| Что касается до внешней стороны, то вследствие различных обстоятельств я не мог дать изложению моих мыслей в настоящей книге той соразмерности и стройности, какие были бы желательны: некоторые мысли изложены слишком кратко и недостаточно развиты, другие, напротив, представлены с излишней обстоятельностью; есть намеки на еще не сказанное и лишние повторения уже сказанного. Вполне сознавая эти недостатки, я не считаю их, однако, настолько важными, чтобы задерживать из-за них издание книги; надеюсь, что буду иметь возможность исправить их впоследствии. По общему плану критика отвлеченных начал разделяется на три части: этическую, гносеологическую и эстетическую; предлагаемая книга заключает в себе собственно две первые, последняя же, представляющая вопросы и затруднения особого рода, составит отдельное сочинение о началах творчества. Содержание же настоящей книги может быть сведено к следующим положениям. Нравственная деятельность, теоретическое познание и художественное творчество человека необходимо требуют безусловных норм или критериев, которыми бы определялось внутреннее достоинство их произведений, как выражающих собою благо, истину и красоту. Верховный нравственный принцип, долженствующий определять практическую деятельность человека, не исчерпывается ни отвлеченно–эмпирическими понятиями удовольствия, счастья, пользы, симпатии, ни отвлеченно–рациональным понятием долга или категорического императива . Все эти понятия входят в высший нравственный принцип как его признаки материальные или же формальные, но не составляют его собственной сущности. Нравственная деятельность должна не только представлять известные качества, а именно доставлять наслаждение, иметь в виду общую пользу, вытекать из чувства симпатии или альтруизма, иметь форму долга, или категорического императива, но она необходимо должна сверх того иметь некоторый определенный предмет; таким предметом может быть только нормальное общество, определяемое характером свободной общинности, или практического всеединства, в силу которого все составляют цель деятельности для каждого и каждый для всех. |
| Прав или неправ был Кант, разрешивши таким образом юмовскую задачу, но решение показалось ему до того важным, всеобъемлющим, что он, не затрудняясь, применил его к вопросам нравственной философии. В опытных науках нас смущало понятие о причинности, и мы склонны были признать его незаконным детищем опыта. Кант доказал его законное происхождение, отнеся его к синтетическим априорным суждениям, т. е. к таким, которые предшествуют опыту, обусловливают собою опыт. Категорический императив построен по образу и подобию категории причинности и только потому, что для полноты системы ему должно было быть так построенным. Действительные противоречия в области нравственной жизни для Канта уже не существовали. Пред ним стояло неоконченное здание метафизики, и его задача состояла лишь в том, чтобы, не изменяя раз задуманного и наполовину выполненного плана, докончить начатое. И явились категорический императив, постулат свободы воли и т. д. Все эти столь роковые для нас вопросы имели для Канта лишь значение строительного материала. У него были незаделанные места в здании, и ему нужны были метафизические затычки: он не задумывался над тем, насколько то или иное решение близко к действительности, а смотрел лишь, в каком соответствии находится оно с критикой чистого разума - подтверждает ли оно ее или нарушает архитектоническую гармонию логического построения. И, конечно, своей цели он достиг. Логическое соответствие между частями здания ничего не оставляет желать: оно вполне кантовское. Но тем поразительнее отношение гр. Толстого к критике практического разума. Что общего между категорическим императивом или принципом возмездия, провозглашенным Кантом, и евангельским учением? Если немецкие профессора благоговеют пред нравственным учением Канта, если они восхищаются его " благородной защитой долга " - это понятно. Им больше всего нравится то обстоятельство, что у Канта этика по прочности и точности своих выводов приравнена к математике. Но гр. Толстой? Как мог он примириться с учением, где принципом наказания выставляется не милосердие, а справедливость ( " гордое слово справедливость " , как выражался он еще в " Войне и Мире " ), где говорится, что наказывать нужно не затем, чтобы оградить общество от опасности, и даже не затем, чтобы исправить преступника, а потому, что преступление совершено. |
| Разработанные в теоретической философии общие положения учения о форме и материи познания К. использовал в практической философии для разделения принципов нравственности на формальные и материальные. Нравственные (практические) принципы являются формальными, если они исключают применение субъективных целей, и потому по своему смыслу они совпадают с категорическим императивом; в том случае, если в основание практических принципов полагаются субъективные цели или мотивы, они являются материальными и соответствуют содержанию гипотетических императивов. По мнению К., только категорический императив выражает практический закон; соответственно «существует только один категорический императив, а именно: поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом» (Там же. С. 260; Ibid. S. 421). К. считал, что исполнение этого закона нравственности является долгом человеческой воли и воли всех разумных существ. В учении об абсолютных и относительных ценностях К. исходил из различий между целями, устанавливаемыми разумом на основе чувственных склонностей или одним только разумом, а также между материальными и формальными принципами нравственности. Все, имеющее отношение к субъективным целям, желаниям, склонностям человека, а также к независимым от воли человека вещам, используемым им в качестве средств, по мнению К., обладает относительной ценностью. К абсолютной ценности К. относил человека и человечество как «существование того, что само по себе обладает абсолютной ценностью, что в качестве цели самой по себе могло бы быть основанием определенных законов; тогда в нем, и только в нем могло бы заключаться основание возможного категорического императива, т. е. практического закона... Человек и вообще всякое разумное существо существует как цель сама по себе, а не только как средство для любого применения со стороны той или другой воли» (Там же. С. 268-269; Ibid. S. 428). Рассуждая о легальных и моральных поступках, К. отмечал, что люди стремятся к счастью, что в идее счастья объединяются все склонности человека, но «счастье есть идеал не разума, а воображения» (Там же. С. 257; Ibid. S. 418). Особого внимания заслуживает тема превосходства практического (чистого) разума над рассудком и «подлинного Я» (eigentlichen Selbst) как существа ноуменального мира в его отличии от человека, который есть только явление самого себя: эта проблема предвосхищает последующую разработку учения об умопостигаемом и эмпирическом характере человека, личности и лица. |
| Германский народ долгое время внутренне накоплял свою энергию, напрягал свою мысль и волю, чтобы потом явить миру манифестацию и материальной своей силы. Германец чувствует себя организатором изнутри, вносящим порядок и дисциплину в мировой хаос. Так в области мысли, в философии, так и в жизни практической, в государственности, в промышленности, в военной технике немец всегда вдохновлен категорическим императивом, и только одного себя почитает он способным выполнять долг. В категорический императив, в долг немец верит больше, чем в бытие, чем в Бога. На этом стоят Кант и Фихте и многие великие немцы. И это делает самые добродетели немецкие с трудом переносимыми. Нам, русским, особенно противен этот немецкий формалистический пафос, это желание все привести в порядок и устроить. Германец, прежде всего, верит в свою волю, в свою мысль, и им самим изнутри поставленный категорический императив, в свою организаторскую миссию в мире, духовную и материальную. Он так же хорошо все организует в гносеологии и методологии, как и в технике и промышленности. И вот наступил момент, когда германский дух созрел и внутренне приготовился, когда германская мысль и воля должны направиться на внешний мир, на его организацию и упорядочивание, на весь мир, который германцу представлялся беспорядочным и хаотическим. Воля к власти над миром родилась на духовной почве, она явилась результатом немецкого восприятия мира, как беспорядочного, а самого немца, как носителя порядка и организации. Кант построил духовные казармы. Современные немцы предпочитают строить казармы материальные. Немецкая гносеология есть такая же муштровка, как и немецкий империализм. Немец чувствует себя свободным лишь в казарме. На вольном воздухе он ощущает давление хаотической необходимости. В понимании свободы мы никогда с немцами не сговоримся. Немец погрузился в материю, в материальную организацию и материальное властвование на почве своего спиритуализма. Из духа стал он материалистом, создал могущественный материальный мир, и дух его изошел в материю. Могущественная, угрожающая всему миру германская материя есть эманация германского духа, и дух германский истощился в этой эманации, умалился от этого напряжения вовне. В германском духе нет безграничности – это в своем роде великий и глубокий дух, но ограниченный, отмеренный дух, в нем нет славянской безмерности и безгранности. Дух Достоевского – неистощим. |
| п., я их призываю к ответственности перед моей судьбой. Важнее всего установить, что тут речь идет не об обыденном «эгоизме», когда человек свои интересы предпочитает чужим интересам. О нет, обыденный «эгоизм» встречается на каждом шагу и не заключает в себе никакой трагедии, даже часто застраховывает от нее. Эгоисты, предпочитающие «чай» для себя «чаю» для других, обыкновенно умеют связать свою индивидуальную жизнь с жизнью всеобщей, универсальной, исторической, умеют прикрепить себя к признанным ценностям, они часто бывают полезными, нужными людьми. Тут вопрос о «чае» – философский, этический и религиозный, это «проклятый вопрос», провал в подземное царство. Если каждое индивидуальное человеческое существо не будет вечно жить, не будет уготовлена ему высочайшая радость, сила и совершенство, то да будет проклята грядущая радость, сила и совершенство безличного мира, – будущего человечества. Это – проблема индивидуальности, основная проблема человеческой жизни, корень всех религий, проблема теодицеи, как ее часто называют. Это также основная проблема Шестова. Он бросает вызов «добру», потому что оно бессильно, потому что оно не спасает, а губит одинокое, потерявшее надежду, умирающее человеческое существо. Самый злой враг для Шестова – обоготворение нравственного закона, кантовский категорический императив, толстовское «добро есть Бог». Шестов произносит нравственный суд над добром, призывает к ответу за жертвы, которыми это «добро» усеяло историю. «Он (идеализм) обзавелся категорическим императивом, дававшим ему право считать себя самодержавным монархом и законно видеть во всех, отказывавших ему в повиновении, непокорных бунтовщиков, заслуживающих пытки и казни. И какую утонченную жестокость проявлял категорический императив каждый раз, когда нарушались его требования!» 120 «Все ужасы жизни не так страшны, как выдуманные совестью и разумом идеи». «Совесть» принуждает Раскольникова стать на сторону преступника. Ее санкция, ее одобрение, ее сочувствие уже не с добром, а со злом. |
| Созерцание красоты в гармоническом сочетании частей, в единстве многообразного не есть постижение истины, хотя и имеет с таким постижением нечто общее. В обоих случаях требуется приведение многообразия к единству. Однако красоту, в отличие от истины, достаточно «просто видеть». Она невыразима в понятии. Впрочем, эта простота требует серьезного усилия. Она предполагает схватывание внутренней структуры предмета, т.е. мысленное приведение к единству множественности чувственного восприятия. Без такого усилия нам предстанет лишь нечто бесформенное. Единство предмета не дается само по себе. Оно создается познавательными способностями субъекта. Активность познающего субъекта позволяет оформить множественность ощущений. Эстетическое удовольствие возникает в результате того, что Кант называет «свободной игрой способностей». Рассмотрим теперь сходство между красотой и благом. Состоит это сходство в том, что эстетическое суждение, как и моральный закон, имеет универсальное значение. Универсальность морального закона определяется формой категорического императива, о котором нам еще потребуется сказать несколько слов. Универсальность эстетического суждения, как определяет ее Кант в «Критике способности суждения», означает, что это суждение универсально сообщаемо. Если я нахожу нечто прекрасным (цветок, стихотворение, картину), то я уверен, что любой другой человек может разделить мое удовольствие от созерцания этого предмета и согласиться с моим суждением. Однако я не могу привести какие-либо рациональные аргументы в пользу такой уверенности, поскольку созерцание прекрасного не предполагает подведение его под какое-либо понятие. В этом, собственно, состоит различие между моральным и эстетическим суждением. Первое должно быть рационально обосновано. Я могу доказать, что то или иное правило поведения является или не является моральным, выяснив, соответствует ли оно форме категорического императива. Вернемся, однако, к универсальности эстетического суждения. Я рассматриваю красоту, как нечто объективное, т.е. |
| Эсхатология открывает нам последний аспект стыда. Грешники будут постыжены перед Божиим судом. В иконографии Страшного суда грешники изображаются в безобразной наготе, без атрибутов человеческого достоинства. Совесть является самой универсальной формой нравственного сознания, выражением во всей полноте нравственно-психологического функционирования личности. Функционирование совести включает участие ума, чувства и воли. Понятие совести (suneidhsi) представляется в трех измерениях: как нравственное сознание, как нравственное переживание и как волевая способность к нравственной самоактуализации. Основными функциями совести являются законодательная, судебная и исполнительная, в которых проявляются ее авторитет, достоинство и свобода. Совесть – это та форма нравственного сознания, которую И. Кант определил как категорический императив. Однако если исключить Бога как причину категорического императива, человеческий разум совершенно не в состоянии объяснить возможность категорического императива и все усилия и старания найти такое объяснение тщетны. Законодательная функция категорического императива проявляется в том, что требования честного отношения к жизни имеют абсолютный и безусловный характер. Достоинство категорического императива – в его судебной функции, и заключается оно именно в категоричности в неподкупности голоса совести. Свобода категорического императива – в его исполнительной функции, и состоит она в его непоколебимости. Однако сама совесть зависит от степени приближения личности к нравственному идеалу. Тем не менее совесть никогда не может угаснуть полностью, хотя функции совести могут иметь ущербное, болезненное состояние. Долг есть форма нравственного сознания, которым оплачивается всякое благодеяние. Учение о долге называется деонтологией. Метафизический аспект должного состоит в том, что человек должен исполнить в жизни определенную миссию. Нравственный аспект должного состоит в следовании естественному нравственному закону, то есть голосу совести. Долг, так же как и совесть, – это кантовский категорический императив. |
| Прямым следствием этой победы было то, что в 577 г. по инициативе Хосрова начались переговоры о мире, завершившиеся неожиданным финалом. По обыкновению, римские и персидские послы съехались вместе, но долго не могли решить, какое место для совещаний следует выбрать. Затем стороны поочередно начали излагать свои условия. Персы требовали возобновления ежегодных выплат дани, отказ Константинополя от Армении и Иверии, а также выдачу армян, участвовавших в восстании против персов и нашедших убежище в Римской империи. Послы Тиверия категорически отказывались платить дань, требовали возврата крепости Дара, отвергли условие о выдаче армян, но соглашались вернуть под власть Персии Армению и Иверию. В принципе, император был готов согласиться и на более скромные условия – ему требовалось 3 года для того, чтобы привести страну в порядок и организовать армию, но и персы прекрасно понимали его мотивы и дипломатию 383 . Для вида Хосров нехотя дал предварительное согласие на эти условия, но тут в дело внезапно (по крайней мере, для византийцев) вмешался персидский военачальник Тамхосров, который с 30 тыс. войска вторгся в Армению. Хотя стоявшие там римские войска превосходили врага численностью, но нападение было слишком внезапным, а воинская дисциплина византийцев находилась в совершенном упадке. Неудивительно, что персы разгромили византийцев 384 . Стоит ли говорить, что Хосров немедленно изменил свои условия и категорически отказался возвращать крепость Дара? Поражение от персов окончило военную карьеру полководца Юстиниана, на смену которому царь направил молодого военачальника св. Маврикия, с именем которого мы столкнёмся ещё много раз. В то время св. Маврикий состоял в должности комита экскувитов, но не имел боевого прошлого. Вместе с тем, как человек, привыкший всё делать обстоятельно, он быстро поднял в римской армии упавший дух и дисциплину и даже возобновил старое правило – ежедневно разбивать и окапывать военный лагерь. Зная состояние воинской дисциплины римской армии того времени, можно смело отнести эту маленькую победу над собственными солдатами к блестящим организаторским талантам молодого полководца. |
| Хочу еще раз подчеркнуть, что человек, решившийся на убийство — явный преступник по нашим современным законам. Но человек, поднявший руку на богохульника, далеко не во всех культурах считался бы преступником. Вспомните предание о святителе Василии Великом, который молился о погибели императора Иулиана Отступника, потому что тот преследовал христиан и глумился над их верой, и святой мученик Меркурий поразил его копьем. Мы живем в определенной культурной среде. Наши законы не являются всеобщими и, на мой взгляд, не являются наилучшими. Оказывается, что были и есть другие народы, где на те же вещи смотрят совершенно иначе. Есть римская мудрость «о мертвых или хорошо, или ничего». Убитые сейчас стоят перед Богом, над Которым они смеялись и глумились, теперь они дают Ему страшный ответ. Кто-то напомнил по этому поводу слова Писания «Мне отмщение и Я воздам». Да, не нам их судить. Нам нужно извлекать уроки из происшедшего. Если нас спросят, можно ли создавать подобные богохульные карикатуры, то должен прозвучать твердый ответ: «Категорически нет»! Категорически нельзя глумиться над религиозной верой! Тот, кто стремится к беспредельной свободе, подставляет людей. Не важно, знает он их или нет? Ведь у погибших есть близкие люди, семьи, браться, сестры. И они лишись своих родных — это же ужасно! И снова встает этот же вопрос — кто спровоцировал эту страшную трагедию? На мой взгляд, ее спровоцировала безбожная Европа, те деятели, которые принимают нехристианские законы. Как видите, такие законы распространяются не на всех. И я еще больше скажу! Творчество французских карикатуристов из Charlie Hebdo можно назвать каким-то сатанизмом. Это изощренное издевательство над святым. Люди думают, работают, напрягают свои (недюжинные!) способности, чтобы выдумать омерзенные, похабные карикатуры! Представьте оголенный электрический провод под напряжением, около которого стоит ребенок. Рядом взрослый, который науськивает его: «Ты же свободный человек свободной страны, делай, что хочешь». «Ты имеешь право, попробуй». Ребенок по глупости хватает провод и погибает. Кто виноват в трагедии? Взрослый, который спровоцировал ребенка. А если два взрослых человека и один из них берет по глупости электрический провод – то кто виноват, что он умрет? Оба, потому что глупость — такая же причина зла, как и злая воля. Поэтому, в нашем случае виноваты как террористы, так и карикатуристы, а также и те, кто принимал несправедливые законы, разрешающие богохульство. |
| —73— принцип, по его словам, требует во-первых, чтобы в обществе существовали такие законы и такие учреждения, которые приводили бы в наивозможно большую гармонию индивидуальное счастье с интересами, общими для всех, и во-вторых, чтобы воспитание и общее мнение напечатлевали в уме каждого индивидуума, что его личное счастье связано с счастьем всех“. И Спенсер („Данные этики“) все свои надежды возлагает не на разум, а на законы жизни, думая, что „непрерывная общественная дисциплина постепенно сформирует человеческую натуру таким образом, что, под конец, каждый будет непринуждённо и самопроизвольно стремиться к симпатическим удовольствиям“. Итак, из среды факторов этического прогресса исключается разум, только посредственно, т. е. через чувство удовольствия, заинтересованный в нравственном пропрессе. В виду такого направления этической науки должно приветствовать собственно рациональное обоснование нравственности, которое расчищает пути для христианской проповеди поскольку последняя всегда обращается к личному разуму. Раскрытие этических принципов философии категорического императива должно признать особенно благопотребным для нашего времени – времени исканий „внутреннего света“, погони за твёрдой почвой. По указанным своим достоинствам труд г. Городенского среди оригинальных русских сочинений по этике может быть назван выдающимся трудом и усиленно рекомендуем, особенно для учащихся, как надёжное руководство к изучению этической литературы и к правильной постановке этической проблемы. Однако нравственная проблема слишком трудна и при современном состоянии науки каждое сочинение, ставящее себе смелую задачу дать положительное и полное решение вопросов этики, по необходимости должно страдать значительными недочётами. Тот метод, которого держится автор, желающий обосновать понятие категорического долга и всеобще-необходимый принцип нравственности на результатах этической науки в лице её лучших представителей разных направлений и на данных этнографического и историко-психологического характера, – этот метод заранее предрасполагает читателя опасаться, не встретим |
|
|
