| Макбета, пожалуй, иначе нельзя было заставить думать о Дункане, как пригрозив, что и сам он окажется несчастным, если Дункан будет им убит. Для Макбета, как мы говорили Дункан - то же, что для русского мужика мачтовое дерево. Пока не было категорического императива - он не задумываясь рубил головы; пока Петр не издал своих законов - мужики истребляли корабельный лес. И в этом смысле категорические императивы сыграли свою роль в истории человечества в такой же мере, как законы Петра в истории лесов. Много голов, много мачт уцелело. Кант возвел в теорию практическую мораль Макбета. У него категорические императивы существуют не для Дунканов, а для Макбетов, т. е. законы Петра не для корабельных лесов, а для мужиков. Макбеты, предаваемые анафеме, так и думали; мужики, которых казнили, тоже представляли себе все дело именно таким. Отсюда выходило, что убийство страшно не потому, что умрет один человек, а гораздо больше потому, что другой человек окажется " преступником " , что " преступление " есть нечто an sich ужасное, обращающее прежде белую душу - в черную душу. Мы следили все время за Макбетом. Ни слова у Дункане мы не слышали. Убийца все время вел переговоры с категорическими императивами, размышлял о тех последствиях, которые принесет ему, а не Дункану кровавый поступок. О ближнем Макбет не думал, он совершенно исчез в глазах Макбета и заменился собственной совестью. Ради нее, а не ради Дункана, готов несчастный тан отказаться от короны. Если бы у Макбета, как у Яго, совесть была бы более ручной или если бы он, как Дон-Жуан, владел искусством укрощать эту тигрицу - трагедии не было бы. Он не задумался бы убить Дункана, ибо это значило только нанести " один удар " . Но теперь дело иное. Макбет сам убежден, что ослушники категорических императивов - уже не люди, а преступники. И после того, когда он наносит свой удар - все кончилось для него самого в жизни. Не Дункан умер, а Макбет погиб. Теперь перед нами уже Макбет-преступник, Макбет, принадлежащий к " категории " не таких людей, как мы. |
| е. естественных потребностей человеческой природы (т. е. за исключением нравственной) и тех обусловливающих эти состояния внешних благ, которые могут быть произведением как добродетели, так и порока. Возникая вследствие добродетели, такое счастье, как мы сейчас сказали, составляет объективное нравственное благо человека, усиливает его блаженство и в таком случае само заслуживает названия блаженства. Возникая же независимо от добродетели или даже в противоречие ей от эгоистических и чувственных мотивов, это счастье, т. е. как приятные чувствования, сопровождающие удовлетворение естественных потребностей человеческой природы, так и обладание объективными благами или отравляется угрызениями совести, является противонравственным, коль скоро нравственное чувство развито и живо в человеке, или не имеет ничего общего с нравственностью, коль скоро это чувство, а с ним и свобода человека не развиты до сознания. В этом последнем случае счастье человека и приятные состояния неразумных живых тварей одинаково безразличны в нравственном отношении. Только разложив таким образом понятие εδαιμονα на два подчинённые ему понятия: блаженства и счастья, можно с определённостью говорить о его отношении к добродетели. Понимаемое как блаженство, εδαιμονα неотделимо от добродетели, составляет её мотив, признак и следствие. Понимаемое как счастье, εδαιμονα может быть столько же необходимым следствием и в этом смысле наградой добродетели, сколько и противонравственным, чувственным и эгоистическим мотивом свободных действий человека. В первом случае счастье, как плод добродетели, совпадает с неотделимым от неё блаженством: в последнем прямо противоположно добродетели и соединённому с ним блаженству, хотя и сопровождается приятными состояниями чувственного или эгоистического свойства 87 . 41. Замечания об основах Кантовой морали Кант, философ-моралист по преимуществу, основатель теории наиболее строгой нравственности, сохраняющей своё влияние на лучших представителей и современной германской философии (Ульрици), не разъяснив понятия ни о духе человеческом (духовное существо по его учению не имеет никакого чувства, а есть только теоретический и практический ум 88 , ни о разных смыслах понятия εδαιμονα, сенсуализма и подобных теорий, и видя во всяком мотиве действий человека, не вытекающем из чистого ума, начало прямо противоположное нравственному закону (возникновение которого Кант старается объяснить без всякого участия какого-либо чувства), выставил этот закон, как самозаконие (автономия) практического ума, выражающееся в форме категорического императива и осуществляемое свободной волей единственно ради самого закона или законосообразности, без всяких сторонних мотивов и целей, выражаемых в форме гипотетического, а не категорического императива. |
| Но если мы признаём, что кроме материального существует и мир духовный (кроме мира явлений – мир вещей в себе), то тогда антитезис не оказывается ложным. Поэтому основная антиномия практического разума разрешается только в том случае, если мы постулируем существование нематериального мира. Таким образом, Кант вводит второй постулат практического разума, который вытекает из необходимости и возможности решения антиномии практического разума и который предполагает существование духовного мира. Это постулат бессмертия души. Высшее благо, т.е. совпадение добродетели и счастья, существует только в том случае, если будет возможным полное соответствие убеждений человека с моральным законом – то, что Кант называет святостью. Ведь только в этом случае человек становится полностью достоин счастья, поскольку «моральный закон повелевает мне делать конечной целью всякого поведения высшее благо, возможное в мире» (2, т. 4 (1), с. 463). В высшем благе невозможна такая ситуация, когда воля человека противоречит категорическому императиву (все желания человека соответствуют категорическому императиву). Но святость, по Канту, может быть достигнута не реально, а лишь в бесконечном приближении. Поскольку же высшее благо существует (иначе становятся бессмысленными наши требования справедливости и возмущения по поводу несправедливости), то должна существовать и святость воли, которая, будучи реализуема в бесконечном приближении, выводит за собой постулат бессмертия души. Таким образом, должно существовать бессмертное бесконечное существование души, иначе просто невозможно вести речь о высшем благе. Бесконечной перспективой достигается соответствие добродетели и счастья. Но и этого недостаточно. Достижение счастья в бесконечной перспективе возможно лишь при условии существования Бога. Бытие Бога – третий постулат практического разума. Введение этого постулата Кант объясняет посредством того, что высшее благо не может быть достигнуто само собой, автоматически. Ведь что такое счастье? " Счастье – это такое состояние разумного существа в мире, когда всё в его существовании происходит согласно его воле и желанию» (2, т. |
| Но нравственная высота человека измеряется не его готовностью повиноваться правилам, а способностью чувствовать в ближнем себя самого, способностью чувствовать, что Дункан похож на его отца. Здесь не может быть и речи о том, что один человек " хочет быть дурным " , а другой " хочет быть хорошим " . Все сводится лишь к тому, насколько человек может быть хорошим, ибо никто не желает быть дурным, преступным, как утверждают философы, изобретшие непостижимый " постулат свободы воли " специально для того, чтобы прославлять собственные добродетели и отлучать от Бога всех, иначе, чем они, чувствующих. Свобода воли, получающая свое выражение в желании быть преступным и дурным! Можно ли придумать что-либо более противоречащее самому себе, чем такое положение? А меж тем, едва ли существует предрассудок, от которого люди были бы менее свободны. Нам нужно думать, что ближний хочет быть дурным, чтоб иметь право называть живущее в нас чувство мести " справедливым " . Шекспир искал иного - и нашел. В Макбете изображен один из страшнейших типов злодея. Этот злодей боится категорического императива, как никто. И категорический императив не спасает Макбета от преступления, более того, не дает ему свернуть с кровавого пути. Макбет все время именно не хочет " быть преступником " , и потому становится убийцей. Если бы он умел хотеть не убить Дункана, Дункан остался бы жив. Но категорический императив учит человека служить самому себе, хлопотать о своих правах на чистоту души и на мир с совестью. Он умеет только предупредить первое преступление угрозами наказания - зато он же обязательно ведет и к дальнейшим преступлениям, как показал Шекспир в " Макбете " . Дункана Макбет убил почти случайно. Все остальные свои злодеяния он совершает по необходимости. Этого Кант и не знал, и не мог знать, так как к нему в кабинет поступал препарированный преступник. Иначе он не говорил бы о преступной воле и не обращал бы без всякой нужды людей, своих ближних, в существа по природе своей не только дурные, но еще и желающие быть дурными. |
| xviii Может быть лучшим выражением этого дерридианского «категорического императива» являются «Записки из Подполья» Достоевского (впрочем, в пример тут может быть выставлена вся классика экзистенциалистской литературы/философии). Герой «Записок» не желает, чтобы его «хотенье», вся его жизнь, все его поступки, его будущее было расписано «наукой», «законами природы», свелось к «логарифмам», к «таблицам и теориям». «Самая выгодная выгода» — сохранить свою свободу, то есть свою возможность быть невписываемым в предзаданность, в расписаность. «Хрустальному дворцу» идеальном в своей предрешенности, рассчитанности герой «Записок» противопоставляет «джентльмена с насмешливой физиономией», который плюнет на «дворец» только затем, чтобы сохранить свое «свободное хотенье», «глупую волю» — то есть в силу исполнения дерридианского «категорического императива». Герой «Записок» говорит, что мы все без «книжки» прожить не сможем, и что боимся «живой жизни». Непопадание «живой жизни» в «книжку» — это как раз пример деконструкции («книжка» специально так устроена, чтобы вытеснять «живую жизнь»). Опять же герой «Записок» прямо говорит, что его текст — не «повесть», его «Записки» «мизерны, не литературны», что производят они «пренепрятное впечатление». И конечно: ведь, «живая жизнь» это «дрянцо», «гнуснейшая нелепость», «развратик», «безобразие», «беспорядок, объедки, разбитая рюмка, пролитое вино, окурки, хмель, бред, мучительная тоска». Это похоже на то, как Платон отказывает в эйдосе таким вещам как ногти, клопы — «живой жизни» в ее нелитературной конкретности. Достоевский деконструирует литературу, показывает, что ею было вытеснено. «Странность», «скандальность», какая-то неловкость, стыдность текстов Достоевского — как раз от этого. Это его огромное преимущество: он не сбегает в литературность, романтизм, «возвышенность» в отличие от многих других экзистенциалистов. На примере экзистенциалистской литературы/философии можно увидеть как много изменилось с переходом от модерна к постмодерну. |
| Так как, согласно первой формуле, нравственное законодательство должно быть всеобщим, а согласно второй, каждое разумное существо есть цель в себе и может в нравственном отношении только таким законам подчиняться которые происходят от его собственной воли, то из соединения первой и второй формулы категорического императива получается третья: «идея воли каждого разумного существа как всеобще-законодательной воли» 188 , т. е. каждое разумное существо должно быть рассматриваемо как всеобще-законодательное, потому что иначе оно не может быть мыслимо как цель в себе. Совокупность подобных существ образует царство целей, как идеал: так как законы определяют цели по их всеобщей значимости, то, если отвлечься от индивидуального различья разумных существ, равно как от всего содержания их частных целей, мы можем вообразить себе совокупность всех целей в систематическом соединении, т. е. царство целей, в которое входят и все разумные существа как цели в себе, и те цели, которым каждое из них определяясь всеобщим законом, ставит себе самому 189 . Все три формулы категорического императива суть различные стороны одного и того же закона, так как во всяком законе деятельности должна быть и форма всеобщности, и цель, и полное определение всех целей в их взаимоотношении 190 . Кант признает, что для всякого человека ясно, в чем заключается та чистая нравственность, на которой, как на пробном металле, должно испытывать моральное содержание каждого поступка; только философы могут считать сомнительным решение этого вопроса, во всеобщем же человеческом разуме он давно решен, хотя не путем отвлеченных общих формул, но обычною практикою, как различение правой и левой руки 191 . Стремление возвысить эмпирически-условные правила самолюбия на степень принципов деятельности могло бы погубить нравственность, если бы голос разума по отношению к воле не был так ясен, так не заглушим и так понятен для самых обыкновенных людей; но подобное стремление может сохраняться только в головокружительных спекуляциях школ, которые достаточно дерзки для того, чтобы не внимать этому небесному голосу и упрямо поддерживать вовсе не головоломную теорию 192 . |
| Но если " маска " многое скрывает, то часто она еще более выдает. Общая история Ницше все-таки сказывается в его сочинениях, и его " обоснования морали " так или иначе выясняются пред внимательным читателем. Само собою разумеется, что здесь не может быть и речи о логическом или историческом обосновании. И в этом-то вся оригинальность и весь интерес философии Ницше, в этом - его право на наше исключительное внимание. Если бы он коснулся своей " проблемы морали " лишь щупальцами холодного разума - как бы они чувствительны ни были - иными словами, если бы он лишь отыскивал для нравственности место в той или иной философской системе - он, наверное, не пришел бы ни к каким новым результатам. Он сохранил бы неизбежный категорический императив, которым явления нравственной жизни отделяются от других явлений нашей психики и, смотря по тому, какая школа пришлась бы ему по вкусу, говорил бы либо о непосредственной интуиции, либо о " естественном " происхождении моральных представлений. Из этого заколдованного круга логических построений нет возможности выбраться посредством логических же рассуждений. До тех пор, пока совесть предполагается стоящей исключительно на страже " добра " - а все доселе существовавшие системы нравственности обязательно основывались на этом предположении, и Канту только принадлежит термин " категорический императив " - до тех пор точка зрения Ницше была решительно невозможна. Если только " добро " охраняется угрызениями совести, то, очевидно, оно должно быть выделено в особую категорию, хотя бы тысячу раз было доказано " естественное " происхождение нравственных представлений. Исследования английских философов и психологов служат наилучшей иллюстрацией этого. Если нравственность - только переряженная польза, если она - только выражение общественных отношений, то, очевидно, у нее должны быть отняты все ее святые атрибуты, и ее нужно поставить в уровень с чисто полицейскими распоряжениями (тоже очень полезными, даже необходимыми), охраняющими порядок и безопасность людей. |
| Видеть Бога как Он есть Аудио Предисловие Благодать смертной памяти О Страхе Божием О покаянии О покаянии и духовной брани О духовном плаче Колебания в поисках непоколебимого Благословение знать путь Суммарное изложение жизни нашего духа О духовной свободе О вдохновении Об истощании и богооставленности О любви до ненависти к себе О Нетварном Свете I О Нетварном Свете II О Нетварном Свете III О личном начале в Бытии Божественном и бытии человеческом Литургическая молитва Литургический язык Гефсиманская молитва О молитве, в которой открывается Бог – Истина Послесловие Господь заповедал нам не творить ни молитвы, ни милостыни, ни поста, ни иных добрых дел пред людьми, считая сие лицемерным исканием славы от них. Отец наш небесный, «Который втайне... и видящий тайное» ( Мф 6:1–18 ), не благоволит о таких деяниях. И не только заповедь Божия повелевает скрывать нашу внутреннюю жизнь от посторонних глаз, но и нормальный духовный инстинкт, как некий «категорический императив», запрещает нарушать тайну души, стоящей пред Богом. Молитва покаяния пред Вышним есть самое интимное место нашего духа. Отсюда желание скрываться где-то под землею, чтобы никто тебя не видел, никто не слышал, чтобы все оставалось только между Богом и душею... Предисловие Господь заповедал нам не творить ни молитвы, ни милостыни, ни поста, ни иных добрых дел пред людьми, считая сие лицемерным исканием славы от них. Отец наш небесный, «Который втайне... и видящий тайное» ( Мф 6:1–18 ), не благоволит о таких деяниях. И не только заповедь Божия повелевает скрывать нашу внутреннюю жизнь от посторонних глаз, но и нормальный духовный инстинкт, как некий «категорический императив», запрещает нарушать тайну души, стоящей пред Богом. Молитва покаяния пред Вышним есть самое интимное место нашего духа. Отсюда желание скрываться где-то под землею, чтобы никто тебя не видел, никто не слышал, чтобы все оставалось только между Богом и душею. Так я жил первые десятилетия моего раскаяния пред Господом. К тому же мой горький опыт немалое число раз показал, что необходимо убегать и от обращенности на самого себя, иначе мы становимся жертвою духа тщеславия или самодовольства. За эти движения нашего духа мы претерпеваем богооставленность. |
| Но представим себе, что сознательной целью деятельности будет именно всеобщее братство, связанное же с достижением этой цели чувство удовольствия, придающее ей ценность, при этом вовсе не будет приниматься в расчет. Если стремление к этой цели действительно заложено в каждом человеческом существе, то при этом условии не будет никаких оснований для несогласия в признании этого принципа. Что сознание может переносить центр тяжести то на связанное с ним чувство удовольствия, поставляя то одно, то другое сознательной целью деятельности, в этом убеждают некоторые наглядные примеры. Умственный труд связан с удовольствием. Но человек может интересоваться или самим трудом, или удовольствием, которое он доставляет. В первом случае, трудясь умственно, человек вовсе не думает о тех чувствах, которые при этом испытывает. Ему кажется, что он всецело занят объективным успехом дела. Во втором, он только и думает об удовольствии, деятельность же совершенно отодвигается на задний план и получает значение средства. Когда мы помогаем человеку, обремененному несчастьями, из сострадания к нему, то мы никак не сознаем, что мотивом нашего поступка в данном случае служит желание освободиться от неприятного чувства, вызываемого видом страдания. Напротив, нам кажется, что мы помогаем ему именно для того, чтобы облегчить его страдания. Пусть даже это будет самообольщением, пусть действительным мотивом здесь служит желание освободиться от собственного мучительного чувства, но этот мотив, во всяком случае, бессознателен, сознание же стремится к одной объективной цели. Таким образом, мы приходим к убеждению в том, что в основу нравственности может быть положен материальный принцип. III. Всякий принцип, стоящий во главе нравственной системы, должен служить основанием для вывода всего содержания нравственности. Утилитаристы, объявляя принципом нравственности эгоизм, стараются вывести из него и объяснить все поступки и правила, признаваемые обыкновенно нравственными. Шопенгауэр выводит все содержание нравственности из одного свойства человеческой природы – сострадания. Точно так же и Кант неоднократно утверждает, что из его формального принципа, из идеи долга или категорического императива можно вывести все содержание нравственности. Эту задачу можно понимать двояко: категорический императив может служить или принципом, из которого выводится содержание нравственности, или критерием для обсуждения данного поведения. В первом случае он играл бы ту же роль, которую в математике играют аксиомы или эгоизм в этике утилитаристов, во втором он был бы критическим принципом, помогающим обсуждению нравственного достоинства поведения, вытекающего из каких угодно источников. Категорический императив не может определять содержания нравственности ни в том, ни в другом смысле. |
| Действие не только не должно противоречить человечеству, как цели в себе, но должно сверх того и согласовываться с ним, споспешествовать ему. Поэтому человек должен заботиться о его положительном развитии в собственном лице. Другой пример. Если человеческое достоинство в лице других лишь полагает предел нашему эгоизму, то мы не должны только вредить другим. Но и здесь Кант восстает против такого отрицательного понимания задач нравственности. Он утверждает, что цели субъекта, который есть цель в себе, должны быть, по возможности, и моими целями, и выводит отсюда обязанность содействовать счастью другого. В этих двух примерах человеческое достоинство, очевидно, является целью положительных стремлений человека и, следовательно, получает характер материального принципа 40 . В третьих, сам Кант относится подозрительно ко второй формуле категорического императива, понимая, насколько близко она приближается к материальным принципам нравственности. Он избегает этой формулы в Критике практического разума, желая быть там более точным. Далее он советует, по возможности, не обращаться к этой формуле, а оценивать поведение «по более строгому методу“, пользуясь первой формулой категорического императива 41 . 2) Вторую формулу Канта можно понимать в более строгом и менее строгом смысле. В первом она противоречит нравственному сознанию, во втором отличается неопределенностью, следовательно, в том и другом случае не пригодна для определения содержания нравственности. а) Вторая формула Канта в том виде, в каком она выражена им самим, не оправдывается посылками. Из тех оснований, которые приводят Канта ко второй формуле, необходимо сделать более строгий вывод. В самом деле, по смыслу учения Канта, поведение может быть признано нравственным только в том случае, если оно имеет цель в себе, но не определяется какими-нибудь посторонними соображениями. Легальный поступок, совершенный по эгоистическим соображениям или по склонности, не есть нравственный. Если он совершен отчасти по долгу и отчасти по склонности, тогда он не вполне нравственный и именно он чужд нравственного значения в той степени, в какой действовали эти посторонние мотивы. |
|
|
