В самом начале княжения Гедимина уже упоминается о столкновениях его с князьями русскими, галицкими и волынскими; можем принять известие, что эти князья хотели сообща с Немецким орденом сдержать опасные стремления литовского владельца и первые начали против него наступательное движение. Но за верность дальнейших известий о ходе борьбы историк ручаться уже не может; по одним свидетельствам, в 1320 году Гедимин предпринял поход на Владимир Волынский, где княжил Владимир Владимирович, под предводительством которого граждане оказали упорное сопротивление; наконец князь Владимир пал, и стольный город его отворил ворота победителю, причем в войске Гедиминовом литва занимала незначительную часть; большинство же состояло из русских – полочан, жителей Новгородка, Гродна. Таким образом, по одним известиям, Владимирское княжество завоевано Гедимином; но, по другим, Владимир, Луцк и вся земля Волынская досталась Любарту, сыну Гедиминову, которого последний князь этой страны, не имея сыновей, принял к дочери. Здесь сказано, что Луцк вместе с Владимиром взят был Любартом в приданое за женою; а по другим известиям, в Луцке княжил особый князь, Лев Юрьевич, который, испугавшись участи князя владимирского, бросил свой стольный город и убежал в Брянск, где у него были родственники. Луцк поддался Гедимину, и бояре, собранные со всей Волыни, признали его своим князем, удержав прежние права, обычаи, веру. На следующий 1321 год Гедимин двинулся к Киеву, которым владел какой-то князь Станислав; на помощь к нему пришел Олег, князь переяславский, Святослав и Василий, князья брянские, и вместе с ними бежавший из Волыни князь Лев. Над рекою Ирпенем сошлись неприятели – и Гедимин победил; князья Олег и Лев были убиты, Станислав убежал в Брянск с тамошними князьями; Белгород сдался победителю, но Киев выдержал двухмесячную осаду; наконец граждане, не видя ниоткуда помощи, собрались на вече и решили поддаться литовскому князю, который с триумфом въехал в Золотые ворота. Другие города русские последовали примеру Киева; Гедимин оставил везде старый порядок, только посажал своих наместников и гарнизоны по городам. Наместником в Киеве был назначен Миндовг, князь гольшанский. Новгородская летопись под 1331 годом упоминает о киевском князе Федоре, который вместе с татарским баскаком гнался, как разбойник, за новгородским владыкою Василием, шедшим от митрополита из Волыни; новгородцы, провожавшие владыку, остереглись, и Федор не посмел напасть на них. |
| — Ух, — сказал он, — ну вот, я и пришел. — Вытащил из-за пазухи цветной большой платок, вытер лицо, шею, мокрые волосы, начесанные на лоб. Это был самый страшный на Москве человек — князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский. — Слышали мы, слышали, — неладные здесь дела начались. Ай, ай, ай! — Сунув платок за пазуху армяка, князь-кесарь перекатил глаза на царевен Катерину и Марью. — Марципану захотелось? Так, так, так… А глупость-то хуже воровства… Шум вышел большой. — Он повернул, как идол, широкое лицо к Наталье. — За деньгами их посылали в Немецкую слободу, — вот что. Значит, у кого-то в деньгах нужда. Ты уж на меня не гневайся, — придется около дома сестриц твоих караул поставить. В чулане у них живет баба-кимрянка и носит тайно еду в горшочке на пустырь за огородом, в брошенную баньку. В той баньке живет беглый распоп Гришка… (Тут Катерина и Марья побелели, схватились за щеки.) Который распоп Гришка варит будто бы в баньке любовное зелье, и зелье от зачатия, и чтобы плод сбрасывать. Ладно. Нам известно, что распоп Гришка, кроме того, в баньке пишет подметные воровские письма, и по ночам ходит в Немецкую слободу на дворы к некоторым посланникам, и заходит к женщине-черноряске, которая, черноряска, бывает в Новодевичьем монастыре, моет там полы, и моет пол в келье у бывшей правительницы Софьи Алексеевны… (Князь-кесарь говорил негромко, медленно, в светлице никто не дышал.) Так я здесь останусь небольшое время, любезная Наталья Алексеевна, а ты уж не марайся в эти дела, ступай домой по вечерней прохладе… Глава вторая 1 За столом сидели три брата Бровкины — Алексей, Яков и Гаврила. Случай был редкий по теперешним временам, чтобы так свидеться, душевно поговорить за чаркой вина. Нынче все — спех, все — недосуг, сегодня ты здесь, завтра уже мчишься за тысячу верст в санях, закопавшись в сено под тулупом… Оказалось, что людей мало, людей не хватает. Яков приехал из Воронежа, Гаврила — из Москвы. Обоим было указано ставить на левом берегу Невы, повыше устья Фонтанки, амбары, или цейхгаузы, у воды — причалы, на воде — боны и крепить весь берег сваями — в ожидании первых кораблей балтийского флота, который со всем поспешением строился близ Лодейного Поля на Свири. Туда в прошлом году ездил Александр Данилович Меньшиков, велел валить мачтовый лес и как раз на святую неделю заложил первую верфь. Туда привезены были знаменитые плотники из Олонецкого уезда и кузнецы из Устюжины Железопольской. Молодые мастера-навигаторы, научившиеся этим делам в Амстердаме, старые мастера из Воронежа и Архангельска, славные мастера из Голландии и Англии строили на Свири двадцатипушечные фрегаты, шнявы, галиоты, бригантины, буера, галеры и шмаки. Петр Алексеевич прискакал туда же еще по санному пути, и скоро ожидали его здесь, в Питербурге. |
| Все мятежники, содержавшиеся под караулом в разных соседних местах, были сведены в одно четырьмя полками гвардии и подвергнуты новым пыткам и новым истязаниям. Преображенское обратилось в темницу, в место суда и застенков для приведенных арестантов. Ежедневно, был ли то будний день или праздник, допросчики занимались своим делом, все дни считались вполне хорошими и законными для мучений. Сколько было преступников, столько и кнутов; сколько было допросчиков, столько и палачей. Князь Федор Юрьевич Ромодановский, будучи строже прочих, был тем способнее к произведению допросов. Сам великий князь, из недоверчивости к своим приближенным, принял на себя обязанность следователя. Он задавал вопросы и тщательно сличал ответы преступников, от не сознававшихся настойчиво требовал признания и тех, которые более упорствовали в молчании, приказывал предавать жестоким мукам и, ежели они много показывали, еще допытывался от них новых объяснений. Когда от чрезмерного мучения допрашиваемые, совершенно ослабев, лишались сознания и чувств, тогда государь приказывал лекарям восстановлять медицинскими пособиями силы допрашиваемых; преданные новым истязаниям, они вновь теряли свои силы. Весь месяц октябрь прошел в изувечивании спин преступников ударами кнутов и в обжигании огнем: только в тот день спасались они от плетей или от пламени, в который колесо, кол или топор лишали их жизни. Стрельцов приговаривали к этим казням только тогда, когда показания их доставляли удовлетворительные сведения касательно начальников мятежа. Начальники мятежа По общему мнению, подполковник Колпаков столько же превосходил прочих своим коварством, насколько был их выше чином: его секли кнутом, после чего так долго обжигали ему спину огнем, что он наконец лишился разом чувств и возможности говорить. Из опасения, чтобы преждевременная смерть не устранила его не в пору от дальнейшего допроса, Колпаков передан был на попечение царскому врачу господину Карбонари, чтобы тот медицинскими пособиями возбудил в нем почти погашенную жизнь; когда подполковник несколько оправился, его подвергли новым пыткам и сильнейшим истязаниям, среди которых он испустил дух. |
| За потолком пропел необыкновенной мощности и страсти голос, и гитара пошла маршем. — Единственное средство — отказать от квартиры, — забарахтался в простынях Василиса, — это же немыслимо. Ни днем, ни ночью нет покоя. Идут и поют юнкера Гвардейской школы! — Хотя, впрочем, на случай чего… Оно верно, время-то теперь ужасное. Кого еще пустишь, неизвестно, а тут офицеры, в случае чего — защита-то и есть… Брысь! — крикнул Василиса на яростную мышь. Гитара… гитара… гитара… Четыре огня в столовой люстре. Знамена синего дыма. Кремовые шторы наглухо закрыли застекленную веранду. Часов не слышно. На белизне скатерти свежие букеты тепличных роз, три бутылки водки и германские узкие бутылки белых вин. Лафитные стаканы, яблоки в сверкающих изломах ваз, ломтики лимона, крошки, крошки, чай… На кресле скомканный лист юмористической газеты «Чертова кукла». Качается туман в головах, то в сторону несет на золотой остров беспричинной радости, то бросает в мутный вал тревоги. Глядят в тумане развязные слова: Голым профилем на ежа не сядешь! — Вот веселая сволочь… А пушки-то стихли. А-стра-умие, черт меня возьми! Водка, водка и туман. Ар-ра-та-там! Гитара. Арбуз не стоит печь на мыле, Американцы победили. Мышлаевский, где-то за завесой дыма, рассмеялся. Он пьян. Игривы Брейтмана остроты, И где же сенегальцев роты? — Где же? В самом деле? Где же? — добивался мутный Мышлаевский. Рожают овцы под брезентом, Родзянко будет президентом. — Но талантливы, мерзавцы, ничего не поделаешь! Елена, которой не дали опомниться после отъезда Тальберга… от белого вина не пропадает боль совсем, а только тупеет, Елена на председательском месте, на узком конце стола, в кресле. На противоположном — Мышлаевский, мохнат, бел, в халате и лицо в пятнах от водки и бешеной усталости. Глаза его в красных кольцах — стужа, пережитый страх, водка, злоба. По длинным граням стола, с одной стороны Алексей и Николка, а с другой — Леонид Юрьевич Шервинский, бывшего лейб-гвардии уланского полка поручик, а ныне адъютант в штабе князя Белорукова, и рядом с ним подпоручик Степанов, Федор Николаевич, артиллерист, он же по александровской гимназической кличке — Карась. |
|
|
