| Имени его Масанов Валентину не называл. Все это очень любопытно. Рассказывал Валентин кое-что из нравов десантников, их столкновениях с парашютистками. Мало радостного во всём этом. Жуткие гримасы войны. Нескоро и нелегко будет отрезвляться народ от военного дурмана. Я перечитал на днях «Лже-Нерона» Фейхтвангера второй раз. Опять сильное впечатление. Варрон и Теренций мне близки многим. Особенно Варрон. Любопытен его конец. Жизнь все-таки оказывается сильнее всего. И даже после крушения всех планов и, казалось бы, в момент полной безнадежности жизненный инстинкт побеждает позыв к самоубийству. 2-й фронт в Европе развертывается благополучно. Вчера известие о прорыве нашими войсками финского фронта. Сегодня в газетах сообщение, что финны разрушили и сожгли «Пенаты» Репина. Сколько бессмысленности и жестокости творит война! Я невольно думаю о Жорже. Как хочется видеть его и говорить с ним... Над Москвою, говорят, еженощно летают сторожевые аэростаты. Неужели еще надо ждать воздушных нападений? А может быть, и отравляющих газов? Какие ужасы таит будущее? На радостные сюрпризы не особенно приходится рассчитывать... 16.6.44 г. Был на базаре, покупал сахар и как-то против желания (не было свободных денег) купил сборник «25 лет исторической науки в СССР». Изд. Академии Наук, 1942 г., за 10 рублей, хотя номинал 16 рублей. Неожиданно в 6 час. явилась Н[аталья] И[вановна] Флоренская, расстроенная, чуть не в слезах, и сказала, что В[асилий] П[авлович] сильно болен брюшным тифом, у него бред, он избил маму, три женщины с ним никак не могут справиться, просила придти помочь. У Флоренских я застал ужасную картину. В[асилий] П[авлович] бредил под впечатлением недавно прочитанной им книги Эренбурга «Трест ДЕ». Он говорил связно и почти логично, но в глазах светилось безумие. Ему казалось, что фашисты хотят отравить СССР тончайшей химической пылью, которую они будут рассеивать с самолетов. Только у него есть средство спасти всех. А его объявили больным и нарочно отравляют псевдолекарствами и обессиливают подкупленные врачи. |
| Боги греческие ограничены даже по времени своего бытия: – им приписывалось бессмертие, но не вечное или изначальное бытие; они не безусловно свободны и независимы. Существует судьба, которая выше богов и которой подчинен даже сам Зевс, владыка богов. Судьба эта представляема была как непонятная слепая сила, как закон необходимости, царствующей над мipoм. – Ясно таким образом, что греческая религия имела те же пантеистические основы, как и все другие религии древности. Источник жизни и ее верховное начало есть какая-то непонятная роковая сила, сама в себе слепая. Высшее проявление этой силы – разумная человеческая жизнь, представителями которой служат боги, т. е. идеальные типы человека. Но эта разумная жизнь возникает из той же природы, что и жизнь неразумных существ, из вечного хаоса, – как объясняется это в греческой космогонии – и затем исчезает снова в той же природе, обращаясь в ее общую, неуловимую, утонченную сущность. Греки, как и все народы язычества, мало понимали идею личного бессмертия: сказания их о подземном царстве аида, населенном блуждающими тенями умерших, суть не что иное, как поэтическая идеализация смерти, отрицание жизни. Римская религия была тем же антропоморфизмом, как и греческая, с тем различием, что, сообразно с своим практическим характером, римлянин обожал по преимуществу практические проявления человеческой жизни. Тогда как божества Греции полнее обнимают собою проявления человеческой жизни и касаются идеальных ее сторон (Афина, Афродита и проч.), – в Риме они служили олицетворением проявлений по преимуществу семейной, общественной и государственной жизни (Пенаты, Весты, Fides, Libertas и т. д.), вообще практических целей и средств к их осуществлению. Впоследствии мифология греков перешла к римлянам и божества тех и других часто отождествлялись, только под различными именами. Священные книги древних римлян – индикаменты – содержали в себе сухой перечень богов с указанием сферы их деятельности и главным образом, подробные уставы касательно совершения богослужения разным богам. |
| Иль, накормя моих пшеницей голубей, Смотрю над чашей вод, как бьют под небом круги; На разноперых птиц, поющих средь сетей, На кроющих, как снегом, луги. С той же невинностью говорится о том, как помещик практикует свою власть: …Где также иногда по биркам, по костям Усатый староста иль скопидом брюхатой Дают отчет казне, и хлебу, и вещам, С улыбкой часто плутоватой. …Бьет полдня час, рабы служить к столу бегут… – и прочая. Но в эту же пору молодые поэты уже ощущают реалии помещичьей жизни жестко табуированными. В том же 1807 г. Гнедич обращается к Батюшкову в послании: Когда придешь в мою ты хату, Где бедность в простоте живет? Когда поклонишься пенату, Который дни мои блюдет? Идиллия спасена ценой подчеркнутой абстрактности. Чуть позже Батюшков в ответе Гнедичу и в тон ему помянет «сабинский домик», вычитанный у Горация: В карманы заглянул пустые, Покинул мирт и меч сложил. Пускай, кто честолюбьем болен, Бросает с Марсом огнь и гром; Но я – безвестностью доволен В Сабинском домике моем! Там глиняны свои пенаты Под сенью дружней сьединим… В 1819 г. молодой Пушкин подвергает тему сельской идиллии идеологическому испытанию. Сначала все идет, как могло бы идти у Гнедича и Батюшкова: Я здесь, от суетных оков освобожденный, Учуся в Истине блаженство находить… Оракулы веков, здесь вопрошаю вас! В уединенье величавом Слышнее ваш отрадный глас… И затем – резкий поворот: Но мысль ужасная здесь душу омрачает… Зрелый Пушкин уйдет от этой риторики очень далеко. Но «дышать невинностью» стало навсегда невозможно. И дело, собственно, не в идеологическом отношении к крепостному праву, не в политической или социальной «позиции». Все виды красноречия на эту тему взаимно оспорили друг друга, вся поэзия Пушкина трезвенно отыскивает свой отмеренный путь между их ареалов. Через Пушкина поэзия умела общаться с читателем на своих собственных условиях, ставить читателя на место, исключая, отметая все ненужные вопросы. Как же было Достоевскому, как же было Цветаевой понять это свойство Пушкина, когда их-то сила – в умении всегда сболтнуть лишнее, доболтаться до тридевятого царства, до тридесятого государства, добраться до последней правды, а достоинство Пушкина, напротив, в том, что у него никогда не сказано лишнего, а о том, чего не сказано, нельзя и спрашивать. |
| Самое главное, спустя десятилетия, на родине Даргомыжского вспомнили, кто был их земляком. На месте, где стоял дом, скромный постамент. В парке поставлены скамьи: мастера постарались, и к роднику теперь одно удовольствие подойти. Конечно, былого не вернешь, не возвратишь утерянное. И все же, и все же. Население Арсеньевского района невелико, в самом поселке не больше пяти тысяч человек проживает. Нет богатых предприятий, колхозов-миллионеров, а значит и денег нет. Но дорогу к усадьбе все-таки сделали, памятник композитору в поселке поставил. Опять-таки, и не это главное. Смотрю, — в траве этикетки от лимонада, фантики от конфет. Догадываюсь, что недавно здесь провели торжества, посвященные Александру Сергеевичу. И со всех окрестных деревень сюда устремились люди. Знаю, не только затем, чтобы попить пивка или купить что-нибудь вкусненькое. Да и какой праздник без этого? Приехали пообщаться, послушать народную музыку. Ведь как всем им не хватает в наше тяжкое, другого слова не хочу подбирать, время, общения. Не беда, что большинство никогда не слышали оперу «Русалка». Но люди, которые встречались мне по дороге, с гордостью говорили о Даргомыжском, они говорили, что он их земляк. А это означает, что их дети обязательно прослушают эту оперу. Прослушают и восхитятся, и снова придут сюда, на этот берег, где так и кажется, что там, за ивами, должна стоять старая мельница. Совсем неважно, что ее здесь никогда не было. Воспоминания детства, — самые сильные, самые незабываемые. Родные места, стоит их только посетить, с новой силой заставляют биться наши сердца, вновь оживают забытые запахи, звуки. Без сомненья, сочиняя свою бессмертную оперу, Даргомыжский мысленно возвращался в свои родные пенаты, вновь слышал песни, услышанные на этих берегах. Но как странны порой ассоциации, вызванные нашими мыслями! Очень люблю «Русалку», но в этот момент поймал себя на том, что напеваю мелодию совсем другого композитора. Напеваю бессознательно, не вдумываясь, что , собственно, «мурлыкаю». Да это же дуэт из «Пиковой дамы» Чайковского. |
| Рационалистическая критика уникальности библейского Откровения о Едином Боге любит, по своему обыкновению, подменять разрыв эволюцией, указывая на монотеистические элементы языческих верований и квази–политеизм монотеистических религий, признающих, скажем, бытие ангелов, вообще, космически–суперкосмических «Сил» (по–еврейски yhwh s e ba " ot, откуда наше «Господь Саваоф» — Владыка этих самых «Сил»), И критика по–своему, в пределах своего понимания, права. Если бы различие состояло только в вопросе о «Силах» или о некоем таинственном Едином, Кто стоит за «Силами», его можно было бы, не впадая в грубую ложь, представить как количественное, а не качественное. И у язычников возможно найти некоторое знание о Едином; и в библейской вере возможно найти представление о «Силах», служащих или, в случае падения, бессильно сопротивляющихся Единому. Но настоящее различие лежит не совсем здесь. Почему язычники рассказывают мифы о Многих, вместо того, чтобы богословствовать о Едином, почему они просят помощи у богов, полубогов, крохотных местных божков и бесенят, вместо того, чтобы молить Единого? Потому что с их точки зрения Единый никак не может быть моим личным, «запазушным» божеством. Домовой и леший — близки, колдун, при посредстве которого я с ними сношусь — еще ближе, но Сотворивший небо и землю — головокружительно далек. (Кто же не знает, как эта языческая логика снова и снова возвращалась в «двоеверии» уже крещеных народов?) Напротив, все существо библейской веры выражено в словах, открывающих псалом 62 (63): " elohim " atta. К сожалению, слова эти в полном объеме своего смысла непереводимы. «Боже, Ты — мой Бог»; все дело в том, что первый раз употреблено то имя Божие (Элохим), которое употребляется в цитированных выше начальных словах Книги Бытия о сотворении небес и земли. «Элохим» — это, так сказать, Всебог, Единый, превышающий все «цеваот»; Тот, о Ком боялись даже подумать осмотрительные язычники, о Ком лишь в отвлеченных терминах («Единое» etc.) умствовали философы. И вот святое безумие и благословенная дерзость библейской веры говорит немыслимое: именно Он, превышающий все сущее, Он, перед которым все «боги» — или слуги, или ложь, Он есть для меня «мой» Бог, Которому принадлежу я и Который принадлежит мне, интимнее, чем какие бы то ни было домашние божки язычества, «лары» и «пенаты», принадлежали миру домохозяина. |
| Пушкин не отказывает скептицизму и фатализму, второму лицу «нашего просвещенного времени», в том, что в них есть правда. В некоторых моментах он полностью присоединяется к этому, особенно в том, что касается человека социального. На этого человека Пушкин смотрит безнадежно. «О люди! Жалкий род, достойный слез и смеха, жрецы минутного, поклонники успеха!» «Слепой и буйный век» всегда останется «слепым и буйным». И этим обоснованы политические взгляды зрелого Пушкина, его этатизм, его почтение к государственному устройству (очень редкая среди русских художников позиция). Полиция необходима, цензура необходима, утверждает Пушкин, который столько пострадал и от полиции, и от цензуры. Почему они необходимы? Потому что род людской вот такой. Кто с ним справится? Такой взгляд на людей, «детей ничтожных мира», был бы заурядной мизантропией, если бы Пушкин не знал другого, не социального человека – человека, «забывшего мир» и заботы о «презренной пользе» (это уже из «Моцарта и Сальери»), человека, возвращающегося к себе, к пенатам, к «часам неизъяснимых наслаждений», к «силе гармонии». Человека, погруженного в «чудный сон» или чудесным образом «пробужденного». У Пушкина это два равнозначных описания вдохновения: или это забытье, или это пробужденность, неважно: «Душа поэта встрепенется, как пробудившийся орел» – здесь она проснулась. Но в другом описании вдохновения наоборот: «Я забываю мир, и в сладкой тишине я сладко усыплен моим воображеньем». Человек в этом состоянии проходит некую странную школу, где его «любить, лелеять учат не смертные, таинственные чувства». Человек, который встретился с собой и научился «чтить самого себя». Пушкин, в отличие от скептиков, не только знал такое состояние человека, но его-то он почитал истинным, родным домом человека, там стоят пенаты, там покровители родины, это его «сердечная глубь». И, несомненно, он относился скептически к возможности того, чтобы такое состояние стало всеобщим или продолжалось очень долго. Как говорит у него Моцарт: «Тогда б не мог и мир существовать», если бы все впали в такое состояние. Мир («заботы суетные света») существует как отвлечение от гармонии, от пенатов, от вещего сна, от глубины сердца, от того, чтобы чтить самого себя. |
| В домах было принято ставить маски, снятые с умерших, в знак того, что вся «фамилия» пребывает под отеческим кровом. На праздники эти маски выносили, чтобы предки принимали участие в общем торжестве. Из погребальных масок развился потом римский портрет, который, в отличие от греческого, воскрешал индивидуальные черты усопшего. Эти жесткие, мужественные физиономии великолепно передают облик древнего римлянина. Не только обитатели отдельного жилища, но и весь Populus Romanus, «римский народ», чувствовал себя единой семьей. Из нее исключались только рабы, на которых смотрели как на домашний скот. Кроме того, плебеи — крестьяне, переселившиеся в Рим из других областей, подобно греческим метекам, были сначала ограничены в правах. Совершать обряды могли только патриции, что являлось знаком их господствующего положения. Покровителями и защитниками нации считались духи: Пенаты и Лары, которых чтили еще до основания Рима. Им вручали попечение о семьях, кланах и самом Городе. Когда был побежден Ганнибал, говорили, что из Италии его изгнали Лары. Civitas олицетворяли, однако, не божество и даже не царь, а вся совокупность «римского народа», связанного родством, обрядами и правилами поведения. На civitas смотрели как на одно из совершеннейших воплощений Нумена. Несмотря на свою связь с землей, латинянин ставил Город выше природы. В основе римского мировоззрения лежал не космический миф, как у восточных народов, а миф, если угодно, социальный, государственный. Все легенды Лациума говорили только о людях и их гражданской общине. Характерно, что «человеческие законы» предшествовали у римлян «законам божественным». По словам Варрона, «как живописец существует раньше, чем картина, архитектор — прежде, чем здание, так и государство явилось прежде, чем то, что им установлено» [ 13 ]. А именно государству принадлежала в Риме власть создавать сакральное право. Любовь к отечеству почиталась высшей добродетелью. Отдельная личность рассматривалась в Риме как нечто вторичное, подчиненное целому. Должно о благе отчизны сперва наивысшем подумать, После — о благе родных, а затем уже только о вашем. |
| Что эти проявления религиозной настроенности были вполне искренними, — доказательством того служат письма поэта к его жене, где трогательная заботливость о семействе у Пушкина весьма часто говорит языком религии. Ко всему этому нужно прибавить, что сердце Пушкина теперь наполняется жгучим раскаянием при воспоминании о легкомысленных выходках против религии в годы пребывания на юге. Но прибегая к утешениям религии, Пушкин хорошо сознавал, что та жизнь, которую он вел, была очень далека от «узкого пути спасения» («Странник»). Поэтому Пушкин с особой любовью рисовал для себя в воображении иную, лучшую жизнь, где религия должна занять подобающее ей место. «Покоя сердце просит, — говорит он незадолго до своей кончины, — давно завидная мечтается мне доля, давно усталый раб, замыслил я побег в обитель дальнюю трудов и чистых нег… О, скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню? Поля, сад, крестьяне, книги, труды поэтические, семья, любовь… религия , смерть…» Но как ни часто Пушкин «погружался духом в божественное красноречие» Евангелия, были все-таки случаи, когда «однозвучный жизни шум» заглушал у поэта голос религиозного чувства и исторгал у его лиры «злобные звуки». В минуты «праздной скуки» жизнь ему казалась «даром напрасным, даром случайным». И чем сильнее были эти приступы сомнения и злобы, тем глубже было следовавшее за ними раскаяние. Последним и наиболее сильным из таких приступов был порыв крайнего раздражения, который привел Пушкина к несчастной дуэли. Но в последние часы жизни та буря, которая волновала душу поэта неодолимой страстью (по словам Жуковского и других свидетелей его кончины), исчезла бесследно. Он умер со словами христианской любви и прощения на устах, так что напутствовавший его духовник говорил (кн. Вяземскому) со слезами о благочестии, с которым умирающий исполнил христианский долг. «Никогда — говорит Жуковский — на лице Пушкина не видал я выражения такой глубокой, величественной и торжественной мысли (как в первые минуты смерти). Она, конечно, таилась в нем и прежде, будучи свойственна его высокой природе; но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него прикосновением смерти. |
| Мн. божества включались в рим. пантеон по мере территориального роста общины квиритов; они сливались с исконно рим. божествами, а их имена и функции смешивались; «пришлые» боги и богини со временем становились общерим. или оставались богами пагов, либо их ожидало забвение, как впосл. нередко происходило с богами италийских городов. Так, Диана была местным божеством Ариции и покровительницей Латинского союза (храм в ее честь был выстроен на Авентине по приказу царя Сервия Туллия), Венера - древней италийской богиней садоводства, Вортумн - этрусским или сабинским богом перемен в природе, намерениях людей и т. п. После победы в битве при Регилльском оз. в 496 г. до Р. Х. римляне заимствовали из Тускула культ Диоскуров (храм божественных близнецов - gemini - Кастора и Поллукса был построен на форуме и освящен в 484 г. до Р. Х.), а в 495 г. до Р. Х. в связи с организацией коллегии хлеботорговцев они посвятили храм Меркурию, богу торговли и воров. Культ Фортуны Примигении был заимствован римлянами из Пренесте, культ Феронии - из Таррацины и т. д. Сабинская богиня Вакуна слилась с Церерой, а затем с Викторией, Минервой и Дианой. Иной раз рим. полководец обращался к божествам противника с призывом перейти на сторону Рима, где они получат храмы, жрецов и посвященные им празднества. Вот сохранившийся у Макробия пример древней формулы такого призыва: «Если есть бог, если есть богиня, у которой народ и государство Карфагенское находятся на попечении, то вас и тебя особенно, кто принял на себя попечение над этим городом и народом, молю благоговейно и прошу у вас милости: покиньте город и государство Карфагенское, священные места, и храмы, и город их оставьте и от них уйдите, и на этот народ и государство нагоните страх и забвение, и, переданные нам, приходите в Рим ко мне и моим согражданам, и да будут наши священные места, и храмы, и город угоднее и приятнее вам; ко мне и к народу римскому и к моим воинам будьте благосклонны, чтобы мы это знали и понимали. Если вы так сделаете, то обещаю вам устроить храмы и игры». Боги вошедших в состав Римского гос-ва общин как бы принимались в общину рим. богов, получали храмы, жрецов, им посвящали празднества. Самих римлян приобщали к Самофракийским и Элевсинским мистериям ; первые были связаны с малоизвестным нам культом Великих богов - кабиров (в Риме бытовало мнение, что кабиры - это привезенные Энеем из Трои пенаты). |
| 753-715 гг. до Р. Х.), а также священные реликвии: пенаты и палладий, якобы принесенные Энеем из Трои, смоковница, под которой, согласно легенде, волчица вскормила братьев-близнецов Ромула и Рема (еще во времена историка Корнелия Тацита признаки ее увядания, как и самопроизвольное угасание огня Весты, считались предвозвестниками угрожавшей Риму опасности), дуб на Капитолии, в дар к-рому Ромул принес spolia opima (вооружение, снятое с убитого военачальника или царя враждебного племени), посвятив этот трофей Юпитеру Феретрию, и более древний, чем сам Рим, каменный дуб на Ватикане, авгуральный жезл Ромула (т. н. lituus; им авгур размечал части неба, в к-рых предстояло наблюдать полет птиц), копье и щит Марса и т. д. Граждане были обязаны чтить богов, в то же время законы не предусматривали наказаний за оскорбление тех или иных божеств (кроме святотатства, каковым считалось ограбление храмов). Гражданское право (ius) очень рано отделилось от сакрального (fas). Нормы fas действовали только внутри фамилий, поскольку ius в отношения главы патриархальной семьи (pater familias) с подвластными ему членами фамилии (жена, сыновья и внуки с их женами, незамужние дочери, рабы и клиенты) вмешиваться не могло. В общественной жизни нормы fas действовали только в случае оскорбления богов аморальными поступками. Древнейшими культовыми предметами, обнаруженными на территории Италии в результате археологических раскопок, являются статуэтки богинь-матерей, солярные символы (колесо с лучами и крест) и т. н. «воин из Капестрано» - изваяние бога в шлеме и с ореолом вокруг головы. В Др. Италии существовали культы светил, в частности одним из древнейших был культ Солнца (Sol Indiges), тесно связанный с почитанием Юпитера (ежегодно 9 авг. на Квиринальском холме в Риме совершалось публичное жертвоприношение божеству Sol Indiges). Традиц. рим. верования, вышедшие из недр родового строя, были отмечены пережитками тотемизма (к ним можно отнести почитание капитолийской волчицы, орла как птицы Юпитера, волка и пахотного быка, посвященных Марсу, а также волка, дятла и быка как покровителей племен гирпинов, пиценов и бовианов), фетишизма (напр., Марса символизировало копье, Юпитера - камень, Весту - священный огонь) и анимизма . |
|
|
