| Но таких помещиков у нас на Руси еще довольно много; спрашивается: с какой стати я заговорил о нем и зачем?.. А вот позвольте вместо ответа рассказать вам одно из моих посещений у Мардария Аполлоныча. Приехал я к нему летом, часов в семь вечера. У него только что отошла всенощная, и священник, молодой человек, по-видимому, весьма робкий и недавно вышедший из семинарии, сидел в гостиной возле двери, на самом краюшке стула. Мардарий Аполлоныч, по обыкновению, чрезвычайно ласково меня принял: он непритворно радовался каждому гостю, да и человек он был вообще предобрый. Священник встал и взялся за шляпу. – Погоди, погоди, батюшка, – заговорил Мардарий Аполлоныч, не выпуская моей руки, – не уходи… Я велел тебе водки принести. – Я не пью-с, – с замешательством пробормотал священник и покраснел до ушей. – Что за пустяки! Как в вашем званье не пить! – отвечал Мардарий Аполлоныч. – Мишка! Юшка! водки батюшке! Юшка, высокий и худощавый старик лет восьмидесяти, вошел с рюмкой водки на темном крашеном подносе, испещренном пятнами телесного цвета. Священник начал отказываться. – Пей, батюшка, не ломайся, нехорошо, – заметил помещик с укоризной. Бедный молодой человек повиновался. – Ну, теперь, батюшка, можешь идти. Священник начал кланяться. – Ну, хорошо, хорошо, ступай… Прекрасный человек, – продолжал Мардарий Аполлоныч, глядя ему вслед, – очень я им доволен; одно – молод еще. Все проповеди держит, да вот вина не пьет. Но вы-то как, мой батюшка?.. Что вы, как вы? Пойдемте-ка на балкон – вишь, вечер какой славный. Мы вышли на балкон, сели и начали разговаривать. Мардарий Аполлоныч взглянул вниз и вдруг пришел в ужасное волненье. – Чьи это куры? чьи это куры? – закричал он. – Чьи это куры по саду ходят?.. Юшка! Юшка! поди узнай сейчас, чьи это куры по саду ходят?.. Чьи это куры? Сколько раз я запрещал, сколько раз говорил! Юшка побежал. – Что за беспорядки! – твердил Мардарий Аполлоныч, – это ужас! Несчастные куры, как теперь помню, две крапчатые и одна белая с хохлом, преспокойно продолжали ходить под яблонями, изредка выражая свои чувства продолжительным крехтаньем, как вдруг Юшка, без шапки, с палкой в руке, и трое других совершеннолетних дворовых, все вместе дружно ринулось на них. Пошла потеха. Курицы кричали, хлопали крыльями, прыгали, оглушительно кудахтали; дворовые люди бегали, спотыкались, падали; барин с балкона кричал как исступленный: «Лови, лови! лови, лови! лови, лови, лови!.. Чьи это куры, чьи это куры?» Наконец одному дворовому человеку удалось поймать хохлатую курицу, придавив ее грудью к земле, и в то же самое время через плетень сада, с улицы, перескочила девочка лет одиннадцати, вся растрепанная и с хворостиной в руке. |
| Какое-то отрадное чувство разлилось по всему моему телу. По возвращении от обедни, в келию приходит мой оскорбитель и, подавая теплый пшеничный хлеб, говорит: «видел, отче, как ты о мне молился и поминал на проскомидии. Прости меня». Поклонился, оставил хлеб и вышел. Я обрадовался, благодарил Бога. Не слыша удаляющихся шагов брата, отворил двери келии, осмотрел все кругом, его нигде не было видно. Это меня удивило. Сердце преисполнилось необъяснимой радости. Попробовал хлеба: в нем был необыкновенно приятный вкус. После чая, пошел я к имениннику благодарить за посещение и за хлеб. Но он уверял, что не приходил ко мне и хлеба приносил. Значит, посетил меня не земной гость, а, должно быть, Ангел-Хранитель моего обидчика. Когда я все рассказал, благодать Божия коснулась сердца брата, он пришед в умиление и просил прощения. Так, дивным промышлением Божиим, у нас восстановились добрыя братския отношения». Боясь человеческой славы, старец заповедал до его смерти никому не говорить о явлении ему Ангела. Ради того же смирения в духе истиннаго монашества, о. Мардарий никому не открывал своих келейных подвигов, но о них можно судить по следующему факту. В одно время за дверями своей убогой кельи подвижник услышал голос настоятеля и, на произнесенную для входа молитву Иисусову, поспешил ответить: аминь. При входе аввы, отец Мардарий смиренно повергся ему в ноги и просил благословения. В келье отец настоятель увидел на угольнике пред иконами раскрытую Псалтирь, которую не успел закрыть Мардарий. И что замечательно: Псалтирь была раскрыта на 41 псалме. Первыя слова, кои бросились в глаза отцу игумену, были:быша слезы моя мне хлеб день и нощь. Как бы желая убедиться, авва посмотрел в лицо подвижника: левый слезящийся глаз был особенно красен и слезлив. Несомненно, что свое келейное правило о. Мардарий совершал со слезами. За шесть дней до смерти о. Мардарий ужинал с одним из своих учеников и, предчувствуя близость вечной разлуки, сказал: «из этих чашек мне более есть не придется». |
| И впредь мн к теб, великому государю, к Москве для своей бдности и посылать стало нельзя, потому што от кириловских строителей и стряпчих и проходу н стало. Пожалуй, великий государь, вели про их воровство сыскать и оборонь дать. Милостивый, милостивый, милостивый, великий государь царь и великий князь Алексй Михайловичь всеа Великия и Малыя и Блыя Росии самодержецъ, сотвори, Господа ради, со мною, убогимъ старцомъ, милость по прежнымъ моимъ отпискамъ, и по сей моей убогой отписке, вели, государь, указ учинить, и не даждь обругати и измнити твой, великого государя, указъ для ложного челобитья Кирилова монастыря архимарита з братьею. будет правда твоя, правда во вки, и слово твое Да вели, Господа ради, чернцу нашему подворье указать, гд постоять до твоего, государева, указу – или на Кириловскомь, или на Иверскомъ, или на Воскресенском, и кормить и поить. А без твоего, государева, указу нигд не пустят. А они отказывают, что, де, у них твой, великого государя, указ есть пускать наших старцов не велено. Да чтоб, государь, кириловские старцы своим злохитръствомъ не истеряли того нашего чернца Мардария, потому што и служку Ферапонтова монастыря, которой к теб, великому государю, послан с отписками, безвсно засадили 2198 . И в прошлом году, какъ здил Кирилова монастыря чернець Корнило Затворниковъ к Москве, и у кириловских говорено было, что дьякона Мардария засадить безвсно лукавством своим. А того у них много дется: хто человкъ бдной станет на них бить челом в обидах, и он из ыных приказов приставят ложным своим челобитьемъ и держат за приставом года по два и по три и болши//(л. 234) безвсно, что и сыскать нгде. И по дорогам от них тоже дурно бывает. Да в прошлом же во 183 (1675)-м году генваря въ 6–й де[нь] жылец Игнатей Башковской был у меня и сказывал, что, де, кириловские старцы послали к Москв за моим черным дьяконом Мардарием, чтоб на Москв какъ-нибудь ево задержать, и отписки б мои до тебя, великого государя, не допустить. А ему, де, Игнатью приказывал Прилуцкаго монастыря келарь Киприян, А какъ Мардарей на Москв был, и ево, Мардария, звал на Кириловское подворье келарь старецъ Лаврентей к себ в клью. И того же Кириловского подворья строитель да чернецъ Корнило Затворников увдав то, што Мардарей у келаря старца Лаврентья в клье, присылали Кожеозерского монастыря черного попа и велли звать ево, Мардария, к себ. И дьякон Мардарей к ним не пошолъ. И они вдругоряд присылали Кожеозерского же монастыря строителя Корнилия Окинина звать. И дьякон Мардарей, узнав то, што не для добра по нево присылают, и ис кльи от келаря Лаврентья вышел. И после ево, Мардария, строитель да чернець Корнило тово келаря Лаврентья на чепь сажали и хотли бить шелепами за то, што ево, Мардария, упустил. А знатно то, што не для добра ево, Мардария, к себ в клью звали. |
| – А, вот чьи куры! – с торжеством воскликнул помещик. – Ермила-кучера куры! Вон он свою Наталку загнать их выслал… Небось Параши не выслал, – присовокупил помещик вполголоса и значительно ухмыльнулся. – Эй, Юшка! брось куриц-то: поймай-ка мне Наталку. Но прежде чем запыхавшийся Юшка успел добежать до перепуганной девчонки – откуда ни возьмись ключница, схватила ее за руку и несколько раз шлепнула бедняжку по спине… – Вот так, э вот тэк, – подхватил помещик, – те, те, те! те, те, те!.. А кур-то отбери, Авдотья, – прибавил он громким голосом и с светлым лицом обратился ко мне: – Какова, батюшка, травля была, ась? Вспотел даже, посмотрите. И Мардарий Аполлоныч расхохотался. Мы остались на балконе. Вечер был действительно необыкновенно хорош. Нам подали чай. – Скажите-ка, – начал я, – Мардарий Аполлоныч, ваши это дворы выселены, вон там, на дороге, за оврагом? – Мои… а что? – Как же это вы, Мардарий Аполлоныч? Ведь это грешно. Избенки отведены мужикам скверные, тесные; деревца кругом не увидишь: сажалки даже нету; колодезь один, да и тот никуда не годится. Неужели вы другого места найти не могли?.. И, говорят, вы у них даже старые конопляники отняли? – А что будешь делать с размежеваньем? – отвечал мне Мардарий Аполлоныч. – У меня это размежевание вот где сидит. (Он указал на свой затылок.) И никакой пользы я от этого размежевания не предвижу. А что я конопляники у них отнял и сажалки, что ли, там у них не выкопал, – уж про это, батюшка, я сам знаю. Я человек простой – по-старому поступаю. По-моему: коли барин – так барин, а коли мужик – так мужик… Вот что. На такой ясный и убедительный довод отвечать, разумеется, было нечего. – Да притом, – продолжал он, – и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как хотите… О, кровь, кровь – великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал, и так рассовывал – кой-куды; да не переводятся, что будешь делать? Плодущи, проклятые. |
| Мардарий Аполлоныч старичок низенький, пухленький, лысый, с двойным подбородком, мягкими ручками и порядочным брюшком. Он большой хлебосол и балагур; живет, как говорится, в свое удовольствие; зиму и лето ходит в полосатом шлафроке на вате. В одном он только сошелся с генералом Хвалынским: он тоже холостяк. У него пятьсот душ. Мардарий Аполлоныч занимается своим именьем довольно поверхностно; купил, чтобы не отстать от века, лет десять тому назад, у Бутенопа в Москве молотильную машину, запер ее в сарай, да и успокоился. Разве в хороший летний день велит заложить беговые дрожки и съездит в поле на хлеба посмотреть да васильков нарвать. Живет Мардарий Аполлоныч совершенно на старый лад. И дом у него старинной постройки: в передней, как следует, пахнет квасом, сальными свечами и кожей; тут же направо буфет с трубками и утиральниками; в столовой фамильные портреты, мухи, большой горшок ерани и кислые фортопьяны; в гостиной три дивана, три стола, два зеркала и сиплые часы, с почерневшей эмалью и бронзовыми, резными стрелками; в кабинете стол с бумагами, ширмы синеватого цвета с наклеенными картинками, вырезанными из разных сочинений прошедшего столетия, шкапы с вонючими книгами, пауками и черной пылью, пухлое кресло, итальянское окно да наглухо заколоченная дверь в сад… Словом, все как водится. Людей у Мардария Аполлоныча множество, и все одеты по-старинному: в длинные синие кафтаны с высокими воротниками, панталоны мутного колорита и коротенькие желтоватые жилетцы. Гостям они говорят: «батюшка». Хозяйством у него заведывает бурмистр из мужиков, с бородой во весь тулуп; домом – старуха, повязанная коричневым платком, сморщенная и скупая. На конюшне у Мардария Аполлоныча стоит тридцать разнокалиберных лошадей; выезжает он в домоделанной коляске в полтораста пуд. Гостей принимает он очень радушно и угощает на славу, то есть: благодаря одуряющим свойствам русской кухни, лишает их вплоть до самого вечера всякой возможности заняться чем-нибудь, кроме преферанса. Сам же никогда ничем не занимается и даже «Сонник» перестал читать. |
| Пресвитер Авксентий был обезглавлен в городе Аравраке. Евгений воин, друг и товарищ по службе Евстратия, свидетель страданий его и чудных знамений, которыми они сопровождались и которые многих обратили ко Христу, также мужественно открыто заявил себя христианином и принял мученическую кончину: ему отрезаны были язык и руки и перебиты голени. Мардарий, также гражданин Аравракский, стоявший на крыше своего дома в то время, как вели в Севастью через этот город узников и в том числе Евстратия, идущего в железных сапогах с острыми гвоздями, поспешно спустился вниз и сказал жене своей: – «видишь ли этого человека, знатного и богатого, и заслуженного воина, которого любят и уважают все в здешней стране? И никакими этими благами он не подорожил, а предпочёл всё принести в жертву Богу... Блажен этот Евстратий... он и в этой жизни был славен, и в будущей удостоится неизреченной славы и блаженства» ... – Что же препятствует и тебе идти тем же путём, и удостоиться такой же мученической кончины, ради которой ты соделаешься заступником перед Богом и за меня, и за наших малых детей, и за весь твой род?., отвечала Мардарию его благочестивая жена. Этими словами своей жены окончательно возбуждено было рвение Мардария пострадать вместе с другими мучениками за исповедание святой веры Христовой. Одевшись поспешно, он обнял жену и детей и, поручив их Отцу и Сыну и Духу Святому 178 , присоединился к узникам, объявив, что и он– христианин. На все вопросы на суде он отвечал, повторяя одни и те же слова: – «я – христианин». Так научил его Евстратий, видя, что Мардарий, как человек неучёный, затрудняется тем, как отвечать на суде... Судья велел провертеть ему ноги, повесить стремглав и опалять раскалённым железом. В этих муках Мардарий и скончался, благодаря и славя Бога, и с полным упованием предавая Ему свою душу. По совершении казни многих уже замученных христиан, сановник императорский Лисий отправился в поле, чтобы сделать смотр войскам. При этом обратил он внимание на одного молодого воина, именем Ореста, который поразил его своей красивой наружностью и ловкостью в упражнениях. Наблюдая за ним во время стрельбы в цель, Лисий вдруг увидел, что при одном движении у Ореста выпал с груди крест. |
| Далее, на 371 стр.: «Выслушав великого государя и святейшего патриарха указ, он Никон говорил: ...Больных де жонок и девок до стыдных мест не обнаживал и стыдные места сам не помазывал... На 372 стр.: «В келье де он, Никон, женок и девок у себя за муж не зговаривал, и после венчания в келию к себе их не имывал, и до пьяна их не паивал, и до полуночи у него не сиживали; а девкам де и женкам бедным сиротам и всяким скудным людем на пропитание и на платье деньги и хлеб давал при стрельцах... Келейник де Микитка жены своей к нему, Никону, в келью не приваживал, а приходила де жена ево в день с дочерью, от болезни для лекарства... На слобоцких де жонок пиров никаких не делывал, и до пьяна их не паивал и на подводах в слободу не отсылывал; а кармливал де он, Никон всяких чинов людей на господские праздники, вместо милостыни за работы их». Ясно, что это клевета на Никона князя Шайсупова, тем более, что другие лица, более бесстрастные, дали такие показания: «Черный поп Варлаам в расспросе сказал:... Иных де никаких зазорных лиц для напивков у Никона монаха в кельях стариц и жен и девок никто не бывал и не приезживал... чертный дьякон Мардарей в расспросе сказал: по ево, Никонову приказу, приезжих людей болящих приводил к нему, Никону, в крестовую келью, и многажды видел что-де Никон монах над болящими молитвы по потребнику говорил, и кандила и свещи он, Мардарей, принашивал. А дурна де никакова и безчиния, он, Мардарей, от Никона монаха не видал. А иных-де никаких зазорных лиц к Никону монаху в келью, кроме болящих, никто не прихаживали» (стр. 377–378). Кто же распространял такие слухи? – «Аввакум ссылается на свои собственные наблюдения и сообщает крайне неприличную сплетню о Никоне» (Бороздин «прот. Аввакум» стр. 224). «Никон вступает на патриарший престол и энергически принимается за дальнейшие нововводительства. К этому времени и относится большая часть пасквильных рассказов, вероятнее всего, сложившихся если не во время патриаршества, то во время пребывания Никона на покое, когда враги его нововведений подняли головы и начали думать, что успех склоняется на их сторону, и потому не щадили архипастыря, распространяя о нем невероятнейшие сплетни и слухи» (Историко-литерат. Исследов. И материалы т. 2, стр. 25). И прот. Аввакум лечил женщин: «Таже привели ко мне баб бешеных. Я, по обычаю, сам постился и им не давал есть, молебствовал и маслом мазал. И бабы о Христе целоумны стали... Прибрели ко мне тайно... Да по ночам ко мне прибегали Богу молитца» («Протопоп Аввакум» Бороздина стр. 88–89, прилож.). |
| Судья сказал святому: - Авксентий! Избавь нас от труда, а себя от мучений, скажи: не оставил ли ты свое тщетное и пагубное для тебя неповиновение и не возвратился ли к нашим милостивым богам? - Выслушай немного, Лизий, - отвечал святой Авксентий: клянусь тою Истиною, Которая выше всего и всё провидит, что мой ум неизменно будет знать Единого Бога и только Ему я буду поклоняться, хотя бы ты нанёс мне безчисленные раны и обрёк меня на мучения, большие прежних. Хотя бы ты и умертвил меня посредством меча или огня, но ни в каком случае не будешь в силах изменить мои мысли. Итак лучше делай, что хотел " . Тогда мучитель изрёк следующий смертный приговор: - Авксентий, который, после многих мучений, до сих пор остается при своем безумстве, пусть лишен будет жизни чрез заслуженную им казнь посредством усечения мечем. Исполнение сего приговора должно быть совершено в глухом лесу, чтобы его презренное тело не могло быть погребено подобающим образом. А тот, который дерзнул недавно присоединиться к узникам, пусть будет выведен сюда на средину, сейчас же получит почесть, которой он добивается. Пока воины освобождали Мардария от верёвок, он говорил святому Евстратию: - Господин мой Кирисик! Умоляю тебя, молись за меня Богу и научи меня, что мне отвечать губителю, чтобы как-нибудь не обольстил сей жестокий мучитель меня, простого и некнижного человека. Святой Евстратий сказал ему: - Повторяй, брат мой Мардарий, неизменно только одно: " я -христианин " , " я - раб Христов " , и больше ничего не отвечай, чтобы он ни стал тебе говорить, или с тобою делать. Когда воины привели Мардария пред Лизия, они сказали: - Вот - узник, взятый недавно. Лизий сказал: - Пусть он назовет нам свое имя, отечество, занятие, место жительства и скажет, какой он веры? - Я - христианин, - отвечал Мардарий, и на все вопросы истязателей о его имени и отечестве, продолжал восклицать " : - Я - христианин! Я - раб Христов. Более оть него не могли ничего добиться. Лизий, видя его непоколебимость, приказал провертеть ему ноги жедезными кольями и, продев верёвки, повесить его вниз головою, потом колоть и опалять всё его тело раскаленными железными гвоздями. Долго висел и был мучим Мардарий и, наконец, воскликнул: |
| Самыя простыя иконы, угольник, стол, табуретка и скамейка для спания-составляли все его имущество. Из одежды у о. Мардария ничего не было лишнего и притом все поношенное. Кроме мельницы, храма, трапезы и своего жилища старец никуда не ходил, праздным никогда не были между своими подчиненными был, как последний, нередко на себе нося тяготы братий, без ропота выполняя недостатки их по послушанию. Его послушание не было легким. Тягость увеличивалась разными неудовольствиями посторонних, приезжающих на мельницу. Только благодаря незлобию отца Мардария, все обходилось тихо и мирно. Через 15 лет мирного управления мельницей, по зависти врага спасения, строящего козни верным рабам Божиим, о. Мардарий снова подвергся опасности своей жизни. Однажды он был схвачен за полушубок действующим мельничным колесом. К счастию тут был его помощник. Быстрым опущением заставы, он остановил воду и крикнул о помощи. Подоспевшие рабочие вытащили о. Мардария невредимым, но без полушубка. Последний остался на колесе, и его с трудом достали. Кроме обязанностей старшего на мельнице, о. Мардария более 20-ти лет ежегодно назначали в г. Глухов, где он должен был безотлучно находиться в храме при Глинской явленно-чудотворной иконе Богородицы, которая пребывает в городе с 19 июля по 3-е августа. Такой, почти непрерывный двухнедельный подвиг для старого монаха должен быть нелегким, если бы его не подкрепляли глубокая вера к Царице Небесной и вспомоществующая благодать Божия. Многие удивлялись безропотному терпению подвижника особенно потому, что все священно-иноки и певчие чередовались между собою, а о. Мардарий оставался на своем послушании всегда один. Мало этого: ему еще приходилось обедать и ужинать урывками, не вместе с другими, а когда о нем вспомнят и пошлют кого-либо сменить только на время подкрепления пищею. Отец Мардарий довольствовался тем, что оставалось от братской трапезы. Иногда еще приходилось терпеть незаслуженные упреки за несвоевременный приход. Безропотный старец сносил все. «Прости Бога ради» – был его обычный ответ. |
| А сейчас Иван Васильевич сослан в поселок, который называется Сургут. Пишет, что вокруг ничего нет, кроме мерзлой земли, и радуется, что Владыка видит море. Пишет, что вид водной глади должен успокаивать душу перед долгой зимой, перед лютыми морозами, когда от воздуха, попадающего в легкие, леденеет все внутри и прерывается дыхание. Иван Васильевич время от времени присылает деньги. Владыке они приходятся очень кстати — можно запастись солью, крупой. Кроме хлеба по четверти каравая на неделю и мороженой рыбы он ничего не получает. Правда, рыба здесь хорошая — все больше белорыбица, ею и кормятся местные жители. Еще в ходу морошка — ею запасаются на весь год как раз сейчас, коротким летом. В общем, Ивану Васильевичу приходится тяжелей, чем Владыке, но он в письмах не жалуется, даже иронизирует над местными нравами. Сегодня он прислал деньги и письмо, но Владыка не торопится его прочесть — откладывает на вечер самое приятное. «Близость неба, наверное, достигается еще тем, что оно сливается с морем. И цвет у них одинаков. Поэтому морской простор кажется и простором небесным. На юге не так. Там небо кажется очень высоким. Синева подчеркивает высоту, и есть незримая черта, которая отделяет море от неба. Хорошо бы увидеть Черное море хотя бы на день — на два. Может быть, вылечил бы легкие, ведь они болят все сильнее. Особенно когда наступят холода. Срок у меня кончается осенью. Но они возьмут да и еще продлят. Опять скажут — поживи-ка тут еще три года. Тогда тут и упокоюсь». За спиной он услышал шуршание шагов, оглянулся. К нему шел местный священник, отец Мардарий. Он был маленького роста, но довольно осанист. Жиденькая бородка, правда, несколько портила эту осанистость и тот значительный вид, который отец Мардарий старался придать своему облику, хмуря брови и вскидывая голову. При этом он щурил глазки, словно прицеливался на собеседника, задавая ему коварный вопрос. На подобные вопросы отец Мардарий был горазд — часто заранее их готовил. А когда читал какую-нибудь книгу, всегда останавливался на необычном факте и заносил его в свою книжицу, названную им «вопросник». |
|
|
