| вера в единство внутреннего мира человеческой личности, которое чистый разум именует душой; вера в итоговое единство единого внешнего и единого внутреннего. Это единство высшего порядка чистый разум и называет Богом. О разуме «чистом» и «практическом» Так понятие Бога возникает в первый раз у отца немецкой классической философии, как одно из априорных свойств «чистого разума», присущего по наивному убеждению Канта, сознанию каждого человеческого существа. Может, оно конечно, в XVIII веке такое еще и наблюдалось, но уж в наше время и по сторонам оборачиваться не надо, чтобы понять, что не только «чистым», но и обычным разумом или, говоря попросту, умом, у большинства представителей бодро входящего в глобализированный мир человечества и не пахнет. Так, рефлексы всякие, на радость академику Ивану Павлову. Оттого видно и безверие массовое обуевает, что ума не хватает, не говоря уж про разум «чистый». Но даже без учета последнего замечания, нельзя не признать экстравагантности появления Единого Сущего, подобно джинну из кувшина со дна Красного моря, как эманации третьего априорного свойства третьего же отдела сознания отдельно взятой человеческой особи! Возможно, и сам профессор счел, что это как-то не вполне, и решил упрочить бытие Божие, не только чистым, но и практическим разумом. Последний обладает у Канта только одним априорным свойством. И свойство это красиво именуется – « категорическим императивом». Категорический же императив, в переводе с философского, есть безусловный приказ, обязательный к исполнению. И приказ этот, по словам Иммануила Иоганновича, вмонтирован непосредственно в четвертый отдел сознания каждой опять же разумной личности. Помимо четвертого отдела сознания, этот же категорический императив был помещен Кантом в сердце человека в качестве нравственного закона, требующего, чтобы человек вел себя путем, и не нарушал, не вполне ясно откуда возникший универсальный принцип мировой справедливости. Однако, даже почетному жителю такого почтенного города, как Кенигсберг, было априорно ясно, что в окружающем мире, во всяком случае, в том, что возник в результате переработки мира изначального всеми четырьмя разделами человеческого сознания, принцип мировой справедливости, мягко говоря, не в фаворе. |
| Выражение «нравственный закон» в современной юриспруденции почти не употребляется, между тем как оно выражает суть рассматриваемого концепта. Именно нравственный закон, закрепленный в Библии и совести человека, позволяет индивиду правильно распорядиться свободой воли. «Категорический императив» И.Канта не может заместить собой нравственного абсолюта. Более того, при рассмотрении права И. Кант отвлекался от моральных критериев для того, чтобы «постигнуть самую суть права». Все исследователи права в так называемом чистом виде (и позитивисты, и юснатуралисты) отсекали нравственность от права, а в результате обедняли свои выводы. Логика категорического императива И.Канта такова: норма, которую устанавливаю для себя, лишь в том случае обретет характер абсолютного и высшего правила, когда она совпадает с собственно всеобщим и необходимым законом, которому как разумное существо должен подчиниться. При этом категорический императив не есть некий естественный закон – в противном случае речь о свободе вообще не была бы возможной, ибо в природе нет свободы, – он есть некая нравственная инстанция, присуща разуму. Следовательно, эта моя личная норма должна являться выражением нормы всеобщей и абсолютной и устанавливаться исключительно на основании ее. Свобода, являясь у Канта, источником нравственного закона, по мере того, как он становится тотальным и обязательным, устраняется: на ее место водворяется «произвол закономерности и долженствования» 205 , и уйти от этой «всеобщей разумности», ставшей чем-то вроде фетиша, частному человеку можно лишь в иррациональное, в безумие, в абсурд. Если признать, что нравственность есть всего лишь результат исторической эволюции либо продукт человеческого разума, мы не будем иметь никакого объективного, абсолютного критерия для оценки правовых явлений и процессов. Права человека, мифологизированные либертарной юриспруденцией, не могут рассматриваться в качестве критерия нравственности, как это предлагает О.И.Цыбулевская 206 , ибо права человека – есть идеологическая, а не нравственная категория. Человечество подошло к рубежу, когда жизненно необходимо признать приоритет нравственности над разумом. |
| Первая формула категорического императива говорит только, что следует избегать поступков, правило которых противоречит всеобщему законодательству. Все, что не противоречит ему, с точки зрения этого принципа одинаково ценно. Следовательно, если в этой области соответствующего всеобщему законодательству мы натолкнемся на две противоречащих обязанности, то наше предпочтение по отношению к той или другой может определиться или произволом, что недопустимо в …, или каким-нибудь принципом, для которого нет места в системе Канта. Но столкновение обязанностей неустранимо при формальном принципе не только в стремлении к осуществлению положительных задач нравственности, но и в отношении к воздержанию от нарушения должного. Если человеку предстоит необходимость избирать из двух возможных нарушений нравственного закона какое-нибудь одно, то в этике материальных принципов подобные случаи не создают никакого затруднения, потому что, руководясь нравственной целью, каждый предпочтет совершить поступок наименее противоречащий ей, чтобы избежать необходимости впасть в более глубокое противоречие с нею. Но для этики Канта такой выход невозможен, потому что всеобщему законодательству одинаково противоречит как незначительный проступок, так и тяжкое преступление. Кант, не смотря на это, не хочет признать возможности столкновения обязанностей. Он утверждает, что два противоположных правила не могут быть одновременно обязанностью 30 . Что объективно обязанности сталкиваться не могут и что при данных обстоятельствах истинным долгом непременно является какая-нибудь одна из противоположностей, в этом никто не сомневается. Но вопрос не в этом, а в том, каким образом мы можем определить для себя, какой обязанности следует отдать предпочтение? 2) В силу своего отрицательного характера первая формула категорического императива ничего не говорит о положительных задачах нравственности. Но её неопределенность этим ещё не исчерпывается. Она не может быть полным и всесторонним критическим принципом даже для отрицательной стороны нравственности, для обязанностей воздержания или юридических. |
| В плане истории теоретическое богоубийство как априорный и общеобязательный для всякого «немецкого» сознания принцип неизбежно приводит к посюстороннему царству силы и власти, к великой мечте о земном владычестве и о захвате всех царств земных и всех богатств земных в немецкие руки. Если весь внешний опыт абсолютно феноменалистичен, тогда на арене истории ничего не значит святыня, ничего не значит подлинная онтологическая Справедливость, ничего не значит Божественный Промысел. Первым великим всходом кантовского посева был величественный расцвет феноменалистиче-ских наук в Германии. Эти науки интересовались решительно всем, кроме Истины и бессознательно превратились в систематическую, методологическую и грандиозную разведку всех мировых и духовных условий для грядущего торжества германского духа. С другой стороны, если феноменалистичен и внутренний опыт, тогда все императивы и максимы морали неизбежно превращаются в количественный принцип гимнастического увеличения «силы воли». Онтологическое и безусловное качество воления отбрасывается как uberwundener Standpunkt 1 Ср. мою статью: Критика новой философии у Джоберти. Вопр фил и пс . 1914 г. 2 См. об этом мою статью: Природа научной мысли. Бог Вестн . 1913 г. Категорический императив Канта по своей абсолютной формальности не мог оказать никакого сопротивления. Он говорил эмфатически, с величайшей силой: «Ты должен», но что именно должен он этого никак не мог выговорить. Раскаты кантовского «Du sollst» гремели в воздухе и... никого не убивали. Немцы так свыклись с этим безобидным атмосферическим явлением, что иные из них пытались использовать его с практическими целями. Известный последователь Канта, возвышенный Виндельбанд, на выборах говорил: «Категорический императив заставляет меня голосовать за национал-либералов». Se поп ё vero, ё ben trovato! Во всяком случае, линия от пустого категоризма Канта к энергетизму промышленно-научно-философского напряжения германской нации очевидна. Германский народ в своем целом понял себя как феномен, пусть грандиозный, но все же только феномен, и стал планомерно осознавать себя в биологических категориях. |
| Однако речь идет не о простом возвращении, но весьма существенном преобразовании учения. Прежде всего, если чистая любовь является своего рода аналогом чистого разума с его идеями, которые даны нам помимо опыта, сопровождаемого неизбежной рефлексией, то у Канта, как известно, возникает еще один аналог – чистая религиозная вера, основанная на принципах чистой (автономной) морали. Этой вере противопоставляется у него вера богослужебной религии и исторической церкви как «вера принудительная и рабская» [Кант 1980, 186]. На это также обращал внимание Ле Брюн (см.: [Le Brun 2002, 232), и здесь с очевидностью возникает некое пересечение с низшей «рабской» стадией любви у Фенелона. Однако еще более важным и перспективным для заявленной в этой статье темы представляется следующее наблюдение, не высказываемое в известных мне работах. Вернувшись к приведенному в начале статьи фрагменту из «Религии в пределах только разума», легко убедиться, что Фенелоновы состояния, Фенелоновы этапы любви Кант представил как структурные уровни своей антропологической модели, в которой объединил себялюбием животное и душевное начала и противопоставил им личность, руководствующуюся категорическим (то есть нерефлектируемым) императивом как единственным мотивом действия. Итак, ситуация Нового времени и связанная с нею десакрализация христианского общества вызывает повышенный интерес к внутренней мотивации поступка. В связи с этим уже в XVII столетии предлагаются различные варианты критериев нравственной ценности последнего. В целом можно сказать, что развитие идет в двух направлениях. От Франциска Сальского к Фенелону формируется концепция чистой любви, на высшей стадии которой исчезает опосредованность действий субъекта эгоистическими мотивами (мотивами пользы), всегда подразумевающими рефлексию, а стало быть, происходит в известном смысле и «аннигиляция» самого субъекта как носителя рефлексирующей «самости». От Декарта к Спинозе происходит, напротив того, формирование представлений об абсолютной ценности чисто разумной и приводящей к истинной пользе для субъекта мотивации, не опосредованной нерефлектируемыми «страдательными аффектами» natura naturata. Кант, наконец, объединяет эти две тенденции, моделируя концепцию разумной личности, определяемой нерефлектируемым категорическим императивом, и в этом смысле противопоставляемой душевно-телесной, всегда опосредованной собственными потребностями природе человека. |
| Постоянно немцы говорили: «Да, вероятно, Государь расстрелян, но семья жива». Да, я говорил с Шиллем, других, с кем говорил, не помню». В октябре месяце 1918 года происходит в Киеве свидание Маркова с неким г. Магенером: «…Магенер в половине октября приехал в Киев. Оказался чиновником германского министерства иностранных дел. Лет 53х. Говорит отлично по-русски, до войны 23 года жил в Одессе, у него было какое-то коммерческое дело. Перед войной он уехал в Германию. Магенер категорически заявил, что царская семья жива, но о Государе он ничего не знает, но во всяком случае Государь не с семьей. Это он узнал от германской разведки в Пермской губернии. Он говорил с Иоффе и Радеком, они оба категорически сказали, что царская семья жива». «К концу 1918 года я познакомился с немецким военным шпионом, фамилии его не помню, но знаю, что он работал два с половиною года во время войны на радиотелеграфах в Москве. Он сказал мне, что его племянник работал в последнее время в пределах Пермской губернии и говорил ему, что царская семья безусловно жива и находится в постоянных передвижениях в Пермской губернии». Так говорит «хороший русский человек», от которого Императрица ждала себе спасения. И какой странный круг знакомств для русского офицера… В конце 1918 года Марков уехал в Берлин. Еще до отъезда Маркова из Сибири думал о «загранице» и Соловьев. В дневнике его жены мы читаем: 9 мая 1918 года: «В последнее время Боря стал раздражителен, сердит. Прямо беда. Мечтаем ехать за границу, едва ли наши мечты исполнятся. Что Бог даст, ну и слава Богу». 18 мая того же года: «Мечтаем ехать за границу, не знаем, что Бог даст». Уехать в то время за границу Соловьеву не удалось. Он остался в Сибири. Весь мир свидетель, что происходило в то время в Сибири. Там доблестное русское офицерство жертвенно проливало свою кровь за жизнь и за честь Родины. А Соловьев? В дневнике его супруги мы читаем: 13 августа 1918 года: «Всех офицеров забирают, боюсь, как бы Борю не забрали, и он тоже боится этого». |
| Провозглашённая ею в качестве идеального состояния души «атараксия» (безмятежность) всё заметнее переходила в уныние. Примечательно, что это упадническое настроение начинало проникать в высшие слои римского общества. Главный идеолог стоицизма I века Сенека был одним из самых богатых людей своего времени, наставником императора Нерона. Ему были доступны любые чувственные наслаждения и утехи, но он вёл аскетический образ жизни, пытаясь в крайнем воздержании найти смысл жизни, однако так и не нашёл его и вскрыл себе вены, опасаясь мести бывшего ученика. А крупнейшим стоиком II века был аж сам римский император, а именно – Марк Аврелий. Он правил с 161 по 180 год, и правил весьма успешно, одержав ряд внешних побед и укрепив внутренний порядок государства. Тем не менее его философия была проникнута чувством беспомощности и слабости человека, которого он видел существом «навязчивым, неблагодарным, завистливым, заносчивым, коварным, неуживчивым, злобным». Это приводило его в отчаяние и чувство безысходности. Вот его жалобы на жизнь: «Время человеческого существования – миг; его сущность – вечное течение; наши чувства смутны; тело бренно; душа неустойчива; судьба загадочна; слава недостоверна. Одним словом, всё, относящееся к телу, подобно потоку, а относящееся к душе – сновидению и дыму. Жизнь – борьба, странствие по чужбине, посмертная участь – забвение». Ещё одно прагматичное направление в античной философии, зародившееся всё в том же IV веке до нашей эры, – скептицизм. Основатель этой школы Пирон учил, что высшая мудрость заключается в умении ответить всего на три вопроса: 1. Каково происхождение вещей? 2. Как нужно относиться к вещам? 3. Какую пользу мы извлекаем из правильного отношения к вещам? Вот ответы скептиков: 1. Происхождение вещей неизвестно. 2. Мы должны воздерживаться от любых категорических высказываний о вещах. 3. Польза от избегания категорических суждений состоит в обретении бесстрастия («апатии») и душевного спокойствия. Как мы видим, основная установка скептицизма та же, что установка эпикуреизма и стоицизма, – уход от активной внешней деятельности, замыкание внутри себя. |
| Кант писал обо всём. Звёздное небо ныне мало кого потрясает: кроме нежного возраста, а нравственный закон в нас подвергся серьёзнейшей деформации. Но категорический императив работает и ныне: гудя, напряжённо, по-всякому… Жаль мы, не готовые к лабиринтам и дебрям Канта, не слышим его работы, продолжая думать, что профессор что-то нескладное выдумал: Мастера-то и Маргариту всё же читало большинство… 2 Ипохондрия, прослоенная меланхолией, свойственные Канту, заставит всюду видеть вещь в себе – да, Спиноза? отличавшийся страстью к уединению и спокойным взглядом на мир… Впрочем, Канта едва ли можно обозначить, как беспокойного: и размеренность его жизни, и категорический императив будут против. Спиноза, оторвавшись от кропотливой шлифовки, глядит в будущее, провидя критический метод Канта: горообразные, с обилием аргументов тома, внутри себя часто путающиеся хвостами речений… Он согласен со звёздным небом – Спиноза: что потрясает нас, как нравственный закон в нас, только едва ли взгляд Спинозы достигает современности, где уловление в сети суеты станет пострашнее, чем попасть в сети инквизиции, а технологическое безумие начнёт вытеснять из людей души. Ведь потрясены нравственным законом мы можем быть только в глубине души, да, Иммануил? Он заглядывает к Спинозе, входит в комнату, пристрастно глядит на отшлифованные, блещущие стёкла. Через иное – лучше видна та, или другая мысль. Догматический способ познания не подходит: ни в том, ни в другом случае: Спиноза не нашёл общего языка с иудейской ортодоксией, хотя штудировал многих философов, созидавших перлы мысли: под иудейским углом. Кант: Всё надо подвергнуть критике, правда Барух? Спиноза, отрываясь от блещущих стёкол: Пожалуй, так… Их Бог слишком своеобразен: он – Единство и воля: которой нет у людей: по мысли Спинозы… Этика исходит только из разума, перерастая в волю – по Канту, всё-таки считавшему, что воля нам доступна. Витые улицы Кенигсберга, высокие соборы, чьи шпили игольчато колют воздух, не причиняя ему вреда; мощённые брусчаткой улицы, и – словно пряничные дома, где быт подразумевается ладный, крепкий, вкусный. |
| Автономия означает возможность и задачу человека, как разумного существа, самоопределяться и поступать в соответствии с законом, данным самому себе. Основная черта в стремлении к автономии заключается в признании собственного разума единственным законодателем в области нравственности. Кант и вслед за ним идеалистическая философия своим «коперниковским переворотом» обратили этическую мысль к человеческой субъективности. Сущее стало пониматься теперь не как универсальное целое, но как противоположность конечной человеческой субъективности. Автономии «природы» была противопоставлена автономия субъективного разума. В полемике со взглядами французских материалистов, пытавшихся вывести мораль из «природы» человека, Кант основывал нравственность на рациональном элементе в человеке. Признав несостоятельность опытного обоснования нравственного закона из «природы», Кант пришел к необходимости его априорного, то есть доопытного, объяснения из разума. Согласно Канту, нравственный закон есть продукт априорной деятельности чистого разума. Моральный закон, говорит Кант, дан как бы в качестве факта чистого разума, который мы сознаем априорно (спонтанно, без доказательств) и который никаким опытом подтвержден и доказан быть не может. Разум дает самому себе закон, но каким образом разум выводит из себя этот всеобщий закон — это, согласно Канту, недоступно для человеческого познания, это — непроницаемая тайна. Ту безусловную и абсолютную форму, в которой разум изрекает нравственный закон, Кант назвал «категорическим императивом». Категорический императив Канта — основной закон его этики. Он имеет две формулировки. «...Поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом». «...Поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице, и в лице всякого другого так же, как к цели, и никогда не относился бы к нему только как к средству». Согласно Канту, категорический императив является всеобщим обязательным принципом, которым должны руководствоваться все люди, независимо от их происхождения и положения. |
| Но, очевидно, все время побудительные причины ее чисты и невинны: она не хотела лгать, и затем пришла на защиту оттолкнувшего ее отца, когда его так обидели сестры. Заметим, между прочим, что в дошекспировской обработке фабулы " Лира " Корделия везде спасается от смерти, возвращает власть отцу, выходит замуж за Эдгара и, таким образом, зло оказывается побежденным. Шекспир, очевидно, умышленно изменил развязку и сделал Корделию жертвой случая. И тем не менее Крейссиг, который с таким глубоким напряжением следит за выводимыми Шекспиром на сцену ужасами, принужден сказать, что вся трагедия заключает в себе примирительное начало, что Шекспир, следовательно, не ставит вопрос, а разрешает его. И поэтому, говорит он, " трагедия в высшей мере заслуживает названия " возвышенной " в шиллеровском смысле, поскольку она с особой резкостью подчеркивает независимость нравственного мира от мира чувственного: истинная трагедия категорического императива во всем его величии, но также во всей его суровости " . Брандес же, нередко пользующийся Крейссигом как источником для своих глав о Лире и других трагедиях Шекспира, этот вывод немецкого критика игнорирует, ибо категорический императив противен его душе - не сам по себе, а как некий протест против господства случая, который дает возможность писать жалобные слова. Несомненно, что формулировка Крейссига, несмотря на то, что в нее входит категорический императив,> свидетельствует о том, как глубоко понял немецкий критик цель " Короля Лира " . Он говорит далее, что в этой трагедии поэт, решавший до сих пор " другие проблемы духовной и нравственной жизни, счел возможным представить и эту труднейшую и серьезнейшую проблему в драматической форме " . Критик понимает, что если Шекспир, изображая ужасы жизни, " не дрогнул " - то лишь потому, что решил поставленный себе вопрос, т. е. понял смысл этих ужасов. Брандес же, повторяя вслед за Крейссигом первую часть его формулировки, определяющую собою задачу Лира, - вторую часть ее, т. е. разрешение задачи, ответ на вопрос - заимствует уже у Метерлинка. |
|
|
