| «Шедшие впереди заставляли его молчать; но он еще громче кричал: Сын Давидов! помилуй меня» (ст. 39). Видимо, его заставляли замолчать по той причине, что считали такое исповедание неуместным, а может быть, были и не согласны с ним. К этим людям, наверное, можно отнести слова пророка Моисея, которые я приводил в начале проповеди: «Проклят всякий, кто сбивает слепого с пути», ибо они действительно хотели сбить его с пути, конечно, не с обычной дороги, а с духовного пути ко Господу. Но слепой пренебрег их неверием и даже давлением на него, проявив твердость и мужество. Всегда бывает очень трудно идти против всех, даже если точно знаешь, что ты прав. «Но он еще громче кричал: Сын Давидов! помилуй меня». Он словно бы не слышал окрики запрета, обращенные к нему из толпы, и кричал «еще громче», то есть заглушая их. Господь, как Всеведущий Бог, конечно, знал о том, что происходит в душе этого слепого, но позволил ему проявить свою ревность и веру для того, чтобы слепой сам утвердился в своем стремлении приблизиться к Господу Иисусу Христу и получить от Него просимое — зрение телесное и духовное, то есть истинную веру. «Иисус, остановившись, велел привести его к Себе: и, когда тот подошел к Нему, спросил его: чего ты хочешь от Меня? Он сказал: Господи! чтобы мне прозреть» (ст. 40-41). Конечно, это первостепенное желание для человека, лишенного зрения. Но в этих словах видна и его вера: он понимал, что Сын Давидов, Иисус из Назарета, может сделать все. «Иисус сказал ему: прозри! вера твоя спасла тебя» (ст. 42). Вера спасла его, потому что даровала зрение и в то же время посредством этого чуда укрепилась в его душе. Перед ним вполне раскрылась тайна воплощения Сына Божия. И, конечно же, если он еще до исцеления так настойчиво выкрикивал это исповедание: «Иисус, Сын Давидов!», то тем более теперь он всей душой поверил в Мессию. «И он тотчас прозрел и пошел за Ним, славя Бога» (ст. 43). Из того, что слепой, прозрев, пошел за Господом Иисусом Христом, славя Бога, можно сделать вывод, что он стал учеником Христовым, Его последователем. Действительно, в таком случае справедливы слова Спасителя, что вера его спасла, — потому что она сделала его христианином. «И весь народ, видя это, воздал хвалу Богу» (ст. 43). |
| Перстами легкими, как сон, Моих зениц коснулся он. Отверзлись вещие зеницы... Демоническая пелена спадает, и Врубель обретает вещее зрение. Таков закон всякого подлинного знания. Оно начинается с очищения и обновления. Много личного для Врубеля в картине «Голова Пророка». Здесь так очевидно портретное сходство. Как много перестрадал этот человек. Взгляд, исполненный боли, но и просветленный, возвышенный. Он смотрит на мир не с ненавистью и презрением, как некогда «Демон поверженный», а видя прекрасную тайну и глубину самой жизни. Поистине, мукой купленное просветление. Времена обострения психического расстройства сменяются у художника спокойными периодами. Он выходит из больницы, живет в Петербурге, пишет и рисует. Но с 1906 года Михаил Александрович почти не покидает клинику. Его последние работы: «Видение пророка Иезекииля» и портрет поэта Брюсова. Брюсов вспоминал эти сеансы в больнице. «Очень мучила Врубеля мысль о том, что он дурно, грешно прожил свою жизнь, и что в наказание за то, против его воли, в его картинах оказываются непристойные сцены. “Это дьявол делает с моими картинами. Ему дана власть, за то, что я будучи не достоин, писал Богоматерь и Христа. Он все мои картины исказил”». Можно отнести эти признания к нездоровому состоянию психики Врубеля. А, может быть, здесь истинное и горькое сожаление о том, что к нему, как к художнику, столь поздно пришло прозрение; о том, что он тратил свой несомненный дар на возвеличивание пустоты. Последние четыре года Врубель, слепой и безумный, доживал в петербургских психиатрических клиниках. Его жена приходила к нему и пела, пела только для него. Михаил Александрович это очень любил. Врубель — тревожная, зрячая душа. Он пленился демоном, но демон оказался лжепророком. За всеми его соблазнами на деле лежала пустота, бездна. Врубель душой коснулся этой страшной пустоты и заплатил за это знание слишком дорогой ценой — разрушением души. На его похоронах Блок скажет: «Врубель оставил нам своих демонов как заклинателей против лилового зла, против ночи». Вряд ли как заклинателей. Это не химеры Нотр-Дам-де-Пари. Это образы тьмы, которые преследовали художника всю его жизнь. |
| по своему содержанию сектантские песнопения очень часто противоречат одно другому; 3) многие сектантские песнопения должны быть отвергнуты всяким христианином уже потому, что в них вместо христианского смирения содержится фарисейская гордость и необыкновенное сектантское самомнение; и 4) некоторые сектантские молитвенные песни заслуживают не уважения, а уничтожения, так как содержать явную ложь и даже ереси и потому вводят в великий грех того, кто по ним молится Богу. Желающим убедиться в справедливости высказанного нами о содержании сектантских песен считаем необходимым сделать указание: 1) приводя примеры для доказательства известного положения, мы даем предпочтение сборникам сектантских песен новейшим и более распространенным, хотя не оставляем без внимания и все остальные сборники песней; 2) при ссылке на известное место песнопения мы приводим начальные слова последнего, печатая их жирным шрифтом; 3) названия сборников мы приводим сокращенно, а именно: Пр. Хр. – «Приношение православным христианам». Д. П. – «Духовные песни». Л. С. – «Любимые стихи». Р. П. – Радостные песни Сиона». Г. – «Гимны для христиан Еван.-Лют. испов.». Г. В. – «Голос веры». С. С. – Собрание стихотворений. С. Д. С. – «Сборник духовн. стихотворений для христиан Евангельско-лютеранского исповедания. Гус. – «Гусли». Н. – «Нотные песнопения» (числом 73). Ц. Ш. – «Цифровая школа». 36 §I Насколько безграмотно написаны сектантские молитвенные песнопения даже в самых новейших их сборниках, можно было бы видеть из многочисленных примеров, но мы ограничимся хотя несколькими. Так в песне « Приношу Христу сомненье » читаем: «Если враг меня стращает Мой Христос покой дает» (Гус.457:2). В песне: " Я не стыжусь возвещать »: " Близь Христа я душой оживел Близь Христа на век от тьмы прозрев» (Гус.568:2). В песне: " Смертных щит и Царь вселенной »: «Но где есть слово человека, Могущее Тебя возвесть Не станет земнородных века Все чудеса Твои исчесть» (С.Д.С.5:5). В песне: » Радостно, радостно в путь я иду »: «Сладкого пения глас слышу я, |
| Сатин . …Однажды я спросил его: «Дед! зачем живут люди?..» (Стараясь говорить голосом Луки и подражая его манерам.) «А — для лучшего люди-то живут, милачок! Вот, скажем, живут столяры и всё — хлам-народ… И вот от них рождается столяр… такой столяр, какого подобного и не видала земля, — всех превысил, и нет ему во столярах равного. Всему он столярному делу свой облик даёт… и сразу дело на двадцать лет вперёд двигает… Так же и все другие… слесаря, там… сапожники и прочие рабочие люди… и все крестьяне… и даже господа — для лучшего живут! Всяк думает, что для себя проживает, ан выходит, что для лучшего! По сту лет… а может, и больше — для лучшего человека живут!» (7,173-174). В идее прогресса скрытно таится идея Царства Божия на земле. Это подразумевается и в словах старика Луки, с которыми соглашается Сатин — а ему Горький передоверил высказать свои важнейшие гуманистические мечты. Гуманизм без помышлений о земном благоденствии не может же обойтись. При том он обнаруживает себя — пренебрежением к человеку; невыдающиеся люди — всё «хлам-народ». В пьесе выведены люди, как раз не отвечающие этой предназначенности движения к лучшему, остановившиеся — и гибнущие оттого. Они также не имеют веры: её убила в них эмпирическая реальность. Закрываясь от этой пугающей их реальности, они подменили веру дурманом иллюзий, живут ими, а то и просто одурманивают себя водкой, картами, воровским промыслом. В пьесе «На дне» писатель совершил акт отвержения прежних собственных заблуждений: идеализации босячества и ухода в измышленный мир, созданный посторонней фантазией (вспомним, как он разъяснял необходимость чтения книг). Горький прозревает то, в чём сам прежде был не твёрд: «Я — знаю ложь! Кто слаб душой… и кто живёт чужими соками — тем ложь нужна… одних она поддерживает, другие прикрываются ею… А кто сам себе хозяин… кто независим и не жрёт чужого — зачем тому ложь? Ложь — религия рабов и хозяев… Правда — бог свободного человека!» (7,173). Но правда становится в системе художественной образности драматурга некоей абстракцией, поэтому взамен одной лжи автор утверждает ложь иную — обман гуманизма, идеи которого пародийно звучат в пьяной беседе двух опустившихся «на дно» босяков, шулера и сутенёра. Гуманизм есть новая иллюзия, которая заменит прежние, — Горький показал это объективно, хотел он того или нет. Бытие человека в безбожном пространстве — обессмысливается. Не устанем это повторять. |
| — Да она… она почти всегда занята… Этот толстый дурак был еще и нахал. «Что за нахальство так отвечать!» — подумал я и стал испытывать унижение от разговора с ним. — Хорошо… Я к пей сам позвоню. Сказавши это с недовольным видом и почти не кланяясь, я удалился. «Туг кое–то недоразумение… — думал я. — Это нельзя принимать так просто, в буквальном смысле… Нельзя же, в самом деле, считать, что Радина — истеричная мещанка, и больше ничего. Тогда нужно поверить и тому, что у нее три мужа… Это–то уж во всяком случае не так… Мало ли, что могут говорить всякие идиотки на кухне? Радина — великий, мировой мастер, небывалый гений и мыслитель, и меня в этом не переубедишь никакими кухонными сценами». Так размышлял я, идя домой. Нечего и говорить о том, что я тут же решил обязательно добиться разговора с нею и, в особенности, близкого знакомства, несмотря ни на какие препятствия. Не скрою: это желание было теперь уже иным, не тем девственным, священным трепетом, который я испытывал с 1–го по 4–е декабря. Тогда мне хотелось прикоснуться к этому великому источнику мудрости, гениальности, красоты, и я, считая себя перед нею ничтожной пылью, хотел, по выражению Тютчева, «дышать божественным огнем» . Теперь же я стремился к Радиной… я бы сказал, просто защитить ее саму перед ее собственным дивным образом, который заставил тогда, 1–го декабря, дрожать не только ведь меня, но еше больше тысячи человек. Невозможно было оставить это в таком виде и — успокоиться. Зачем я к ней пошел? Я пошел к ней затем, зачем всякое растение тянется к солнцу, зачем всякий звереныш вылезает из своей норы, когда весеннее солнце пригреет все живущее и когда захочется света, жизни, тепла и радости. Странно и спрашивать меня: зачем я пошел к Радиной? Ведь около гения и страшно, и весело, и серьезно, и также игриво… Около гения празднично. Вы не знаете, что такое гений, если спрашиваете, зачем я пошел к Радиной. О, как упоительно дышать гениальным прозрением, чувствовать эту мягкую силу, эту чудную власть красоты над собою, эту вечно капризную и полную всяких неожиданностей стихию гениальной души. Туг все: и любовь, и ласка, и страх, и тревога. Туг и надежды, и смелая радость борьбы. Тут решаешься на что–то великое и находишь в душе непочатые силы; и в то же время ты — робок, несмел, незащищен, ты ребенок. Все бурлит и пенится в существе человека, и — вот–вот что–то случится великое. Все мягко, наивно, бездонноглубоко и мудро. Кого коснулся гений, тот всегда влюблен, тот всегда хочет слиться с гениальной душой, чтобы вечно и счастливо пребывать в ее блаженно–юной, игривой стихии. Нельзя быть равнодушным перед созданием гения. Конечно, и сама личность того, кто принес нам откровения гения, и сама личность только самых холодных и бездарных из нас может оставить черствыми и равнодушными. Конечно, и личность Радиной не может не быть великой, если она — проводник для нас откровений и тайн гениального духа. |
| И, нисходя, гонцы встают над разумом, Над всей душой, И передать свой дар стремятся сразу нам Любой, — меньшой (1,105-106). Один из даймонов помогал и Андрееву, по его свидетельству, в мистических прозрениях. (Андреев в своей системе различал даймонов и демонов — но не ошибся ли в том?) Главными среди рас античеловечества являются высокоинтеллектуальные демонические игвы , обитающие в шрастрах , инопространственных слоях с высокоразвитой цивилизацией. Там же обитают раругги , возникшие в результате эволюции хищников доисторических эр. Имеются также уицраоры, хищные демоны великодержавной государственности, обитающие по соседству с шрастрами. Свои жизненные силы они, равно как и игвы и раругги, восполняют поглощением шаввы , излучения, порождаемого «государственным комплексом». Уицраоры могут размножаться, но своеобразно: отпочкованием. Главный демон Шаданакара — Гагтунгр , он обитает в Дигме , в мире с пятью пространственными и множеством временных измерений. Он являет собою три ипостаси — Гистург , великий мучитель, Фокерма , великая блудница, и Урпарп , великий осуществитель демонического плана. Просветлённые человеческие души, синклиты , обитают в затомисах, высших слоях всех метакультур. Все эти слои имеют более чем трёхмерное пространственное и чем одномерное временное измерения. Небесная Россия является затомисом российской метакультуры. Синклиты также помогают человечеству в его бытии: — Так, помогая живым мириадам — Всем, кто скитается здесь, позади — Волят невидимо с нами рядом Гении, праведники, вожди. Так, обступая скорбную землю, Мемфис и Дели, Лондон и Ур, Светочей наших включив и объемля, Дышат Синклиты метакультур (1,248). Синклиты русского народа пребывают в Небесном Кремле — больше и негде. Собственно, эти синклиты как будто вполне могут быть приравнены к христианским святым. Недаром в «Железной мистерии» церковный клир поёт молитву: «Храни нас блещущий//Синклите Русский!» (3,69). Зачем было придумывать новый термин? Точно так же: многие понятия, вводимые Андреевым, кажутся, на первый взгляд, тождественными христианским. Но не для того ли они измышляются поэтом, чтобы вывести наше сознание за рамки именно православного миропонимания? И важно: автор мистического триптиха не просто заменяет одни термины другими, но нагромождает множество совершенно незнакомых никому слов, должных выразить абсолютно нехристианские смыслы. Часть понятий он заимствует при этом из разного рода еретических систем, часть из восточных религий, из теософии, но немалая доля в системе “Розы мира” новосотворена воображением поэта. |
| Дома, готовя урок, я прочитывал этот отрывок спокойно, но перед классом, произнося его, я вдруг перенесся туда, в этот кабачок, где звучала песня, и донесшийся въяви голос Якова вдруг пронзил меня, сердце мое захолонуло от восторга, словно бы проклюнулось, хватило воздуха, и к глазам тоже стали подниматься слезы, голос мой сорвался и умолк... Потом те же счастливые слезы проникновения в родное и глубинное я испытал при чтении рассказа И.А.Бунина «Косцы», где рязанские мужики за покосным трудом, встав в ряд и размашисто водя литовками, пели в голос... Как пели, как пели, вынося и вздымая в небеса какое-то неслыханное счастье быть русским человеком... И до сих пор поют, когда находятся слушатели. Как много подобного чуда, подобного волшебного прозрения души в нашей литературе! Это больше, чем художественность - это - редчайшее постижение заложенной в наш народ тайны. Я решаюсь процитировать и себя, это отрывок из повести «Дочь Ивана, мать Ивана». Решаюсь, потому что для меня это не случайные слова, я думал над ними и вложил в них и свою коленопреклоненность перед нашим языком. «... когда звучит в тебе русское слово, издалека-далеко доносящее родство всех, кто творил его и им говорил; когда великим драгоценным закромом, никогда не убывающим и не теряющим сыта, содержится оно в тебе в необходимой полноте, всему-всему на свете зная подлинную цену; когда плачет оно, это слово, горькими слезами уводимых в полон и обвязанных одной вереей многоверстовой колонны молодых русских женщин; когда торжественной медью гремит во дни побед и стольных праздников; когда безошибочно знает оно, в какие минуты говорить страстно и в какие нежно, приготовляя такие речи, лучше которых нигде не сыскать, и как напитать душу ребенка добром, и как утешить старость в усталости и печали - когда есть в тебе это всемогущее родное слово рядом с сердцем и душой – вот тогда ошибиться нельзя. Оно, это слово, сильнее гимна и флага, клятвы и обета; с древнейших времен оно само по себе непорушимая клятва и присяга. Есть оно - и все остальное есть, а нет - и нечем будет закрепить самые искренние порывы». |
| Повесть названа «Трио Чайковского» потому, что музыкальное Трио П. И. Чайковского «кончается не торжествующим аккордом жизни, но — могильным, мертвенным холодом души, превратившейся в бесчувственный труп вместе с телом, если еще не раньше того». Эта музыка становится «резюме жизни» Вершинина потому, что его душа оказалась мертва и не способна ответить на любовь Томилиной, и отказ от этой любви стал для него отказом от самой жизни: «Опустел мир без тебя; и брожу я ныне, оборванный и грязный, по трущобам мертвого мира, нося в себе холодеющий труп вместо души и болезненное старческое нытье вместо твоей гениальной музыки». Ибо человек только тогда, когда «сквозь марево становления, сквозь неразбериху и сутолоку обыденщины, в туманах и мгле бытия увидел родной лик, увидел личность, родную именно как личность», понимает, что «встретился с реальнейшим бытием, с конкретно–жизненным, узнанным и понятым» . И все же отношение Вершинина к любви Томилиной остается по–прежнему двойственным. С одной стороны, в ее чувственности, да и в своем собственном отношении к ней Вершинину видятся то проявления звериных инстинктов, превращающие человека в какой–то автомат словно силой гипноза, то мрачно–алые бездны ада — те самые, из которых возникала неумиротворенная тень Франчески: «Это — мудрость плоти, туманы и кошмары чувственных глубин, в которых ничего не разберет сам сатана». С другой стороны, Вершинин понимает, что встреча с любящей и родной душой могла преобразить этот чувственный ад, эту слепую животность в нечто абсолютно им противоположное, могла воскресить его собственную омертвевшую душу. И тогда бы оказалось, что «просветляется тяжелая и темная пучина инстинкта, который, оставаясь телесным и чревным, преображается вдруг в сердечно расцветшую материю ума, в нервное, но невесомое, бесконечно чувствительную, но безмолвно–блаженную плоть воззрительно–самонаслаждающегося смысла». В горе и кошмаре вершининской жизни проявилась та странная и непонятная слабому человеческому сознанию высшая целесообразность, не будь которой, Вершинин так бы никогда ничего не понял ни в Томилиной, ни в себе, ни в жизни, ни в музыке, ни в Боге. Не будь этого горя и кошмара, Вершинин, при всем своем уме и таланте, при всех своих прозрениях, навсегда бы остался «перекультуреным» , «порочным» человеком, с тем «внутренним развратом», о котором говорит ему Томилина. Вершинин осознает данный ему Томилиной урок и остается навсегда ей верен в душе. Только в ее «чудном и мудро–спокойном образе» видит он и «что–то материнское», и «родную, покинутую даль», которую не разглядел прежде. Жива его любовь к Томилиной, в ней он нашел свою мать, свой род, свою родину, а значит, «жив Бог», а значит, жива и его душа. Как говорит герой лосевского рассказа «Жизнь», «кто любит свое родное, тот не умрет, тот будет вечно в нем жить и вместе с ним жить. И этой радости, этой великой радости достаточно для того, чтобы быть спокойным перед смертью и не убиваться над потерями жизни». |
| «Религия, — по выражению Бердяева, — есть мистика, в которой засветился Логос, началось прозрение смысла вещей». Дионисизм и мистерии были мистикой подсознания; орфики первыми попытались внести в нее начало «разумения», но только Пифагор явился завершителем духовного течения, вышедшего из Дельф, Элевсина и культа Вакха. Более того, он в свою очередь пробудил интеллектуальное движение, которое привело к созданию философии Платона. Основатель религиозной доктрины и отец философского идеализма, Пифагор стоит, таким образом, на развилке путей эллинского духа. По преданию, Пифагор родился около 580 г. до н. э. на острове Самос, вблизи ионийского побережья Малой Азии. Первые познания он мог получить от своего отца, ювелира: в те времена эта профессия требовала многосторонней образованности. Есть указания, что его предки были сирийцами или финикиянами, и, может быть, еще в своей семье он приобщился к религиозной традиции Востока [ 4 ]. Для тогдашней греческой молодежи посещение чужих стран было главным способом расширить запас знаний, и поэтому юность свою Пифагор провел в путешествиях. Ему было лет тридцать, когда он приехал в Египет и там познакомился с древней мудростью жрецов: медициной, математикой и метеорологией. Говорят, что при вторжении персов в Египет Пифагор был захвачен в плен и отвезен в Вавилон. Существует легенда, будто в то время он встретился с иранским пророком Заратустрой и даже побывал в Индии [ 5 ]. Но, по мнению большинства историков, эти сведения (записанные, кстати сказать, много веков спустя после смерти мудреца) являются скорее романом, чем историей [ 6 ]. Наиболее достоверными можно признать указания на поездки Пифагора в Вавилон и особенно Египет, с которыми греки в то время имели тесные отношения. Вполне понятно, что религии этих стран должны были произвести большое впечатление на «любителя мудрости» и дать богатую пищу его воображению и мысли. Вернувшись на Самос, Пифагор нашел родину в руках диктатора Поликрата, который упрочил свою власть, опираясь на союз с персами. Поначалу могло показаться, что остров расцвел после трудных лет политических переворотов. Поликрат, сам выходец из торговой среды, поощрял ремесла и искусства. Повсюду сооружались обширные постройки, поражавшие своим великолепием. При дворе правителя находили приют выдающиеся поэты и художники. Но Пифагор быстро понял цену этой золотой клетки. Опека властей оказалась тяжким бременем для свободы мысли. По словам Порфирия, философ «видел, что тирания слишком сильна, чтобы свободному человеку можно было доблестно переносить надзор и деспотизм» [ 7 ]. Пифагор проникся отвращением к самосскому режиму и задумал навсегда покинуть отечество. «Ненавидя душой тиранию, сам он изгнанье избрал», — говорил Овидий, читавший одну из древних биографий философа [ 8 ]. О подробностях этого переселения (или изгнания?) ничего не известно. Мы знаем лишь, что в 540 г. Пифагор сел на корабль, отплывавший в Италию, и через некоторое время прибыл в город Кротон. |
Не удалось извлечь искомое из базы ((( |
|
|
|
|
