| Введение (1845). Новый 1845 год будет ли новым годом для нашей словесности? подарит ли он ее каким-нибудь великим, гениальным созданием, могущим поднять ее упавший дух, оживить ее застывающие силы, убить, уничтожить ее мелочную деятельность и направить к новой существенной цели, к живой жизни, проникнутой мыслью, согретой сочувствием, вдали от журнальных пересудов и торговых расчетов? Или суждено литературе нашей еще и этот год томиться в той же незначительности, в какой она находится уже несколько лет? – Мудрено отгадать будущее; еще труднее предузнать гениальное. Все расчеты обыкновенных соображений приходятся только к посредственности. Но если бы мы позволили себе на минуту предаться тому мечтательному занятию, тому святочному удовольствию, чтобы, глядя на прошедшее и настоящее, разгадывать будущее, – то вряд ли это удовольствие гаданья могло бы доставить нам много утешительного. Когда бы у нас не было замечательных талантов, мы могли бы забавляться их ожиданием. Если бы у нас не являлось замечательных литературных произведений, мы могли бы надеяться, что они явятся. Но у нас есть люди с высокими дарованиями, от которых мы могли бы ожидать великого; являются иногда и создания их, исполненные высших достоинств, а между тем литература наша не живет, ее интересы спят, и сочувствия с нею не заметно почти нигде. – От того, что слишком редкие высокие явления нашей словесности исчезают почти без следов среди громады мелочных ничтожностей; от того, что на наших писателях с высшими и даже с посредственными дарованиями лежит какая-то странная тяжесть бездействия, в котором мы не можем даже упрекать ни одного из них потому, что не в праве приписать вине одного лица то, что, очевидно, есть общее состояние. Прошедший год видел несколько блестящих литературных явлений: Наль, и Дамаянти, создание, исполненное самой свежей красоты, самых ярких красок, самых нежных благоуханий Востока, проникнутое, одушевленное тихою музыкой сердечной мечты; – Маттео Фальконе, произведение удивительное по мастерству стиха, по глубокой правде и образцовой простоте языка, – и несколько других явлений, которые, однако же, не имели почти никакого влияния на текущую словесность; они пронеслись мимо ее, над нею, – блестящие метеоры, – не оставляя видимого следа и сохраняясь только в воспоминании, резко оторванном от ежедневных впечатлений. |
| (Волшебная сказка). (1830). Царь Нурредин шестнадцати лет взошел на престол Сирийский. Это было в то время, когда, по свидетельству Ариоста, дух рыцарства подчинил все народы одним законам чести, и все племена различных исповеданий соединил в одно поклонение красоте. Царь Нурредин не без славы носил корону царскую; он окружил ее блеском войны и побед, и гром оружия Сирийского разнес далеко за пределы отечественные. В битвах и поединках, на пышных турнирах и в одиноких странствиях, среди Мусульман и неверных, – везде меч Нурредина оставлял глубокие следы его счастья и отважности. Имя его часто повторялось за круглым столом двенадцати храбрых, и многие из знаменитых сподвижников Карла носили на бесстрашной груди своей повесть о подвигах Нуррединовых, начертанную четкими рубцами сквозь их прорубленные брони. Так удачею и мужеством добыл себе Сирийский царь и могущество и честь; но оглушенное громом брани сердце его понимало только одну красоту – опасность, и знало только одно чувство – жажду славы, неутолимую, беспредельную. Ни звон стаканов, ни песни трубадуров, ни улыбка красавиц не прерывали ни на минуту однообразного хода его мыслей; после битвы готовился он к новой битве; после победы искал он не отдыха, но задумывался о новых победах, замышлял новые труды и завоевания. Не смотря на то, однако, раз случилось, что Сирия была в мире со всеми соседями, когда Оригелл, царь Китайский, представил мечу Нурредина новую работу. Незначительные распри между их подданными дошли случайно до слуха правителей; обида росла взаимностью, и скоро смерть одного из царей стала единственным честным условием мира. Выступая в поход Нурредин поклялся головою и честью перед народом и войском: до тех пор не видать стен Дамасских, покуда весь Китай не покорится его скипетру и сам Оригелл не отплатит своею головою за обиды, им нанесенные. – Никогда еще Нурредин не клялся понапрасну. Через месяц все области Китайские, одна за другою, поклонились мечу Нурредина. Побежденный Оригелл с остатком избранных войск заперся в своей столице. Началась осада. |
| Глава 19. Оптина Пустынь и писатели ее посещавшие Со времени старца Макария, привлекшего к переводам святоотеческой литературы ряд лиц, принадлежавших к образованным слоям общества, Оптина Пустынь стала известна в кругу современных писателей. С тех пор цвет мыслящей России стал посещать Оптину Пустынь и ее скит. Это общение со старцами оставляло тот или иной отпечаток на душах посетителей. В тексте настоящей книги мы уже касались имен братьев Киреевских, Леонтьева и под конец Толстого в связи с жизнеописанием старца Варсонофия (см. стр. 370–381). Но нами не были упомянуты имена двух знаменитых писателей XIX века, какими были Н.В. Гоголь и после него Ф.М. Достоевский, неоднократно посещавших Оптину Пустынь. Н. В. Гоголь Николай Васильевич Гоголь был большим почитателем Оптиной Пустыни и ее старцев. Известен случай, когда «из Долбина от И.В. Киреевского Гоголь с М.А. Максимовичем съездил в соседнюю обитель Оптину. За две версты, Гоголь со своим спутником вышли из экипажа и пошли пешком до самой обители. На дороге встретили они девочку с миской земляники и хотели купить у нее землянику, но девочка, видя, что они люди дорожные, не захотела взять от них денег и отдала им свои ягоды даром, отговариваясь тем, что «как можно брать со странных людей!» «Пустынь эта распространяет благочестие в народе, – заметил Гоголь, умиленный этим трогательным проявлением ребенка, – и я не раз, – говорил Гоголь, – замечал подобные влияния таких обителей». О посещении своем Оптиной Пустыни в июне 1850-го года вот что писал Гоголь графу А.П. Толстому: «Я заезжал по дороге в Оптинскую Пустынь и навсегда унес о ней воспоминание. Я думаю, на самой Афонской горе не лучше. Благодать видимо там царствует. Это слышится в самом наружном служении… Нигде я не видал таких монахов, с каждым из них, мне казалось, беседует все небесное. Я не расспрашивал, кто из них как живет: их лица сказывали сами все. Самые служки меня поразили светлой ласковостью ангелов, лучезарной простотой обхожденья; самые работники в монастыре, самые крестьяне и жители окрестностей. За несколько верст, подъезжая к обители, уже слышишь ее благоухание: все становится приветливее, поклоны ниже и участие к человеку больше. Вы постарайтесь побывать в этой обители; не позабудьте также заглянуть в Малый Ярославец к тамошнему игумену, который родной брат оптинскому игумену и славится также своею жизнию; третий же из них игуменом Саровской обители и тоже говорят, почтенный настоятель». |
| Древне-Русская, Православно-Христианская образованность, лежавшая в основании всего общественного и частного быта России, заложившая особенный склад Русского ума, стремящегося ко внутренней цельности мышления, и создавшая особенный характер коренных Русских нравов, проникнутых постоянною памятью об отношении всего временного к вечному и человеческого к Божественному, – эта образованность, которой следы до сих пор еще сохраняются в народе, была остановлена в своем развитии прежде, чем могла принести прочный плод в жизни или даже обнаружить свое процветание в разуме. На поверхности Русской жизни господствует образованность заимствованная, возросшая на другом корне. Противоречие основных начал двух спорящих между собою образованностей есть главнейшая, если не единственная, причина всех зол и недостатков, которые могут быть замечены в Русской земле. Потому, примирение обеих образованностей в таком мышлении, которого основание заключало бы в себе самый корень древне-Русской образованности, а развитие состояло бы в сознании всей образованности Западной и в подчинении ее выводов господствующему духу Православно-Христианского любомудрия, – такое примирительное мышление могло бы быть началом новой умственной жизни в России и, – кто знает? – может быть, нашло бы отголоски и на Западе, среди искренних мыслителей, беспристрастно ищущих истины. Чья вина была в том, что древне-Русская образованность не могла развиться и господствовать над образованностью Запада? – Вина ли внешних исторических обстоятельств, или внутреннего ослабления духовной жизни Русского человека? Решение этого вопроса не касается нашего предмета. Заметим только, что характер просвещения, стремящегося ко внутренней, духовной цельности, тем отличается от просвещения логического, или чувственно-опытного, или вообще основанного на развитии распавшихся сил разума, что последнее, не имея существенного отношения к нравственному настроению человека, не возвышается и не упадает от его внутренней высоты или низости, но, быв однажды приобретено, остается навсегда его собственностью, независимо от настроения его духа. Просвещение духовное, напротив того, есть знание живое: оно приобретается по мере внутреннего стремления к нравственной высоте и цельности, и исчезает вместе с этим стремлением, оставляя в уме одну наружность своей формы. Его можно погасить в себе, если не поддерживать постоянно того огня, которым оно загорелось. |
| Индифферинтизм 40 Из письма к N «Не в том важность, – говорите Вы, – буду ли я православный, или римский католик, или протестант, но главное дело – быть христианином. Различие исповеданий принадлежит к школьным вопросам; настоящая существенность заключается в жизни человека». Но, рассуждая таким образом, Вы забываете, кажется, что только в Божественной истине может быть живительная сила и что, какая бы ни была наружность жизни вне истины существенной, – эта жизнь непременно обманчивая и ложная в самом корню своем. В истории язычества и магометанства Вы найдете много примеров людей с похвальною нравственностью, но разве из этого позволите заключить, что магометанство ведет к спасению или даже что магометанство не мешает спасению человека? Магометане похвальной нравственности вели хорошую жизнь вопреки ложности их учения, а не вследствие этой ложности. Противоречие между правдою их жизни и ложью их убеждений могло быть только вследствие недостатка в них внутренней цельности; этот же недостаток внутренней цельности может быть причиною дурной жизни человека с истинными убеждениями. Из этого, однако же, не вправе мы вывести, чтобы убеждения были вещию совершенно постороннею для жизни. Та жизнь слепая, которая нейдет по убеждениям, а совершается по безотчетным стремлениям, не связанным в единство сознания. Внутренняя темнота такой жизни не позволяет назвать ее нравственною, как бы чиста она ни казалась снаружи. Нравственное достоинство действий заключается не в самом действии, а в намерении: нравственное достоинство намерения определяется только его отношением ко всей цельности самосознания. Потому там, где нет этой цельности, где вместо цельности лежит внутреннее противоречие, – там не может быть и речи о нравственном достоинстве. Нет качеств в человеческом сердце, которые бы были безусловно добродетельны; самые прекрасные, самые возвышенные движения души: бескорыстная любовь, несокрушимая твердость воли, великодушное самопожертвование, верность слову, геройство самопожертвования – все, чему удивляется человек в человеке, все, что своим ярким появлением возбуждает радостный трепет сочувствия и восторга, – все получает свое настоящее значение от того корня, из которого оно происходит, от того основного побуждения, которое лежит на дне человеческого сердца и определяет всю совокупность его внутреннего бытия. |
| (К IV тому) Записочка А.С. Хомякова. 21 Мая 1854 г. Бдун плохой, поэт смиренный К вам явится всенепременно И с благодарностью; но только, может быть, Он льготных полчаса попросит униженно, Чтобы от Чадаева обратный путь свершить. А. Хомяков. Записочка писана к Степану Дмитриевичу Нечаеву, в ответ на приглашение к обеду. С.Д. Нечаев жил в Москве, в начале Девичьего поля (в доме, где ныне Усачевско-Чернявское учебное заведение), т. е. в многоверстном расстоянии от Новой Басманной, где (в доме ныне Прохорова) у П.Я. Чадаева каждый понедельник бывали утренние собрания, неизменно посещаемые приятелем его А.С. Хомяковым (жившим на Собачьей площадке). Изд. Письмо А.С. Хомякова к Петру Яковлевичу Чаадаеву Я очень рад, что вам лучше и надеюсь на хорошую погоду, что она вас совершенно поправит, ибо имею твёрдое намерение с вами долго и долго вести дружеские споры, которые нисколько не мешают ещё более дружескому согласию. Отсылаю вам перевод, в котором, впрочем, я ошибок не нахожу и очень буду благодарен, если доставите продолжение, разумеется не для поверки, совершенно ненужной, а для чтения. Что касается до моего дьякона 634 , то его поверенный говорит мне вчера: Protestantism is absolutely drawing to an end. Это мне было очень приятно слышать: очевидно, движение религиозное в Англии, несмотря на свои странные формы, имеет ясное сознание современной эпохи. Какая страшная реакция против XVIII-ro века! Жены моей дома нет, и поэтому я беру на себя благодарить вас за ваш любезный поклон. До свидания; не знаю, когда именно, но твёрдо верю, что на здешнем свете: в нём ещё так много любопытного, что не для чего с ним расставаться. Ваш А. Хомяков. Письмо А.С Хомякова к И.В. Киреевскому 635 Видно, мы с тобою плохо собираемся слово держать, любезный Иван Васильевич, когда первый срок уже пропустили. Я не потому пропустил, чтобы не вспомнил, – нет, а просто потому, что писать было нечего. Ты почему?.. И теперь пишу от стыда, чтобы как-нибудь оправдать себя. Нового ничего нет ни во мне, ни около меня. |
| К тому же самое философское развитие в Европе достигло той степени зрелости, когда появление новой системы уже не может так сильно и так видимо волновать умы, как прежде оно волновало их, поражая противоположностью новых выводов с прежними понятиями. То направление к рациональному самомышлению, которое началось на Западе около времен реформации, и которого первыми представителями в философии были Бакон и Декарт, постоянно возрастая и распространяясь в продолжение трех с половиною столетий, то раздробляясь на множество отдельных систем, то совокупляясь в их крупные итоги, и переходя таким образом все ступени своего возможного восхождения, достигло, наконец, последнего всевмещающего вывода, далее которого ум Европейского человека уже не может стремиться, не изменив совершенно своего основного направления. Ибо, когда человек отвергает всякий авторитет, кроме своего отвлеченного мышления, то может ли он идти далее того воззрения, где все бытие мира является ему прозрачной диалектикой его собственного разума, а его разум самосознанием всемирного бытия? Очевидно, что здесь конечная цель, которую только может предположить себе отвлеченный разум, отделенный от других познавательных сил, – цель, к которой он шел в продолжение веков, до которой он достиг в наше время, и выше которой ему искать уже нечего. Лишившись возможности идти вперед, философия может только распространяться в ширину, развиваться в подробностях и подводить все отдельные знания под один общий смысл. По этой причине видим мы, что современные мыслители Запада, как бы ни были различны мнения каждого, почти все стоят на одинаковой высоте основных начал. Последователи Гегеля говорят языком более школьным, не читавшие его говорят языком более человеческим; но почти все, даже и не слыхавшие его имени, выражают то главное убеждение, которое служит основанием и является последним выводом его системы. Это убеждение, так сказать, в воздухе современной образованности. Потому, если мы видим, что мало выходит философских книг, мало спорят о философских вопросах; если мы замечаем, что интерес к философским системам ослабел; то из этого не следует еще заключать, чтобы ослабел интерес к самому мышлению философскому. Напротив, оно более, чем когда-нибудь, проникло во все другие области разума. Каждое явление в общественной жизни и каждое открытие в науках ложится в уме человека далее пределов своей видимой сферы и, связываясь с вопросами общечеловеческими, принимает рационально-философское значение. Самая всемирность событий общественных помогает такому направлению ума. Интерес простыл к школьному построению систем; но тем с большим усилием стремится каждый образованный человек протянуть руководительную нить своей отвлеченной мысли сквозь все лабиринты общественной жизни, сквозь все чудеса новых открытий в науках и всю бесконечность их возможных последствий. Возникновение новых систем философских кончилось, но господство рациональной философии продолжается. |
| (Недоконченная повесть). (1838). Глава I. На Средиземном море, между островов, окружающих Грецию, давно уже известна мореходцам одна скала, уединенно возвышающаяся посреди моря. Эта скала замечательна мореплавателям особенно потому, что она служит для них спасительным предостережением от опасных подводных камней и совершенно непроходимой мели, которая окружает ее со всех сторон на несколько верст. Потому, кормчий, как скоро завидит ее вдалеке, уже спешит повернуть корабль в ту или другую сторону, чтобы миновать опасное место. И не одни большие суда, даже мелкие лодки рыбаков, иногда занесенные бурею от ближних островов в соседство опасной скалы, всегда погибали там без возврата, застревая в вязком песку или разбиваясь об острые камни, так что ни один, вероятно, живой человек не приближался к подошве неприступного утеса, – а вершина его была знакома только хищным птицам, которые прилетали туда съедать свою добычу. Но достигнуть до скалы людям было не только невозможно, но и не нужно, и даже не любопытно. Она не представляла ничего, кроме голого, бесплодного камня, впрочем довольно живописно исковерканного, и в некоторых местах орошенного гремящими, дробящимися потоками, вытекавшими, вероятно, из средины самой скалы. Но для чего же природа образовала это бесполезное явление? Или нужно человеку, на всех дорогах земли и моря, на всех путях жизни и мышления, встречать беспрестанные затруднения и опасности, чтобы не заснуть прежде ночлега в расслабляющей душу беспечности? В ту ночь, когда в Греции случилось известное землетрясение, от которого многие города уничтожились, многие горы изменили свой вид, реки – течение, и особенно потерпели острова, а на север от Кандии, около Санторино, даже явился на свет новый, небывалый островок, тогда – кажется, это было в 1573 году – и в каменной скале произошло некоторое изменение. Мель вокруг нее распространилась еще более; сам утес еще вырос из моря и много расширился в своем объеме. После того, лет через тридцать, два Греческие монаха, занимаясь рыбною ловлею, в тихую погоду, на легкой плоскодонной лодочке, плавали около берегов Анатолии. Утро было ясное; море, как зеленое стекло, лежало недвижимо; рыба играла на поверхности воды, и они, преследуя ее движения, мало по малу удалились от берега. Но неожиданно поднялся ветер, и сила волнения увлекла их еще далее в море. Видя опасность, они начали прилежно работать веслами; но буря увеличивалась; земля исчезла из виду; лодочка их, прыгая по волнам, уносилась все далее. Воздух стал темен от туч; вокруг не было ничего, кроме разорванного моря, которое, казалось, за каждою волною раскрывается до самого дна. Страх, ужас и холод проникали их до самых костей. Но скоро они почувствовали, что продолжать долее спор свой с бурею было бы им и бесполезно, и невозможно. Сберегая силы на всякий случай, они сложили весла в лодку и отдались на волю Божию. |
| Об истории русской словесности, преимущественно древней. Письмо в Белев. (К А. П. Зонтаг.) (1845). В прошедшую зиму, когда я жил в деревне почти совершенно отделенный от всего окружающего мира, я помню, какое впечатление сделали на меня ваши живые рассказы о блестящих лекциях проф. Грановского, о том сильном действии, которое производило на отборный круг слушателей его красноречие, исполненное души и вкуса, ярких мыслей, живых описаний, говорящих картин и увлекательных сердечных сочувствий ко всему, что являлось или таилось прекрасного, благородного и великодушного в прошедшей жизни Западной многострадальной Европы. Общее участие, возбужденное его чтениями, казалось мне утешительным признаком, что у нас в Москве живы еще интересы литературные, и что они не выражались до сих пор единственно потому, что не представлялось достойного случая. Теперь я спешу поделиться с вами тем впечатлением, которое производят на нас лекции профессора Шевырева. Не слыхав Грановского, я не могу сравнивать двух преподавателей. Скажу только, что прежде, чем начались чтения Шевырева, многие из его слушателей не верили их возможности, хотя и не сомневались в даровании профессора. Предмет лекции – история Русской словесности, преимущественно древней, оказался им неблагодарным, сухим, частью уже общеизвестным, частью слишком ученым и не для всех любопытным. Покорясь общему, еще существующему у нас предубеждению, они думали, что чтения о древней словесности могут иметь только один интерес – филологический, важный почти исключительно для людей, посвятивших себя особенно изучению Русского языка, или исследованиям Русской старины. Несколько памятников, говорили они, еще не составляют словесности; литература наша началась с Ломоносова; что сказать обще-любопытного о словесности прежних времен? разыскания или рассуждения – еще не история; для истории нужно содержание, – а где найдет его профессор, говоря о временах до-Петровских? Основываясь на таком понятии о ничтожности нашей древней словесности, многие ехали на лекции Шевырева почти только для того, чтобы слушать дар преподавания, от искреннего сердца жалея о незначительности предмета. Представьте же себе их удивление, когда после самых первых чтений, они должны были убедиться, что лекции о древней Русской словесности имеют интерес живой и всеобщий, который заключается не в новых фразах, но в новых вещах, в богатом, малоизвестном и многозначительном их содержании. |
| Открывая в журнале учено-литературном особый отдел для сельского хозяйства, редакция руководствуется тою мыслью, что в наше время и особенно в нашем отечестве наука земледелия уже не ограничивается исключительно промышленными целями, но в более глубоком развитии принадлежит уже к тем вопросам человеческой образованности, которые соприкасаются с самыми живыми предметами мышления и с самыми отвлеченными предметами жизни. Давно уже прошло то время, когда сельское хозяйство было исключительно делом заведенного обычая и старого предания. Но за безотчетною привычкою к старине последовала безотчетная любовь к нововведениям. В то время еще ничто не изменялось в сельском порядке вещей, потому ничто не требовало перемены прежнего хозяйственного устройства; изменился только образ мыслей некоторых землевладетелей, и вследствие этой отвлеченной причины, начались заимствования чужеземных систем, родившихся там из особенных местных обстоятельств и вводившихся у нас часто вопреки местным требованиям. Иногда учреждались плодопеременные хозяйства, где избыток земли и недостаток рук указывал на устройство прямо противоположное. Сеяли картофель в огромных количествах там, где некуда было сбывать даже зернового хлеба. Заводили многосложные орудия, не соответствующие местным потребностям. Педантическое улучшение маленького клочка земли, еще не имеющей большой цены в России, покупали важною потерею времени, особенно ценного в нашем земледелии. Ломали прежние обычаи не для новой выгоды, но для новой системы. Вводили усиленную работу и часто излишнее отягчение барщины там, где прежняя была выгоднее даже для помещика. Прежний естественный характер сельских отношений заменили характером фабричной напряженности. Тратили огромные капиталы, чтобы добыть малоценные произведения. Многие разорили своих крестьян. Многие возбудили в них мысль о разрозненности их выгод с интересами помещика фабриканта. Другие разорились сами. Весьма немногие ограничили убытки свои потерею бесполезно употребленных трудов и стараний, – покуда, наконец, общие неудачи модно-рациональных хозяев произвели в общем мнении помещиков направление совершенно противоположное. Как прежде искали всего нового, почитая всякое нововведение улучшением, так теперь начали бояться всякого улучшения потому, что оно нововведение. Излишняя доверчивость к системам перешла в излишнюю недоверчивость к мышлению. |
|
|
