| Замуж Анна не вышла, тянула на себе всех домашних. В войну убили брата, надорвавшись, от тяжёлой работы, умерла его жена, и на руках у Анны остались пять иждивенцев: трое детей брата, парализованный отец и старенькая мама. Пошла девушка работать на лесоповал. Ростом маленькая, метр пятьдесят, худенькая, но работящая, выносливая. На лесоповале работали большей частью мужчины. Дали норму: пять кубометров в день. Это целый самосвал. Нужно было спилить дерево, отрубить сучья, распилить ствол на круглые чурки. Оплату давали продуктами, и учётчик записывал трудодни в свою учётную карточку. Продуктов не хватало на большую семью, и Анна попросила увеличить её норму до восьми кубометров. Над ней смеялись—такая норма не каждому мужчине под силу. Но Анна молилась, и Господь помогал ей. После работы она спешила в Благовещенский храм. Храм этот старинный, первый раз о нём упоминается в летописи Козельска в 1709 году. Анна хорошо знала историю родного храма, почитала всех подвижников, которые молились здесь. Особенно запомнилась ей история молчальника Тита. На меня эта история тоже произвела большое впечатление, не могу удержаться, чтобы не поделиться ею с вами, мои дорогие читатели. Молчальник Тит, до сих пор чтимый в Козельске, подвизался в Благовещенском храме в девятнадцатом веке, первой его четверти. Он был нищим странником, ходил по святым местам, жил даже как отшельник в лесу. Потом, получив, видимо, какое-то тайное уведомление, пришёл в Благовещенский храм. На расспросы прихожан отвечал только знаками как глухонемой. Отчего он пустился странствовать? Отчего дал обет молчания? Пережил ли он какую-то тяжёлую скорбь, удар судьбы или просто услышал зов Божий и откликнулся на него всем сердцем? Этого мы уже никогда не узнаем… Как зовут его — стало известно, когда перебирали имена святых по алфавиту: утвердительный знак последовал за именем Тита. Молчальник стал помогать семье служившего в этом храме священника, отца Феодота. Тит выполнял всю чёрную работу: колол дрова, носил воду, помогал по хозяйству и оставлял работу только по звону колокола, возвещавшего о начале службы. В храме он молился в притворе, распростершись ниц, чуть поднимая голову от деревянного помоста. |
| Молчальник – Тихон Святогорский (Память 13 августа). Отец Тихон в мире Тимофей, родом из-под Устюга, сын бедного поселянина-перевозчика. От самой юности желание благоугождать Господу и хранить непорочность пути своего пред Ним занимало и чрезвычайно действовало на сердце Тимофея, так что он решился вовсе оставить мир и на пустынных пажитях Валаама укрепить свой дух опытами строгого подвижничества. Там он принимал начатки иночества, там в изнурительных трудах безусловного послушания истощал он свои силы физические, между тем, как сердце его разогревалось сладкою любовью к кроткому Иисусу и преисполнялось религиозными чувствами необходимости, еще здесь в жизни, стать выше своей собственной природы, усвоить себе таинственно, укоренить глубоко и затаить от людей в сердце своем радости царствия Божия, т.е. здесь уже слиться духом своим в один дух с Господом. Его только любить, желать и искать. О. Тихон, среди мира и пространства жизненных путей, приучал себя думать, что для него в целом мире – только он сам и Бог , как выразился преп. Антоний Великий , или, что все одно и то же, чтоб, кроме Бога и своих слабостей, ничего не видеть и не знать, и чтобы никакая укоризненная мысль, особенно в рассуждении ближних, не касалась ума его. Лет до 20 отец Тихон подвизался на Валааме изумительным образом и, наконец, чтоб праздностью бесед не отвлекаться от Иисусовой молитвы, стяжанной строгими трудами послушания, придумал связать свои уста молчанием. Вследствие сего, о. Тихон притворился, будто апоплексический удар поразил языки его; на все вопросы начальства и братии он начал отделываться минами, а потом мало-помалу утвердился в подвиге молчания и вышел из него победителем. Носились, впрочем, слухи, и все знали, что отец Тихон притворно, а не по болезни, молчал; но никто не был в силах развязать его языка ни убеждениями, ни ласковостью, ни легкой пыткой, исключая некоторых особенных случаев и крайностей, когда сам он, без всякой просьбы со стороны других, раскрывал свои уста, из которых раздавались слова утешения и назиданий; но это было так редко, так таинственно, что только те знали, кто удостаивался его собственного расположения и доверчивости, или, справедливее сказать, кто был в опасности и в отчаянном положении. |
| XXI век — век лжи цветущей и процветающей. Ещё Патриарх Алексий II говорил, что ХХ век устал от слов. Сегодня политика и дипломатия всё чаще строятся на принципе: «Один пишем, два — в уме». Все произносят высокие, правильные слова, но часто за этими словами ничего не стоит. Для многих современных общественных деятелей расхождение слов с делами — даже не предмет стыда. Поэтому слова воспринимаются ныне как пена над кружкой пива, как мираж, как нечто, к чему прислушиваться нет никакого смысла. Молчание — золото Не таково евангельское отношение к слову. «Да будет слово ваше: да, да; нет, нет» (Мф. 5, 37), а все клятвенные выражения — «голову даю на отсечение», «только через мой труп», — безусловно, от лукавого. Вот почему нам, дорогие друзья, нужно долго думать, прежде чем изречь слово. Последствия необдуманного, неосторожного, ложного слова всегда бывают не в пользу того, кто пулемётной очередью испущает из своих уст напыщенную ложь. Русский народ всегда знал цену слову, говоря: «Слово — серебро, молчание — золото». В Древней Руси человек, отваживающийся взять в руки перо, чтобы на хартии начертать «последнее сказание», предварял свою литературную деятельность ни чем иным, как молчальничеством. Молчальниками были наши знаменитые летописцы. Молчальниками были и те иноки, которые, умудрившись духовно, затем изрекали или писали духовное слово. Оставим для домашнего задания размышление о том, как в нашей собственной жизни избегать лжи большой и маленькой. Скажем в заключение, что только подлинная любовь может научить нас различать добро и зло на уровне мыслей и слов. Иногда бывает и так, что несоответствующее действительности по форме истинно по сути. Ведь в общении с людьми главное — руководствоваться желанием сберечь внутренний мир человека, не подвергая слушателя непосильному для него искушению. Подготовил Леонид Виноградов Поскольку вы здесь... У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей. |
| В этих видах он сохранял свое безмолвие около трех лет. За несколько времени до исхода этого срока он перестал посещать и обитель по воскресным и праздничным дням. Один брат носил ему и пищу в пустынь, особенно в зимнее время, когда у о. Серафима не было своих овощей. Пища приносилась однажды в неделю, в день воскресный. Трудно было назначенному брату совершать это послушание в зимнее время! Дороги в пустынь о. Серафима не было. Бредет он, бывало, во время вьюги по снегу, утопая в нем по колени, с недельным запасом в руках для старца – молчальника!.. Вошедши в сени, носивший брат, обыкновенно, произносил молитву. Старец, сказавши про себя: аминь, отворял дверь из келлии в сени. Сложив руки на груди крестообразно, он становился у дверей потупив лицо долу на землю: сам ни благословит брата, ни даже взглянет на него. А пришедший брат, помолившись, по обычаю, и поклонившись старцу в ноги, полагал пищу на лоточек, лежавший на столе в сенях. С своей стороны о. Серафим клал на лоточек же или малую частицу хлеба или немного капусты. Пришедший брат внимательно замечал это. Сими знаками старец безмолвно давал знать, чего принести в будущее воскресенье: хлеба или капусты. И опять принесший брат, сотворив молитву, кланялся старцу в ноги и, попросив молитв его о себе, возвращался в обитель, не услышавши от о. Серафима ни единого слова. Все это были только видимые, наружные знамения молчальничества. Существо же подвига состояло не в наружном удалении от общительности, но в безмолвии ума, в отречении от всяких житейских помыслов для чистейшего посвящения себя Господу. Такое молчальничество, по описанию самого старца, имело многие плоды. Оно решительно обезоруживало диавола для борьбы с пустынножителем. «Когда мы в молчании пребываем – говорил о. Серафим, – тогда враг, диавол, ничего не успеет относительно к потаенному сердца человеку: сие же должно разуметь о молчании в разуме. Оно рождает в душе молчальника разные плоды духа. От уединения и молчания – говорил он – рождаются умиление и кротость: действие сей последней в сердце человеческом можно уподобить тихой воде Силоамской, которая течет без шума и звука, как говорит о ней пророк Исаия: воды Силоамли текущие тисе (тихо) ( Ис. 8:6 ). |
| Замуж Анна не вышла, тянула на себе всех домашних. В войну убили брата; надорвавшись, от тяжелой работы, умерла его жена, и на руках у Анны остались пять иждивенцев: трое детей брата, парализованный отец и старенькая мама. Пошла девушка работать на лесоповал. Ростом маленькая, метр пятьдесят, худенькая, но работящая, выносливая. На лесоповале работали большей частью мужчины. Дали норму: пять кубометров в день. Это целый самосвал. Нужно было спилить дерево, отрубить сучья, распилить ствол на круглые чурки. Оплату давали продуктами, и учетчик записывал трудодни в свою учетную карточку. Продуктов не хватало на большую семью, и Анна попросила увеличить ее норму до восьми кубометров. Над ней смеялись: такая норма не каждому мужчине под силу. Но Анна молилась, и Господь помогал ей. Благовещенский храм. Козельск После работы она спешила в Благовещенский храм. Храм этот старинный, первый раз о нем упоминается в летописи Козельска в 1709 году. Анна хорошо знала историю родного храма, почитала всех подвижников, которые молились здесь. Особенно запомнилась ей история молчальника Тита. На меня эта история тоже произвела большое впечатление, не могу удержаться, чтобы не поделиться ею с вами, мои дорогие читатели. Молчальник Тит, до сих пор чтимый в Козельске, подвизался в Благовещенском храме в XIX веке, в первой его четверти. Он был нищим странником, ходил по святым местам, жил даже как отшельник в лесу. Потом, получив, видимо, какое-то тайное уведомление, пришел в Благовещенский храм и молился в притворе, распростершись ниц перед иконой Страшного суда. На расспросы прихожан отвечал только знаками как глухонемой. Отчего он пустился странствовать? Отчего дал обет молчания? Пережил ли он какую-то тяжелую скорбь, удар судьбы или просто услышал зов Божий и откликнулся на него всем сердцем? Этого мы уже никогда не узнаем… Как зовут его, стало известно, когда перебирали имена святых по алфавиту: утвердительный знак последовал за именем Тита. Молчальник стал помогать семье служившего в этом храме священника, отца Феодота. Тит выполнял всю черную работу: колол дрова, носил воду, помогал по хозяйству – и оставлял работу только по звону колокола, возвещавшего о начале службы. В храме он молился в притворе, распростершись ниц, чуть поднимая голову от деревянного помоста. |
| Пахомий пользовался уважением и любовью Иверских настоятелей, архимандритов Лаврентия и Вениамина, которые сами проходили жизнь подвижническую и сочувствовали его духовному настроению. Он дожил свой век и скончался простым монатейным монахом. В течение 20-ти лет он жил в одной келлии в верхнем этаже братского корпуса, но по распоряжению монастырского начальства под конец жизни своей был перемещен в другую келлию, находившуюся в нижнем этаже, низменную и сырую, которая очень вредно повлияла на его и без того слабое здоровье. Трудно было старцу-молчальнику жить в этой келлии; но он все терпел, редко, когда жаловался близкой к нему Иверской братии на ее неудобство, а только видимо слабел и дряхлел. С наступлением 1886 года, о. Пахомий стал некоторым из друзей своих духовных прикровенно предрекать, что этот год будет последним в его жизни. Все складывал руки на груди, по примеру покойников, указывал на небо, а потом на землю, давая понять, что скоро душа его оставит сей мир, а тело опущено будет в землю. В начале 1886 года впервые был напечатан акафист св. праведному Иакову, Боровичскому чудотворцу, еще во дни настоятельства в Иверском монастыре архимандрита Вениамина. По напечатании этого акафиста положено в Иверском монастыре соборне совершать его еженедельно по вторникам пред ракой мощей св. праведного Иакова. О. Пахомий с великим утешением отнесся к этому молитвенному чествованию и прославлению многочтимого им угодника Божия. Когда акафист читался у раки мощей св. праведного Иакова, старец-молчальник с радостным выражением лица всегда его выслушивал, показывая нередко потом братии рукою, как он рад, что, наконец, и св. Иаков имеет акафист, в честь его составленный, как и прочие великие чудотворцы земли Русской. В августе 1886 года о. Пахомий стал видимо ослабевать в силах телесных и очень изменился. Близкие к нему лица из братии Иверской желали снять с него фотографическую карточку, но старец решительно от этого отказался, замахал рукою и начал плевать, что означало у него крайнюю степень неудовольствия. |
| Еще вчера ввечеру посетил он монастырского отца Ферапонта в особой келье его за пасекой и был поражен этою встречей, которая произвела на него чрезвычайное и ужасающее впечатление. Старец этот, отец Ферапонт, был тот самый престарелый монах, великий постник и молчальник, о котором мы уже и упоминали как о противнике старца Зосимы, и главное — старчества, которое и считал он вредным и легкомысленным новшеством. Противник этот был чрезвычайно опасный, несмотря на то, что он, как молчальник, почти и не говорил ни с кем ни слова. Опасен же был он, главное, тем, что множество братии вполне сочувствовало ему, а из приходящих мирских очень многие чтили его как великого праведника и подвижника, несмотря на то, что видели в нем несомненно юродивого. Но юродство-то и пленяло. К старцу Зосиме этот отец Ферапонт никогда не ходил. Хотя он и проживал в скиту, но его не очень-то беспокоили скитскими правилами, потому опять-таки, что держал он себя прямо юродивым. Было ему лет семьдесят пять, если не более, а проживал он за скитскою пасекой, в углу стены, в старой, почти развалившейся деревянной келье, поставленной тут еще в древнейшие времена, еще в прошлом столетии, для одного тоже величайшего постника и молчальника, отца Ионы, прожившего до ста пяти лет и о подвигах которого даже до сих пор ходили в монастыре и в окрестностях его многие любопытнейшие рассказы. Отец Ферапонт добился того, что и его наконец поселили, лет семь тому назад, в этой самой уединенной келейке, то есть просто в избе, но которая весьма похожа была на часовню, ибо заключала в себе чрезвычайно много жертвованных образов с теплившимися вековечно пред ними жертвованными лампадками, как бы смотреть за которыми и возжигать их и приставлен был отец Ферапонт. Ел он, как говорили (да оно и правда было), всего лишь по два фунта хлеба в три дня, не более; приносил ему их каждые три дня живший тут же на пасеке пасечник, но даже и с этим прислуживавшим ему пасечником отец Ферапонт тоже редко когда молвил слово. Эти четыре фунта хлеба, вместе с воскресною просвиркой , после поздней обедни аккуратно присылаемой блаженному игуменом, и составляли всё его недельное пропитание. |
| Инструктором по вязке был отец Петр, соловецкий инок. Лет уже более тридцати занимался он этим делом. Руки у него были, как дубовые корневища: суковатые, корявые, перекореженные, с твердыми, как железо, ногтями, но крепости в пальцах необычайной; металлические номерные бляшки, потолще серебряного рубля, двумя пальцами в трубки скатывал, а собой был невелик и широк в плечах, человек, как человек. Раз в июле, в субботу, приходит он утром на вязку, потолковал с конвойным и к нам: – Нынче вы, братики, одни работайте… без меня. – Заболел, что ли, отец Петр? – Нет, слава Богу, носит Господь, милует… Иное у нас дело нынче – погребение. – А кто ж у вас, отец, помер? – Схимник наш, молчальник, что в затворе пребывал. Он и преставился Господу, а когда – того не знаем. Сухарики-то ему раз в неделю носили. По субботам. Нынче утречком пришли, вступили в затвор, а он, голубчик, лежит перед образом, лбом в землю уперся… Должно земной поклон клал и в тот самый раз Господь его душеньку принял. Сладостно это, утешно, и честь старцу великая, значит, венец райский заслужил… А стать тому должно еще в середу или во вторник. Сухарики-то старые непоедены и масло в лампаде все выгорело… – Потухла лампада? – вскрикнул я невольно. – Нет, тлелась еще малым светом. Подлинно – неугасимая. В фитильке малая толика елея оставалась. – И не перетухла? – Не допустили того. Подлили из склянницы с великим бережением, она и снова засияла перед лицом Господа… – Засмердел он, молчальник, али навроде мошшей вышел? – поинтересовался один из нашей артели крестьянин-повстанец. – Нет, будто духом не отдает… Да и откуда духу в нем взяться? Высох он, как лист, подвижник наш… По своей святой жизни. Утробу свою испостил, кости да кожица. – Такое возможно… Конечно, и от праведной жизни тоже бывает, чтобы, значит, не гнить, бывает, это верно… Хоронили в лесу, около земляной кельи, и нас никого туда не пустили, даже священников, но весть о смерти схимника взволновала многих в кремле. О ней говорили, ощупью искали в ней какого-то сокровенного смысла, тайного знамения. |
| Инструктором по вязке был отец Петр, соловецкий инок. Лет уже более тридцати занимался он этим делом. Руки у него были, как дубовые корневища: суковатые, корявые, перекореженные, с твердыми, как железо, ногтями, но крепости в пальцах необычайной; металлические номерные бляшки, потолще серебряного рубля, двумя пальцами в трубки скатывал, а собой был невелик и широк в плечах, человек, как человек. Раз в июле, в субботу, приходит он утром на вязку, потолковал с конвойным и к нам: – Нынче вы, братики, одни работайте… без меня. – Заболел, что ли, отец Петр? – Нет, слава Богу, носит Господь, милует… Иное у нас дело нынче – погребение. – А кто ж у вас, отец, помер? – Схимник наш, молчальник, что в затворе пребывал. Он и преставился Господу, а когда – того не знаем. Сухарики-то ему раз в неделю носили. По субботам. Нынче утречком пришли, вступили в затвор, а он, голубчик, лежит перед образом, лбом в землю уперся… Должно земной поклон клал и в тот самый раз Господь его душеньку принял. Сладостно это, утешно, и честь старцу великая, значит, венец райский заслужил… А стать тому должно еще в середу или во вторник. Сухарики-то старые непоедены и масло в лампаде всё выгорело… – Потухла лампада? – вскрикнул я невольно. – Нет, тлелась еще малым светом. Подлинно – неугасимая. В фитильке малая толика елея оставалась. – И не перетухла? – Не допустили того. Подлили из склянницы с великим бережением, она и снова засияла перед лицом Господа… – Засмердел он, молчальник, али навроде мошшей вышел? – поинтересовался один из нашей артели крестьянин-повстанец. – Нет, быдто духом не отдает… Да и откуда духу в нем взяться? Высох он, как лист, подвижник наш… По своей святой жизни. Утробу свою испостил, кости да кожица. – Такое возможно… Конечно, и от праведной жизни тоже бывает, чтобы, значит, не гнить, бывает, это верно… Хоронили в лесу, около земляной кельи, и нас никого туда не пустили, даже священников, но весть о смерти схимника взволновала многих в кремле. О ней говорили, ощупью искали в ней какого-то сокровенного смысла, тайного знамения. |
| Некоторое время сектанты питались только тем, что заготовили до переписи населения, или собранными грибами и ягодами. Самые истовые умерли от голода, большая же часть вышли из секты после 1965 г., убедившись, что предсказание о конце света не сбылось. Еще более ярко отчуждение от «мира» и крайний аскетизм проявились в деятельности движения т. н. молчальников, полностью отказавшихся от общения с окружающим миром. Молчальничество появилось в 1955 г. в Сосновском р-не Тамбовской обл. Его основательницей была Л. Кислякова, ее ближайшими помощниками стали вернувшиеся из заключения активисты И. п. х. В 1956-1957 гг. движение распространилось на 4 района области и, по сведениям советских исследователей, объединяло 137 чел., среди них было 30% мужчин. Многие принявшие обет молчания жили в крайней нищете. Местные власти почти сразу же развернули активную борьбу с членами группы. Через народные суды они лишались родительских прав, детей помещали в детдома, за каждой семьей молчальников были закреплены агитаторы. Колхозы и сельсоветы сев.-вост. части Тамбовщины создали фонд для оказания материальной поддержки сектантов, «одураченных вожаками». В 1957 г. Л. Кислякову поместили в психиатрическую больницу. В кон. 50-х гг. уголовное преследование лидеров И. п. х. возобновилось. Многие из них вновь перешли на нелегальное положение, другие были арестованы. В 1958 г. был арестован глава леонтьевцев Л. Грицан, установивший в заключении связь с представителями других течений И. п. х. и якобы возведенный ими в «епископский сан». В том же году крупные подпольные группы И. п. х. были разгромлены в Харьковской и Луганской областях. Лидером луганской общины был проповедник Г. Цымбал, составивший «Манифест истинно православных христиан» с кратким изложением вероучения и истории своего религ. объединения. В 1958 г. в дер. Ямаши в Чувашской АССР был арестован местный руководитель михайловцев Г. Русаков. В 1960 г. большая группа михайловцев во главе с А. Тузеевым была раскрыта в Татарской АССР. Вскоре был арестован и лидер михайловцев М. |
|
|
