| Критицизм читательского ответа — это часть общего движения в современной библеистике, в целом называемая “новым литературным критицизмом”. В отличие от литературного критицизма XIX и начала XX вв., это движение интересуется не теми источниками, которые лежат в основе существующего корпуса библейских книг, но прежде всего целостным подходом к прочтению этого корпуса и к отношению к нему читателя. Вкупе с каноническим критицизмом и другими подобными методами, новый литературный критицизм менее заинтересован в первоначальном авторском замысле, в буквальном смысле произведения, чем в том значении, которое усвоено читателем. Проблема такого подхода, однако, состоит в его субъективности; значение произведения в конечном итоге зависит от природы и ценности ответа на него читателя. Это подразумевает, что нет абсолютной истины, что истина определяется взаимодействием между читателем и текстом. Такой вывод, конечно же, совершенно неприемлем для православной позиции, которая ищет в Библии достоверного свидетельства об абсолютной и непреложной истине о Боге и человеческой судьбе. Тем не менее эти новые толковательные методы, прилагаемые к Писанию, имеют свою ценность и могут быть честно и плодотворно применены экзегетами любой христианской конфессии. Их главное достоинство — утверждение объединяющего подхода к Писанию, признающего его нераздельную целостность и стремящегося “экзистенциально” вовлечь читателя в его провозвестие. Однако для православного сознания немалая ирония заключается в том факте, что эти новейшие методы библейской интерпретации, настаивая на целостном прочтении “канона”, или корпуса текстов, принятых в качестве нормативных внутри общины веры, прошли полный круг, ибо Отцы Церкви в их “докритической наивности” отстаивали именно то же самое. Герменевтический принцип, который складывается в результате этого развития, похож на иронический афоризм, гласящий: “Чем больше вещи меняются, тем больше они остаются теми же самыми” . III. Вклад православной герменевтики Выше я настаивал на том, что православный экзегет, когда он занимается толкованием Писания, обязан подчинить себя “разуму Церкви”. Это значит, что он принимает вероучительные формулировки Церкви, опирающиеся на соборное сознание, и эти формулировки определяются его герменевтические предпосылками . Эти предпосылки, частично рассмотренные нами выше, в основном сформированы содержанием православной веры, выраженной, к примеру, в Никео-Цареградском символе веры. Они в особенности относятся к Божественной природе, общей для Отца и Сына, к объективной реальности воплощения, смерти, воскресения и прославления Иисуса Христа, и к Его постоянному присутствию в Церкви в Духе Святом. |
| Духа „Коммиссиею, учрежденною в Роттердаме и преобразованной в Гааге, для воссоединения старокатолической и русскоправославной церкви“ „С.-Петербургской коммиссии“ по старокатолическому вопросу. „Ясно выраженным догматическим учением, – заявляет старокатолическая „Коммиссия“, – может быть признано лишь следующее: Св. Дух, Дух истины, от Отца исходит ( Иоан. 15, 26 ). Это, и только это может быть выведено из ясных изречений св. Писания в качестве учения догматического. Сверх здесь сказанного и кафолическою церковью как таковою ничего не было определено“... „ Всякому учению, идущему далее вышесказанного, мы отказываем в догматическом авторитете, признавая его лишь частным учением или богословским мнением. Это именно относится, – что здесь в особенности следует подчеркнуть – до Filioque, которое после слов а Patre включено (римскою церковью в никео-цареградское) исповедание веры. Относительно этого мы настойчиво объявляем, что старокатолики смотрят на Filioque как на недозволенную вставку в символ, как на незаконное дополнение, которое как не принадлежащее к откровенной истине, не должно занимать места в символе, наряду с точно определенными членами веры. Охотно признавая вышесказанное, мы должны оградить себя от мнения, будто бы –приписывать божественному Логосу ( некоторое) участие в том имманентном процессе, который обозначается как исхождение Св. Духа от Отца – составляет ересь. В таком случае оказалось бы, что наиболее выдающиеся отцы и церковные писатели предлагали об этом вопросе еретические воззрения“... Отцы церкви и „ временное послание Св. Духа Сыном“ представляют „не иначе, как в неразрывной связи с имманентным раскрытием Божества... Способность Сына посылать Св. Духа – имманентна Ему от вечности“... „Августиновское Filioque – в существенном – находится безусловно в согласии с преданным вероучением и между ним и δι το Υο греков не оказывается существенного различия“... „Несмотря на высокое уважение, которое мы питаем к отцу церкви – Августину, мы заявляем без обиняков, что предложенное им учение об исхождении Св. |
| Невозможно говорить о человеке, как о «боге» или тем более о Боге, сохраняя живой опыт Бога, единственного, всесовершенного и памятуя «безмерную разность» между Ним и нами, тварными человеками. Тот, кто хоть на миг представит себе соответственную картину мира: сколько людей, столько «земных богов по благодати», тот увидит себя в своеобразном «человеко-много-божии», от признания которого нас всячески удерживает духовное смирение и религиозное трезвение, особенно же память о Никео-Цареградском Символе веры. Вот почему надо признать, что благодатное созревание человека к Царствию Божию, - на земле и по смерти, - не делает его ни «богом», ни «Богом»... 6 Соответственно этому, я разумею, толкую и принимаю те места апостольских посланий, которые касаются этих тайн. Так, когда я читаю у Апостола Павла: «мы не знаем, о чем молиться, как должно, но сам Дух ходатайствует за нас воздыханиями неизреченными» (Рим.8:26), - то я отказываюсь понимать это в смысле «замещения» молящегося человека Богом. Слова Апостола «сам Дух» я отношу к человеческому Духу, в ту меру, в какую он воспринял от божественной благодати, а не к Духу Божию, как бы замещающему молящегося человека в человеческой душе. Дух человека, воспринявший от Благодати и Энергеи, больше нашего дневного и повседневного сознания: он мудрее нас в своих молитвенных «воздыханиях» и не нуждается в изрекаемых словах... Молитва же есть, по самому основному существу своему, молитва человека - к Богу, а не молитва Бога к Богу. Молитва есть огненное воспламенение человеческой души в ее обращении к Господу; это есть акт человеческой свободы, свободно предающей себя благодатному свету и пребывающей в духовном «пространстве» его. И «неизреченные воздыхания» исходят именно из купины человеческого Духа, легко и естественно находящего верный путь к Богу, тогда как беспомощное «сознание» не умеет молиться, как должно. То обстоятельство, что в современном греческом подлиннике (Новый Завет в изд. Тишендорфа, 1912) - слово «τ Πνευμα» (Дух) печатается с большой буквы, совсем еще не указует на обязательность иного толкования. Самое употребление прописной буквы не было исторически первоначальным, ибо тексты писания переписывались долгое время (веками!) прописными буквами сплошь (колумнами, маюскулами и притом без отделения слова от слова, без греческих ударений и придыханий. Начертание слова «πνευμα» с большой буквы является, следовательно, позднейшим толкованием; но такое начертание оказывается и в современных текстах неустойчивым (напр., 1Кор.6:17 «ν πνευμα εστιν» - с малой буквы). Но если даже принять, что в данном тексте прописная буква поставлена надлежаще, то она может указывать на благодатно преображенную глубину человеческого Духа. |
| После Никеи ряд соборов поместных и вселенских, как то наивно и безуспешно заклинал – не составлять новых формул веры, кроме единой Никейской, якобы достаточной на все случаи. Разумеется, безуспешно. Пока не изживалась повышенная температура очередной догматической лихорадки, заклинания оказывались безуспешными. Так и здесь, мало было «мудрости», т. е. дальновидности у простодушных римских легатов. Дальновиднее, ergo «мудрее», оказалось желание правительства получить от собора новую согласительную формулу. Из-за чего·же было «огород городить», собирать со всех концов «вселенной» (империи), свозить и содержать на казенный счет эту полутысячу предстоятелей церквей, если можно было бы получить тот же результат путем рассылки через курьеров письма папы к Флавиану, этого знаменитого томоса, и получить под ним формальное большинство голосов – подписей? Два «неуправляемых» собора в Ефесе 431 и 449 г. оказались неспособными вынести формулы вероисповеданий. После горького опыта теперь решено было собором «управлять» (как ныне «есть «управляемые демократии»), т. е. побудить его издать вероопределение. Епископы ссылались на формальное запрещение III Вселенским Ефесским собором 431 г. – составлять какой-либо иной символ веры , кроме Никейского. Председатели уловили на этом членов собора. Они предложили им перечитать символ и будто бы полностью изъясняющие его громкие догматические документы последнего времени, чтобы убедиться, что ответа на·нововозникшие вопросы в них нет. А члены собора рады были просто отсрочке и проволочке. После Никейского символа был прочитан и КПльский. Тут впервые на сцене официальной истории появляется пред нами наш «Никео-Цареградский» символ, по всем признакам сложившийся к концу арианских споров и известный уже членам II Вселенского Собора (380 г.), что с точностью установить нельзя, ибо протоколов I и II Вселенских соборов не существует. Теперь еще прочитаны были: а) письмо Кирилла к Несторию (Καταφλιαρο σιν), б) к Иоанну Антиохийскому (Ε φραιν στωσαν;) в) томос папы Льва и справочные текстуальные добавления к нему от 450 г., где для удовлетворения треков папа взял цитаты и из Кирилла, хотя справедливо отверг зловредную, монофизитски звучащую формулу его «μ α φ σις»... |
| Но то и другое показание – продолжаем речь Гефелеву так мало обстоятельны и мало достоверны – что Тильмон, как мне кажется имел право, mit Recht – (заметьте, читатель, это выражение Гефелево, в нем вся сущность дела) – Тильмон имел право высказать совершенно иную гипотезу. Какая же это гипотеза Тильмона – которую имел право выставить он, Тильмон, и которую одобряет сам Гефеле (wie mir scheint – mit Recht)? Следует речь о Символе Епифаниевом, составляющем corpus delicti настоящего нашего объяснения с Ал. П. Тильмон – продолжает Гефеле – исходит из того, что Епифаний в своем Ancoratus с. 121 поместил подобный (ahnliches) символ, с замечанием, что символ тот состоял во всеобщем употреблении и что обстоятельно изучать его обязаны были все оглашаемые. – Но Ancoratus Епифания издан был еще в 374 г., как об этом совершенно ясно говорится во многих его местах (следуют цитаты, указывающие на те места). – Следовательно, рассматриваемый символ должен был появиться в церковном употреблении по крайней мере десятилетием раньше до второго Вселенского собора и представляется вероятным, что собор не собственно новый Символ составил (nicht eigentlich neues Simbolum aufstellte), но воспринял такой, который был уже в употреблении заранее, в некоторых местах изменил, именно привел в сокращение, – как это доказывать можно сравнением текста у Епифания с текстом действительного Символа составленного нашим собором. За сим у Гефеле следует изложение нашего настоящего Никео-Цареградского Символа веры . Снова прошу Г.г. читателей припомнить выражение Гефеле, что он Гефеле за этим мнением Тильмона признает право – mit Recht – и сам ему сочувствует. Судите же теперь Гг. читатели беспристрастные, имел ли я основание выразиться, что Гефеле допустил важный недосмотр, когда он – не усвояя надлежащего значения свидетельствам Никифора Каллиста и Марка Евгеника – оказывает предпочтение мнению Тильмона, который своими соображениями не только не помогает делу, а только еще более оное затемняет. Ежели же я имел основание употребить выражение, что Гефеле – предпочитающий Тильмона Никифору Каллисту и Марку Евгенику – допустил важный недосмотр, то на чем же основывается А. П., укоряющий меня, что я приписал Гефеле невозможнейший абсурд. |
| Несправедливая укоризна: [Письмо в редакцию по поводу ст. проф. А. П. Лебедева «О нашем символе веры»] Источник В февральской книжке «Богословского Вестника» за настоящий год на мою долю досталась укоризна от Ал. П. Лебедева в том, что я приписал ученейшему р.-катол. епископу Гефеле «невозможнейший абсурд» (стр. 281 – примеч. под строкою). Обвинение конечно тяжкое, и мне – признаться – горько слышать это, – тем паче, что, бросив на меня эту укоризну, А. П. не благоволил обставить свою речь так, чтобы дело было изложено в надлежащей ясности и чтобы никаким недоумениям места не оставалось. В чем же, однако, дело? Дело в том, что слова «невозможнейший абсурд» сковал сам А. П., что из-под моего пера их выпускаемо не было. Я в своем разборе Гефелевского мнения по разбираемому вопросу употребил выражение, что Гефеле допустил «важный недосмотр». Чтобы, кажется, нетерпимого в таком моем выражении, чтобы следовало из-за него выпускать такой громкий выстрел? Ал. П. изъявляет свое неудовольствие на мое замечание, сделанное при разборе суждения Гефеле потому, что таким замечанием оказывается неуважение к учености Гефеле; не говорит Ал. П. ясно – но разуметь дает, что благодаря таким не разумным отношениям к трудам западных ученых, мы рискуем опасности подвергнуться неприятностям от немцев: благо нам, что немцы не читают наших книг. Да позволено мне будет отстранить от себя обвинение, какое незаслуженно возвел на меня г. Лебедев. В разбираемом месте, служащем поводом к настоящему неприятному объяснению, у Гефеле идет речь о том, кто был составителем Символа веры , известного теперь у нас под именем Никео-Цареградского. Гефеле пишет (Ист. соб. т. 2, стр. 10): Никифор Каллист свидетельствует, – (точнее было бы перевести слова Гефеле: will wissen – словами: Никифор хочет знать – но ведь смысл от сего не изменяется): – так Никифор Каллист свидетельствует, что Символ нашего собора был издан Григорием Нисским , Марк Евгеник на Флорентийском соборе утверждал, что автором Символа следует признавать или признается (werde gehalten) Григорий Богослов . |
| Важнейшим событием Патриаршества К. было установление непосредственного общения и начало сотрудничества с англиканской Церковью. После 4-й Ламбетской конференции (1897), на к-рой англикане решили развивать межконфессиональные связи и установить регулярные отношения с Восточными Церквами (в т. ч. начать обмен визитами), Солсберийский еп. Джон (Вордсворт) посетил К-поль в 1-й пол. 1898 г. В ходе встречи К. с епископом обсуждались вопросы: 1) налаживания прямых контактов для обмена информацией о происходящих в обеих Церквах событиях; 2) организации общей системы благотворительности в отношении больных, умирающих, а также совершения обрядов над умершими и их погребения в случае недоступности священника др. конфессии; 3) недопустимости агрессивных действий в отношении членов др. конфессии; 4) расширения сотрудничества и участия англикан в жизни К-польской Церкви в области издательской и литературной деятельности, образования и просвещения. Программа межцерковного сближения, предложенная англиканами, предусматривала признание Никео-Цареградского Символа веры (вопрос о Filioque оставался открытым), апостольского преемства в англикан. Церкви, 3 степеней священства, 2 основных таинств - Крещения и Евхаристии (и принятие остальных как «священных обрядов» или «малых таинств») и подчеркивала необходимость распространения Свящ. Писания на национальных языках. В качестве предпосылок будущего объединения Церквей были названы согласие на совершение Крещения и отпевания священниками обеих конфессий и сотрудничество в области образования и просвещения. Активное участие в переговорах принимал Т. Даулинг, настоятель англикан. Крымской мемориальной церкви в К-поле. Со своей стороны посольство Великобритании в К-поле налаживало контакты с видными фанариотами, к-рые могли содействовать сближению Церквей. В дипломатической и частной корреспонденции определенно прослеживается заинтересованность Великобритании в церковном сближении для ограничения рус. и слав. влияния на греч. Церкви и К-польский Патриархат. Экуменическая политика К. получила поддержку некоторых митрополитов (Германа (Каравангелиса) Касторийского, Иоакима (Форопулоса) Меленикского). В 1899 г. по инициативе К. была создана комиссия по изучению определенных положений учения англикан. Церкви. |
| Этот древний обряд у некоторых современных людей вызывает улыбку или недоумение. Между тем именно он как нельзя лучше выражает суть христианского отношения к диаволу. Сила диавола – иллюзорная; диавол бессилен там, где действует Бог; и диавол неспособен повредить человеку, если человек сам не предоставит ему для этого возможность. Вход диаволу в сердце человека открывается через грехи и пороки, а также через различные формы магии, чародейства, колдовства. Если человек чужд этому, если он не допускает смертных грехов, тогда он не должен бояться диавола. Напротив, жизнь по заповедям Христа придает ему силы и уверенность в борьбе со злом – с сатаной, всеми его делами, всеми его помощниками, его «служением» и гордыней. Отречение от сатаны является непременным условием вступления на путь христианской жизни. Человек не может стать христианином, не отказавшись от добровольного следования пороку, злу, греху. Речь не идет о невольных грехах, которые может совершить каждый христианин и за которые он приносит покаяние на исповеди. Речь идет о сознательном противлении воле Божией, о греховном и порочном образе жизни, несовместимом с христианством, о мировоззрении, основанном на антихристианских ценностях. Именно этому мировоззрению должен объявить войну тот, кто вступает на путь христианской жизни: Отречься от сатаны не означает отвергнуть мифическое существо, в чье существование даже не верят. Это значит отвергнуть целое мировоззрение, сотканное из той гордыни, которая похитила человека у Бога и погрузила его во тьму, в смерть и ад. И можно не сомневаться, что сатана не забудет этого отречения, этого вызова. «Дунь и плюнь на него!» Война объявлена! Начинается битва, исход которой – либо вечная жизнь, либо вечная гибель. Именно в этом и состоит христианство . Как только отречение от диавола произошло, оглашенный поворачивается к востоку, и священник трижды спрашивает его: «Сочетаваеши ли ся Христу?» Он отвечает: «Сочетаваюся» . Затем диалог продолжается: «Сочетался ли еси Христу? – Сочетался. – И веруеши ли ему? – Верую ему, яко Царю и Богу» . Читается Никео-Цареградский Символ веры. После троекратного произнесения этого диалога священник призывает крещаемого поклониться Богу, и тот совершает крестное знамение и поклон со словами: «Поклоняюся Отцу, и Сыну, и Святому Духу, Троице единосущней и нераздельней». Священник же говорит: «Благословен Бог, всем человеком хотяй спастися, и в познание истины приити, ныне и присно, и во веки веков». И читается молитва, завершающая чин оглашения (по содержанию она сходна с начальной молитвой чина): |
| По окончании обеих частей огласительного курса крещаемый должен вслух сказать: «Отрекаюсь от сатаны, и дел его, и гордыни его, и служения его, и ангелов его, и измышлений его, и всех, кто под ним» . Затем крещаемый сочетается со Христом, произнося краткий Символ веры, начинающийся словами: «И сочетаюсь со Христом, и верую и погружаюсь во Единого Нерожденного, единого истинного Бога Вседержителя, Отца Христа, Творца и Создателя всего, из Которого всё; и в Господа Иисуса Христа, Единородного Сына Его, Первородного всей твари…» По содержанию этот символ веры напоминает известный нам Никео-Цареградский символ. После произнесения Символа веры крещаемый «приходит к помазанию елеем». Елей же «благословляется первосвященником во оставление грехов и в предуготовление Крещения». Далее совершается освящение воды: священник читает молитву, по содержанию сходную с евхаристической анафорой и содержащую благодарение за всю историю домостроительства спасения человека. Благословение воды совершается произнесением слов: «Призри с небес и освяти воду сию; дай же благодать и силу, чтобы погружающийся, по заповеди Христа Твоего, Ему сораспялся и соумер, и спогребся, и совосстал в усыновление, которое в Нем, умер для греха, ожил же для правды» . После освящения воды священник погружает крещаемого в воду во имя Отца и Сына и Святого Духа, а затем помазывает его миром. В завершение Таинства Крещения священник произносит молитву «Отче наш», а затем еще одну молитву, в которой просит Бога даровать ему «тело нескверное, сердце чистое, ум бодрый, разум незаблудный» . Весьма похожий чин оглашения и Крещения описан в «Огласительных поучениях» святителя Кирилла Иерусалимского , отражающих крещальную практику Иерусалима IV века. Сам корпус «Огласительных поучений» является не чем иным, как серией бесед о христианской вере, преподаваемых оглашенным. Беседы эти основаны на Иерусалимском символе веры, текстуально близком к Никейскому символу, и представляют собой его последовательное толкование. Цикл бесед делится на две части: первая часть (поучения огласительные) произносится до Крещения, вторая (поучения тайноводственные) сразу же после него. Вторая часть цикла посвящена изложению учения о Таинствах Крещения и Евхаристии. Такое деление цикла обусловлено тем, что считалось неправильным раскрывать смысл этих таинств оглашенным, поскольку понимание этого смысла невозможно без содействия Святого Духа, подаваемого в Крещении . Оглашенные могли слушать Евангелие, изучать христианские догматы на основе Символа веры, присутствовать на «литургии слова», но им не разрешалось участвовать в литургии верных и слушать объяснение таинств Крещения и Евхаристии. |
| Трудно, однако, сказать, в каком объеме и в какой форме представляет он обязательное для «кафолика» учение веры, помимо никео-цареградского символа. Касательно отношений его к западной церкви весьма характерно, что он не осмеливается совершенно отвергнуть прибавку Filioque в символе, сделанную на западе, желая быть послушным сыном своей церкви, хотя явно склоняется к восточному учению. И это потому, что он думает о «святых отцах» запада, внесших это слово в символ, что они поступили так по вполне разумным основаниям, только ему не пришлось пока узнать этих оснований; с учением же востока западное учение, по его мнению, так или иначе может быть примирено 682 . Нужно, однако, думать, что к определениям современных ему соборов галльских епископов, признавших его собственное учение о предопределении за «диавольское измышление», он не нашел возможным отнестись с уважением. Критерий разумности, как видно из произведения «О разделении природы», философу пришлось применять собственно к некоторым отдельным представителям богословской мысли прежнего времени. По отношению к ним именно он и предоставляет себе право избирать из их мнений то, что «кажется более согласным с Словом Божиим, по соображениям разума» 683 . Он питает к каждому из авторитетов в отдельности уважение, в известном смысле доверие, но это не исключает критического отношения к их воззрениям, которое является даже необходимым там, где они взаимно противоречат друг другу; примеры такого отношения были уже указаны выше, при определении источников воззрений философа. И именно такое свободное обращение философа с церковными авторитетами, в частности с величайшим авторитетом западной церкви, Августином, и составляет особенность его, характерную для того времени, когда следование церковным авторитетам признавалось обязательным, когда для свободы философского мышления не могло быть, по-видимому, места, и совсем не было и, по-видимому, не могло быть философии. Факт появления философа, провозглашающего свободу философского мышления и критически относящегося к церковным авторитетам, в IX веке, в эпоху господства авторитетов, причем и сам философ к христианскому Откровению вообще относится с безусловной верой и, отвергая некоторые мнения известных писателей, не перестает питать самое высокое уважение к ним, представляется на первый взгляд неожиданным и не совсем понятным. Однако на вопросы, откуда Эригена мог заимствовать принцип рационального познания и каким образом осмелился с такой решительностью применить его, не так трудно ответить, как это кажется с первого раза, имея в виду сказанное уже выше об особом положении его, как мыслителя, между востоком и западом и, в частности, о близких отношениях его к Августину. Эригена, на самом деле, будучи философом, не так далеко стоит, именно как философ, от своих предшественников-богословов и лишь своеобразно пользуется тем, что находит у них. |
|
|
