Не удалось извлечь искомое из базы ((( |
|
|
| Аверинцев жил в коммуналке со старорежимными родителями, которым посчастливилось не сесть. А мальчики Муравьевы? Десятилетний Володя и семилетний Лёдька оказались семьей лагерника и ссыльной. Бабушка в Москве жила в деревенском доме то ли без воды, то ли без уборной. Дядя погиб в лагере. Их самих в школе не признали, хоть и бедные, и русские. Лёдьку еще – туда-сюда, а Володю просто травили, хуже бедного Венцловы, сына советского босса. Слава Богу, в шестнадцать лет Володя поступил на филфак. Туг и Боря Успенский, и Лев Кобяков, и Веничка, а для любви к Англии – Скороденко. Может быть, радостней всего (кроме возвращения взрослых) был Пранас, «литовский Пантагрюэль» (так называл его Пинский). Володя стал оживать, но смерть Иры все сорвала. Ему было только двадцать. И тут – 1960-е годы. Он немедленно связался с мальчиками, собиравшимися убить Хрущёва. Вот yж narrow escape ! В 1965-м – Даниэль с Синявским, в 1966-м – у него обыск. Нельзя судить о браках, но их с Галей подчеркнутое благородство бывало нелегким для других. Во всяком случае, счастливым он вряд ли был. Он не зря любил Честертона, думал о доме и о детях. К тридцати Пенаты появились, но очень уж страшным стало время. Как нарочно, около 1968-го – и второй брак, и Чехословакия. Раньше, в 1950-х, еще в счастливое время, он часто влюблялся. Ира называла то Галочку, то Руфь, то еще кого-то. Однако место «прекрасной дамы» было зарезервировано. Как-то эта дама заволновалась и сказала Ире: не вышло бы, как в «Митиной любви». Легкомысленная и здравая Ира заверила, что не выйдет. Однако именно она предложила в апреле 1958-го сварить картошку, закутать ее в плед, купить тресковую печень и с прогулки придти на Зачатьевский, побыть одним. Дама очень боялась об этом сказать, что-то проурчала, но суровый Володя перед домом попрощался и пошел к себе в общежитие. Пришло лето. Пранас повез нас с ним в Литву. 27 июля я вышла замуж. 5 июня 1959 родился мой сын Томас. Зимой 1958-1959-го Муравьев пережил какие-то особые мордаста с еще одной сокурсницей, но к лету они стихли. |
| Словом, «любить дела милосердия» было нелегко и Андрею Сергееву, и Бродскому, и Ледьке (на словах), и Володе. Они ощущали за этим попустительство. Спорили с ними и Аверинцев, и отец Станислав, и о. Александр, но зря. Помню, Володя году в 1973-м написал о. Александру письмо (я и отвозила), где предполагал, что Бог вочеловечиться не мог, поскольку человек очень уж низок. Там была фраза вроде: «Вы уж простите, я ересиарх», и отец потом сказал ему: «Ну, Володя, хоть бы еретик, а то я не могу принять это всерьез, при вашем-то уме». Слава Богу, Володя смеялся. Изредка он бывал у меня; когда о. Александр привозил цыплят для жарки, бежали за питьем и т. п. Тут-то и спорили, очень волновался Сергей Сергеевич. Агрессивным Муравьев с нами не был, но и не уступал. Странно, что все это уложилось в два года, между 5 июля 1973-го (мой день рождения, Муравьев и Лев Андреич Кобяков везут нас с Марией в Матвеевку) и почти точно теми же днями 1975-го. С тех пор мы виделись, уже после моего нового возвращения из Литвы (1984), только на похоронах – Лёдькиных, Юлиных, Ленкиных . Так вот, фон Корен. Конечно, и это утопия, утопия порядка. Да, человек плох, но наводить порядок будут не ангелы, а еще худшие люди, да еще имеющие власть. Спор неразрешим, не в нем суть. Одно дело – суровость к другим, другое – к себе. Володя был очень суров к себе. Что до милосердия, он любил детей, зверей, Пенаты. Романтики он не терпел, как и вообще Аримана, но романтиком был в высшей степени. И вообще, «хотя никто не знает всей правды», кое-что уловить можно. Помню, как году в 1966-м предложили тест про лес, дом и т. п., где был вопрос: «Что вы будете делать, если заблудитесь?». Он сразу ответил: «Помолюсь и выйду на дорогу». Оказалось, что этот вопрос и ответ – о том, как отвечающий умрет. Так и получилось. Довольно долгие годы, когда он был «не силою крепок» ( 1Цар. 2:9 ), он даже злость потерял или от нее отказался. Слава Богу, я дважды подолгу говорила с ним в самом конце 1999 года, и получалось именно это. Он был добрый, не в глупом мирском смысле (от «приставучий» до «попускающий»), а тихий. Единое кровообращение в браке? Этого мы знать не можем. 3. Средневековая словесность |
| В славяноязычных сочинениях христианских писателей средневековья изображения богов обычно именуются по-гречески идолами либо также словами, заимствованными из тюркских языков: кумиры, болваны, истуканы. Их названиями славянского происхождения были «модла» или «кап». Идолы водружались на столпах, поставленных в святилищах, которые часто устраивались на возвышенных местах, на берегах рек и озер, на островах, причем существовали как святилища одного селения или рода, так и целого племени. Судя по позднейшим археологическим материалам и описаниям, их могли устраивать на открытом месте, а могли обносить оградой, водружать над ними крышу и тем самым придавать им вид настоящего храма, вероятно, всегда деревянного. Помимо идолов, предназначенных для общественного поклонения, в своих жилищах древние славяне держали домашние пенаты – идолов покровителей дома, домовых, которые ставились «на очаг или в углу против печи, и если, – как пишет Л. Нидерле, – на Украине и в Польше такой угол и полку, на которую ставят святые иконы, называют божник, а сами иконы – боги, то это явная реминисценция древнего языческого периода» 1236 . Религиозный культ у древних славян, как и у большинства других народов мира, выражался в молитвенных прошениях, обращенных к богам – «модлитва», и жертвоприношениях – «треба», «жертва». Из позднейшей эпохи сохранилось свидетельство Ибн Руста, который писал о том, как «славянин, держа в руках просяное зерно, просит послать обильный урожай» 1237 . Жертву приносили отцы семейства, родовые старейшины, воеводы и князья. Существование особой касты совершителей жертвоприношения – жрецов засвидетельствовано лишь у балтийских славян, но поскольку жрецы имелись у балтов, с которыми славяне на раннем этапе этногенеза составляли балто-славянскую, или, иначе, протославянскую общность, было бы опрометчиво делать вывод, что этот институт появился лишь у одной из ветвей славянства и относительно поздно, уже на исходе языческой эпохи. Прокопий Кесарийский писал о славянах, что «когда им вотвот грозит смерть, охваченным ли болезнью или на войне попавшим в опасное положение, то они дают обещание, если спасутся, тотчас же принести богу жертву за свою душу, и, избегнув смерти, они приносят в жертву, что обещали, и думают, что спасение им куплено ценой этой жертвы» 1238 . |
| Наверное, такой же осталась луговина, через которую бежит крохотная речушка, какой видел ее композитор. Самое главное, спустя десятилетия, на родине Даргомыжского вспомнили, кто был их земляком. На месте, где стоял дом, - скромный постамент. В парке поставлены скамьи: мастера постарались, и к роднику теперь одно удовольствие подойти. Конечно, былого не вернешь, не возвратишь утерянное. И все же, и все же. Население Арсеньевского района невелико, в самом поселке не больше пяти тысяч человек проживает. Нет богатых предприятий, колхозов-миллионеров, а значит и денег нет. Но дорогу к усадьбе все-таки сделали, памятник композитору в поселке поставил. Опять-таки, и не это главное. Смотрю, - в траве этикетки от лимонада, фантики от конфет. Догадываюсь, что недавно здесь провели торжества, посвященные Александру Сергеевичу. И со всех окрестных деревень сюда устремились люди. Знаю, не только затем, чтобы попить пивка или купить что-нибудь вкусненькое. Да и какой праздник без этого? Приехали пообщаться, послушать народную музыку. Ведь как всем им не хватает в наше тяжкое, другого слова не хочу подбирать, время, общения. Не беда, что большинство никогда не слышали оперу " Русалка " . Но люди, которые встречались мне по дороге, с гордостью говорили о Даргомыжском, они говорили, что он их земляк. А это означает, что их дети обязательно прослушают эту оперу. Прослушают и восхитятся, и снова придут сюда, на этот берег, где так и кажется, что там, за ивами, должна стоять старая мельница. Совсем неважно, что ее здесь никогда не было. Воспоминания детства, - самые сильные, самые незабываемые. Родные места, стоит их только посетить, с новой силой заставляют биться наши сердца, вновь оживают забытые запахи, звуки. Без сомненья, сочиняя свою бессмертную оперу, Даргомыжский мысленно возвращался в свои родные пенаты, вновь слышал песни, услышанные на этих берегах. Но как странны порой ассоциации, вызванные нашими мыслями! Очень люблю " Русалку " , но в этот момент поймал себя на том, что напеваю мелодию совсем другого композитора. Напеваю бессознательно, не вдумываясь, что , собственно, " мурлыкаю " . Да это же дуэт из " Пиковой дамы " Чайковского. |
| выше) и повторяет слова Ломоносова: «я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у Царя Небесного» (Дневник 10 мая 1834), но одновременно в письме к жене, с явным намеком, что это адресовано власти, могущей снова распечатать письмо, высказывает общее политическое суждение: «Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности (inviolabilitd de famille) невозможно. Каторга не в пример лучше» (III, 122). Эта идея обоснована у Пушкина религиозно: она стоит в связи с культом домашнего очага, «пенатов», «божеств домашних», как хранителей уединения и независимости духовной жизни. Это религиозное ощущение проходит через все поэтическое творчество Пушкина и находит свое завершающее выражение в «гимне пенатам» («Еще одной высокой важной песни...»): «пенаты» учат человека «науке первой: чтить самого себя». В другом стихотворении («Два чувства дивно близки нам») Пушкин прославляет, как «животворящую святыню», «самостоянье человека, залог величия его». 382 Из этого принципа уважения к духовной жизни человека и к неприкосновенности и святости домашнего очага вырастает и общее требование прочного правопорядка. В «Мыслях на дороге», именно в связи с обоснованием правомерности цензуры, подчеркивается необходимость, чтобы «устав», которым руководится цензура, был «священ и непреложен», и это указание подкрепляется общим соображением: «Несостоятельность закона столь же вредит правительству (власти), как и несостоятельность денежного обязательства» (Собр.соч. изд.«Слово», VI, 245). В оценке деятельности Петра Великого Пушкин записывает: «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его Указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего – вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика» (Соч.изд.«Слово», V, 443; особая отметка Пушкина указывает, что эта мысль должна была проникать задуманную, оставшуюся ненаписанной «Историю Петра Великого»). |
| Процент иностранцев среди студентов, конечно, свидетельствует о репутации института в глобальном образовательном пространстве, но никак не соотносится с качеством образования. Во-первых, высокое число иностранных студентов возможно лишь в случае, если обучение ведется на хорошо знакомом им, интернациональном языке. Таковым в современном мире является английский, а не, например, немецкий или французский и тем более не родной язык Пушкина и Льва Толстого. Доминирование же английского языка обусловлено прежде всего политическим и экономическим влиянием США. Во-вторых, в гуманитарных дисциплинах, изучающих русскую культуру и историю, процент иностранных студиозусов не может быть высоким по определению. Русский язык в современном мире не принадлежит к числу наиболее распространенных и авторитетных, а желающих знакомиться с памятниками русской изящной словесности в оригинале и раньше, и сейчас было не очень много. В-третьих, обыкновенно студент решается покинуть родные пенаты и обречь себя на жизнь чужестранца, только если для него приемлемы условия новой среды, ее быт и нравы. Притягательность нового места обитания определяется уровнем цивилизованности. Современная же Россия, оставаясь страной культурной, страной цивилизованной не является. Всякий, кто непредвзято взглянет хотя бы на российскую манеру автомобильной езды (впрочем, как и на поведение едва ли не большинства пешеходов), не сможет упрекнуть меня в очернительстве. А так называемых патриотов, может статься, разуверит сравнение оксфордского и российского (в том числе столичного) студенческого общежития. Или — эксперимент гастрономический — московского и стэнфордского студенческого кафе. Или, наконец, — опыт обонятельный — сравнение отхожего места едва ли не в любом российском университете с туалетом, допустим, в Сеульском национальном университете. (Называю только те иностранные университеты, в которых довелось побывать.) Впрочем, о чем тут говорить, если, например, в лекционных и семинарских аудиториях корпусов советской постройки, принадлежащих МГУ — не самому бедному и не худшему с точки зрения комфорта университету, — нет кондиционеров, окна на зиму нередко забивают гвоздями (ручки сломаны-с!..), половина лифтов отключена из экономии, а в вечернее время коридоры и лестницы из той же экономии погружаются в морочную сине-серую полумглу. Как в морге. О ксенофобии, скинхедах и проч. умолчим. Все это, может быть, и говорит, даже вопиет, о наших бедах и язвах. Но к уровню образования прямого отношения не имеет. |
| Можем, если угодно, сказать кое-что и о Ларах, которых народ считает богами улиц и путей, потому что греки называют улицы λαρας. Нигидий в различных сочинениях признает их то за стражей кровель и домов, то за тех Куретов 500 , которые некогда, посредством шума оружия, скрывали, как утверждают, крик Юпитера, то говорит, что так называются Самофракийские Дигиты, которых греки называют пятью Идейскими Дактилями 501 . Также Варрон колеблется и то говорит, что это – Маны 502 и что поэтому мать Ларов называется Манией, то признает их за богов воздуха и героев, то утверждает, следуя мнениям древних, что Лары – это Ларвы 503 , как бы некоторого рода гении и души умерших. Было бы слишком продолжительным и нескончаемым делом рассмотреть каждую частность в отдельности и через сами сочинения показать, что нет ни одного из предполагаемых и признаваемых вами богов, о котором вами не высказывались бы неопределенные и противоречивые мнения с тысячью различий, но ради краткости и чтобы не затягивать, достаточно сказанного. Слишком трудно было бы также собрать столь многое вместе, между тем как из одного-двух [примеров] ясно видно, что все у вас шатко и неустойчиво и что ничего определенного вы не говорите о том, что утверждаете. Вы, может быть, скажете: «Хотя мы не знаем, в частности, кто такие Лары, Novensiles и Пенаты, но само согласие писателей доказывает, что они существуют и имеют соответствующий их роду образ в числе небожителей». Но каким образом можно знать, существует ли какой-либо бог, если остается неизвестным и если не знают, что он такое, и каким образом может иметь значение испрашивание благодеяний, если совершенно неизвестно, кто и в каких случаях должен призываться для помощи? Ибо всякий, стремящийся получить ответ какого-либо божества, необходимо должен знать, к кому следует обращаться, кого умолять, у кого испрашивать помощи в человеческих делах и нуждах, тем более что и сами вы указываете, что не все боги могут все исполнять, и что гнев и оскорбление каждого из них примиряются различными обрядами. |
| А. Т. Болотов сделал решительный шаг в направлении реалистического понимания приусадебного парка как художественного образа каждого конкретного ландшафта. Свою концепцию паркового строительства Болотов воплотил, прежде всего, в родовом имении. По собственным чертежам в 1769 г. он построил в Дворянинове новый дом, деревянный и просторный, на высоком холме у речки Скниги. «Сия, — писал Болотов, — образуя течением своим в сем месте огромное полукружие, катила струи свои чрез многие каменистые броды и производила тем всегда тихий и приятный шумок… Из окон дома моего видима была великая обширность мест, украшенная полями, лесами,, рощами и вдали многими селениями и несколькими церквами, а вид был столь прекрасный, что я и поныне еще не могу красотами оного довольно налюбоваться» . В Дворянинове Болóтов заложил один из первых пейзажных парков в России: старинный верхний сад соединил с нижним, и «распространив сей последний» преобразил, учитывая и английский опыт, устроил несколько прудов («множество вод») и других садовых украшений. Этот усадебный парк: «приют спокойствия, трудов и вдохновенья», стал предметом его гордости и утешения в научных занятиях. Родные пенаты Болотов изобразил в своих рисунках и стихах. Небольшой сборник «Стихотворения натурологические или живописующие природу» (тир. 500 экз.) в 2013 г. вышел в издательстве «Белый город», стихи опубликованы впервые. Это лирическое описание имения, выполненное в жанре посланий: «К моему жилищу вообще», «К небу испещренному белыми облаками», «К роще моей старейшей на клину», «К саду полевому что за прудом», «К пруду нижнему» ,«К пруду верхнему или Банному», «К саду во время цвета яблоней», «Стихи к березе… стоящей в саду перед хоромами», «К черемухе цветущей», «К одуванчикам цветущим»… Такой любезный, негромкий, такой задушевный разговор с обителью своею, с каждым ее «насельником», а ведь и цветы, былинки и деревья, и воды внимают гласу человеческому, и сколь приятнее он, столь вольнее дыхание природы. Художник любуется созданиями своими, воспевает (этот глагол присутствует почти во всех стихах) их, это его живые собеседники, верно, самые приязливые и благодушные такожде. |
| Молчание давалось нам нелегко, но от напряженности этой тишины нам становилось еще веселее: выходило, будто мы не брали воду у Репина, а крали ее. Без звука вешал он ведро на округлую шею крана, а потом снимал и ставил на крупный гравий. Теперь наша очередь. Мы надевали тяжелое ведро на палку и, не спуская глаз с качающейся — вот-вот выплеснется! — воды, благоговейно несли ее. — Тише, тише, тише, тише! — свистящим шепотом требовал наш командир. Но вот он снова отворял перед нами резные ворота и снова затворял их. Вот наконец мы миновали забор, и тут накопившийся в нас шум победоносно вырывался на волю. Все мы разного роста, палка больно бьет по ногам и бокам, вода норовит расплескаться, но нам это нипочем. Отойдя от «Пенатов», мы привольно выкрикиваем давно уже сочиненную, привычную и каждый раз заново веселящую песню: Два пня, Два корня, У забора, У плетня, — Чтобы не было разбито, Чтобы не было пролито… Мы в ожидании смолкаем. Ожидание кажется долгим, хотя оно длится мгновение. — Блямс! — выкрикивает он. Мы по команде опускаем ведро на землю и плюхаемся рядом. Он вместе с нами. Боба смотрит в воду, с удивлением разглядывая, как комкает и корежит вода его лицо. — Марш! — выкрикивает наш повелитель. — Одна нога здесь, другая там! И снова мы затягиваем наш водяной гимн, ожидая блаженного «блямс!». От него мы всегда ожидали веселого чародейства. Если с ним, значит уж так завлекательно — не оторвешься. Особенно: «идем путешествовать». На почту ли, рукопись отправить, на берег ли моря, за водой ли в «Пенаты», в лавку ли на станцию, или шагать на край света, или отправиться в плаванье — это уже все равно: лишь бы с ним. Серьезной угрозой из его уст считали мы в детстве одну: «Не возьму с собой». «Завтра не возьму с собой». Куда не возьмет? Это уже и не важно. С собой не возьмет, вот куда. Оставит дома. Расстанется. Все будут с ним, все возле, вместе — а я одна. Без его шагов, голоса, рук, насмешек. Сиди в саду и делай вид, что читаешь. Гляди на калитку и прислушивайся: жди, когда с Большой Дороги в переулочек поворотят голоса, и вот ближе и ближе его голос, покрывающий все, высокий, с примесью свиста и шепота, командующий и насмешливый вместе. |
|
|
