| Хотя с великим трудом, не принуждая себя, пошли они дальше, едва-едва передвигая ноги, но ни следа, ни тропинки не было. Уже они отчаивались в своей жизни, как вдруг пришло им на мысль сотворить обещание перед Богом, чтобы, если останутся в живых, то никогда, во всю жизнь свою, не употреблять молочной пищи, кроме тех дней и недель, в которые положено церковью разрешать эту пищу, то в честь и славу торжественных праздников, а то в возражение еретикам. И как только, помолясь Богу, сделали это обещание и отправились в путь, в тот же день, пройдя немного, вышли на лесную дорогу. Хотя они чрезвычайно обрадовались, но от слабости не могли более идти и сели отдыхать. Тут отец Василиск, едва уже движущийся, предлагал отцу Зосиме оставить его, говоря: «Этою дорогой дойдешь ты в какое-нибудь селение и тогда пришлешь за мною лошадь; одному тебе дня на три понемногу достанет сухарей, хотя бы ты один вышел живой, но и я, оставшись на месте и не трудясь дня три, не умру и не евши, здесь дров довольно, буду греться». Слыша такие умилительные и трогательные слова полумертвого отца и друга своего, отец Зосима отвечал: «Лучше умру вместе с тобою, а тебя одного я не оставлю. Что мне в моей жизни без тебя?» И так отдохнув, они опять пошли вместе и, пройдя немного, увидели след собаки, чему очень обрадовались, надеясь увидеть и человека. Идя дальше, вышли на реку Томь и тут увидели следы человеческие. Утешенные этим, они рассматривали, в какую сторону обращены следы, и, едва распознавши, продолжили путь свой. Выйдя наконец на торную летнюю дорогу, так обрадовались, как из мертвых воскресли, и, в надежде скоро дойти до селения, благодаря Бога, подкрепились последними остатками пищи. Но как летняя дорога не вся еще протаяла, а потому покрыта была в иных местах на большое пространство снегом, они часто ее теряли, сбиваясь в сторону, и опять находили, то, с великим затруднением пройдя несколько верст, увидели наконец вдали деревню. При этом радость их была так велика, что вдруг слезы сами собой, как источники, потекли из глаз их и умилительные и благодарные слова, как бы сами слагаясь в сердцах, изливались из уст пред Спасителем Богом, сохранившим их в тяжкую годину искушений. |
| Послуживший старцу при кончине его боголюбивый крестьянин сказал мне о нем, что во время болезни и близ кончины своей воспоминал меня непрестанно. Незадолго же до скончания был словно от кого истязуем. Однако не печалился ниже отчаивался, но, благодушно надеясь на милость Божию, был в совершенной памяти и в уме, и с молитвою испустил дух свой Господу Богу, которому от юности и в старости, до самого скончания с любовью и простосердечием смиренно-мудро послужил больше 80 лет. При самом же скончании в совершенной памяти находился, потому, вероятно, что был объят некиим великим действием. Ибо когда он совсем уже изнемог, то крестьянин, служивший ему, крестил старца Василиска его же рукою: старец только сам подымал, но от слабости не мог уже руку до плеча доводить и знаками заставлял руку его обносить на нем крестообразно. Крестя же рукою, служитель видел, что грудь его подымается и трепещет необычайным колебанием. Приложил руку свою к его груди и ощутил, что сердце в умирающем сильно бьется и мечется во все стороны, чему весьма удивлялся тот крестьянин. Я же, ученик старца, недостойный Зосима, при сих его словах тотчас вспомнил слова старцевы, что бывало у него столь сильное движение в сердце от произношения молитвы со сладостию и радованием о Господе, что сердце, трепеща, металось во все стороны и сильно ударяло о грудь, отчего оная весьма воздымалась. «...По прекращению же трепета, – говорил он мне, – сердце обливается невыразимою сладостию, как бы умащающим елеем или миром, и весь пламенею и как бы таю в неизреченной любви ко Господу Иисусу Христу». До самого своего последнего издыхания был старец в устной и сердечной молитве и со словами: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий...» испустил дух, словно уснул. Но и по изшествии духа еще долго сердцем трепетал, и по смерти своей оставил руку свою правую в показание всем своего Православия в вере – как крестился: три первые перста большие вместе сложены, а последние два меньшие пригнуты к длани. Будучи в живых, старец Василиск отнюдь не давал вид свой красками изобразить от великого смирения. Уже после кончины, как лежал во гробе, совершенно сходно написан со сложенною его рукою. Преставился Тобольской губернии в городе Туринске в Святониколаевском девичьем монастыре 1824-го года декабря 29-го дня в 5 часов по полуночи и погребен в том же монастыре близ соборного алтаря на северной стороне при множестве народа, по усердию к нему стекшегося. |
| 7 . Теперь решают так, – говорит Батюшка, – молись не молись – все равно не достигнешь молитвы... Теперь прошли те времена... Это, конечно, внушенная диаволом мысль. Иисусова молитва необходимо нужна для входа в Царствие Небесное. Многим неполезно иметь внутреннюю молитву, ибо они могут возгордиться этим. Поэтому Бог дает молитву молящемуся, еще не достигшему внутренней молитвы, или перед смертью, или даже после смерти, ибо и по смерти идет рост молитвы Иисусовой. У о. Варсонофия была объемистая рукопись – иноческое писание о Иисусовой молитве, копия с подлинной рукописи начала XIX века. «Старец Василиск, – рассказывал он, – был человеком простым, даже неграмотным. Но непрестанное творение Иисусовой молитвы открывало ему великие тайны Божии. Старец Василиск подвизался вместе с Зосимою Верховским, известным подвижником прошлого столетия. Зосима Верховский был из старинного дворянского рода, получил прекрасное образование, но такого дара, как о. Василиск, не имел. Этот последний часто сообщал Зосиме свои ощущения при совершении Иисусовой молитвы, а Зосима записывал, что говорил ему Старец, и так составилась целая книга о действии Иисусовой молитвы на душу. Но книга эта трудная, и распространять ее нельзя, так как многое в ней может соблазнить человека, не имеющего понятия о прохождении Иисусовой молитвы. Чтобы вполне понять эту книгу, надо ее проходить опытом. Такие, как о. Макарий, ее поняли бы, но для малоопытных в духовной жизни она не годится, так как это – высота». В конце 1908 года о. Варсонофий дал Николаю Беляеву отпечатанное типографским способом на отдельных листах свое стихотворение «Иисусова молитва». «Здесь нет ничего сочиненного, – сказал ему о. Варсонофий, – все это лилось у меня из сердца». Николай переписал стихотворение в свой дневник, сопроводив его таким послесловием: «Это стихотворение мне очень нравится. Мне нравится его глубина, сила; мне нравится оно потому, что оно есть поучение, утверждающее и поднимающее силы читающего; это самое верное, истинное воззрение на молитвенный подвиг. Этот взгляд я усвоил себе, помог бы только Господь осуществлять его по мере сил на деле. Мне его дал прочитать в первый раз брат Кирилл (Зленко). Я взял листочек, думая, что это стихотворение простое, обыкновенное, судя по заглавию хотя и духовное, но я не мог предполагать его глубины. Я начал читать, и когда прочел – мое сердце сразу откликнулось, как чему-нибудь родному, дорогому, хотя я тогда еще и не знал, что его написал Батюшка. Я сразу увидел, что здесь не одни пустые и только красивые слова, а что оно – дух животворящ. Впоследствии я, читая его, стал замечать глубоким смысл в самых выражениях... Да, действительно, «здесь нет ничего сочиненного, все это вылилось из сердца», ибо от избытка сердца глаголют уста». |
| Не можем не упомянуть хотя бы о некоторых случаях отеческого попечения старца о своей обители, бывших вскоре после его блаженной кончины. Внутри ограды в углу была приготовлена старцем еще при жизни большая стопа хороших досок, которые, как говорил он, годятся на помост церкви, когда, Бог даст, будет она строиться. После его кончины опечаленные сестры не обращали ни на что внимания. И вот одна сестра видит сон: будто старец пришел к ней и сказал: «Что вы не смотрите! Самые лучшие доски пропадают», – и ушел от нее. Она пробудилась, сказала сестрам, пошли смотреть и увидели, что за стеной в углу разломана ограда (которая тогда была деревянная), и что много досок украдено, а за оградой, на снегу, виден след саней и лошади. Оставшиеся доски сберегли, и действительно они употреблены были на помост церкви. На другой год после кончины отца Зосимы, в июле, одна простодушная и богобоязненная сестра говорила всем: «Сегодня во сне приходил ко мне отец Зосима и сказал: “Сестры, пожар!” – и я испугалась и пробудилась». Сестры немедленно пошли осматривать трубы на всех чердаках. Но нигде ничего не нашли опасного. На другой день зашел к ним соседний крестьянин и сказал: «Берегитесь! Страшный пожар начался, загорелись соседние леса, которые стоят рядом с вашим обительским лесом, со всех деревень собраны понятые, более ста человек, но ничего не могут сделать, чем более рубят и копают, тем дальше по лесу разносится огонь. А реки нигде нет близко, да и можно ли заливать дремучий лес?» «Если сто понятых, – говорили сестры, – не могут потушить, то как же нам беречься? На покров Царицы Небесной и на молитвы отца нашего возлагаем надежду. Буди воля Божия с нами!» – и, поблагодарив доброго крестьянина, они отпустили его, прося извещать их о пожаре. Через несколько дней темный дым, как густой туман, наполнил всю обитель, и искры уже видны были поверх обительского леса, окружающего ограду. Тогда этот крестьянин опять прибежал к ним и сказал: «Выбирайтесь куда-нибудь из обители; выносите иконы и все, что есть у вас лучшего; уже пожар близ вашего леса. |
| «Сочиненному» христианству Достоевского Леонтьев противопоставлял современный монастырский и монашеский быт или уклад , особенно на Афоне. И настаивал, что в Оптиной «правильным православным сочинением» Братьев Карамазовых не признают, а старец Зосима современному монастырскому духу не отвечает. В свое время Розанов по этому поводу очень верно заметил. «Если это не отвечало типу русского монашества XVIII-XIX веков (слова Леонтьева), то, может быть, и даже наверное, отвечало типу монашества IV-IX веков ». К Златоусту Достоевский, действительно во всяком случае ближе (и именно в своих социальных мотивах), чем Леонтьев… Розанов прибавляет: « Вся Россия прочла его «Братьев Карамазовых», и изображению старца Зосимы поверила . «Русский инок» (термин Достоевского) появился, как родной и как обаятельный образ, в глазах всей России , даже неверующих ее частей». Достоевский во многих пробудил эту тягу к монастырю . Под его влиянием и в самом типе современного монашества обозначился сдвиг «в сторону любви и ожидания …» Сейчас мы знаем, что старец Зосима и не был писан с натуры, и не от Оптинских образов Достоевский в данном случае исходил. Это был «идеальный» или «идеализированный» портрет, писанный больше всего с Тихона Задонского, и именно творениями Тихона вдохновлялся Достоевский, составляя «поучения» Зосимы. «Прототип взят из некоторых поучений Тихона Задонскаго», замечает он сам о главе: О Священном Писании в жизни о. Зосимы (срв. также еще и «Душеполезные беседы» схимонаха старца Зосимы (Верховского), подвизавшегося в Сибири около г. Кузнецка). Силой своей художественной прозорливости Достоевский угадал и распознал эту серафическую [ 60 ] струю в русском благочестии, и намеченную линию пророчески продолжил… Леонтьева ссылки Розанова нисколько бы не успокоили, но именно испугали бы еще раз. Леонтьев весь был в страхе. Он был странно уверен, что от радости люди забываются и забывают о Боге. Потому и не любил он, чтобы кто радовался. Он точно не знал и не понимал, что можно радоваться о Господе. Он не знал, что «любовь изгоняет страх», — нет, он и не хотел, чтобы любовь изгнала страх… |
| При публикации первого «заветного» письма – уникального памятника аскетической письменности начала XIX века – мы сочли необходимым передать особенности этого текста, сохранив вышедшие из употребления буквы русского алфавита. Надстрочные знаки, бессистемно употребляемые в оригинале, опущены. Написание предлогов, которые в этих текстах часто пишутся слитно, приведено в соответствие с современными нормами. Там, где это было необходимо по смыслу, точка заменена запятой. Сокращения под титлами раскрываются в квадратных скобках. Выносные буквы вносятся в строку. В остальном мы сохранили графику и особенности написания первого, орфографию и пунктуацию первого и второго письма. Во втором письме явные ошибки и описки исправлены, частично сохранены особенности графики. В обоих письмах в угловых скобках помещены реконструкции публикатора. Знаком//обозначен конец страницы. 1. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа Аминь. Азъ грешный старец Зосима, именуемой Знахария. Свидетельствовал о себе пред самим Богом, написав своеручно во уверение вам, моим духовным сестрам, Онисии, Наталии, и Евдокии. Еще не от всего сердца и души моей о Боге к вам усердствую дотолико, что даже и в царствие Божие не хочу без вас внити, то да лишен буду оного во веки. Второе, аще порочною, то есть нецеломудренною, и нечистосердечною люблю вас любовью, то да буду сам возненавиден от Бога. Третье, аще недорожу вашим спасением с моим наравне, то да будет низведена во ад душа моя. Четвертое, аще без благословных вины восхощу оставити вас, или нестаратиса о потребном и нужном для вас, то от Бога сам оставлен да буду 9 . Сице равно и мы нижеподписавшиеся твои духовные дщери, во утверждение нашего вечностью связанного духовного дружелюбия с тобою, и между собою, так глаголем пред самим Богом. Аще которая из нас таковых усерднолюбителных чувствъ, дотолкло к тебе духовному нашему отцу, или к сестрам не имеет, что даже ниже царствием Божиим желати наследити единой без других. Или которая из нас, аще неоткровенна во всем будет тебе, или не восхощет всегда в повиновении быти у тебе, и творити во всем по повелению и совету твоему. |
| Так нельзя и душе к земному и к небесному прилепляться, а одно что-нибудь надобно избрать и одного держаться». Если происходила из-за чего-нибудь неприязнь между сестрами, то он говорил: «Как вам не стыдно: все это земное – не вечное: стоит ли огорчаться? Не будьте подобны известным животным, которые глядят только в землю, но они так и созданы, что не могут зреть на небо. Кто забывает небесное и прилепляется к земному, тот подобен этим животным, но несчастнее их: они не имеют разумной души, а ты если будешь бессмертной душой углубляться в одно только земное, то бойся, чтобы не уронить ее под землю, в ад, навеки». Возбуждая мысль сестер к вечной славе, он говорил: «Видите, какой чудный свет исходит от одного солнца и распространяется по всей вселенной, а сказано: праведницы просветятся яко солнце. Подумайте же, каков будет тот свет, когда каждый святой будет сиять как солнце!» «Не гонитесь за одним постом, – говорил старец сестрам. – Бог нигде не сказал: аще постницы, то мои ученицы, но аще любовь имате между собою. И диавол никогда не ест и не спит, но всё он диавол. Без любви и смирения, от одного поста и бдения, из человека сделаешься, пожалуй, бесом». Иногда же говорил: «Помнить надобно, что сказал Господь: сей род ничимже исходит, токмо молитвою и постом (Мк. д, 29; Мф. 17, 21 ). Итак, без воздержания, поста и молитвы нельзя избавиться от бесовских страстей». Говорил также: «Превозноситься постом – безумие, ибо может ли мастер превозноситься тем, что у него много орудий, если он ими не делает полезных и хороших работ? Так точно и пост, и все телесные труды суть как бы только орудия добродетели, а не самые добродетели». Часто повторял старец и эти слова: «Не теряйте дорогого времени, возлюбленные, молитесь, поститесь, трудитесь в простоте, любви и смирении, придет конец – тогда будем жалеть и раскаиваться, да этим не поможем». «Имейте здравое духовное рассуждение, мы призваны в свободу духовную». При этом рассказывал он следующее происшествие: «Слышал я, – говорил отец Зосима, – от одного духовного и благорассудительного настоятеля, что в обители его был брат, который, часто приходя к монастырскому кузнецу, также послушнику той обители, неотступно убеждал его сковать ему втайне вериги, чтобы этим подвигом мог он удручать свое тело для спасения души. |
| Безденежное, безвластное общество: мистический коммунизм, праздник и торжество любви, чистое ненасильственное сострадание, перерастающее «человеческое», изливающееся на всех существ, на весь мир: из жалости к живым существам Зосима и Василиск не едят мясо, не приемлют рыбной ловли, ужасаются забою скота; Василиск кается, что как-то раз причинил вред змее, и дальше, больше, глубже: «Настолько же был милостив и жалостлив и сострадателен, что даже не мог и лошадь ленивую легким ударом подогнать, только голосом и ласковыми любящими словами понуждал; но лошадь голоса его не слушалась, и он самого себя виня, лучше сам претерпит продолжительный путь, нежели от нетерпения сделается бийцей, и поэтому для обуздания самого себя говорил к себе: “Монашествующие обязаны никого не обижать”. Однажды путешествуя, он близ реки увидел змию, которая, убоявшись его, бросилась в реку, но — утонула ли, или естественно нырнула — только более не увидел ее плывущую, и сие весьма его опечалило, и как губителя так себя поносил и укорял, и чрез многие года всегда себя за это обвинял, почему не обошел ее мимо, и спокойно ее не оставил на своем ее месте. Никогда не мог видеть бывшие повинным наказания, но даже скотов или овец или птиц убиваемых, или же равнодушно смотреть на заколение их, даже на рыбу трепещущуюся не мог равнодушно смотреть, и живую никак не мог ее чистить, потому и ловить её сам уклонялся, ибо пойманную брал в руки свои и, любуясь, смотрел на нее не потому чтобы хотел её есть, но за красоту и за доброту её приятного вида прославлял Создателя, что такою прекрасною её сотворил. Потом как бы от нее слова говорил: “Пусти меня, и я ещё поживу так свободно по твоей милости, как и ты; я только тем и повинна, что не имею рук вынуть себя из сети, уловившей меня, но так же чувствую боль и так же хочу жить, как и ты, и свободу люблю; пусти меня, пусти, если ты милостивый!” И так, побеждаясь милостью и состраданием, отпускал и удалялся, чтоб не видеть живых и трепещущихся». «Все зримое и слышимое восставляет благости Божией! Как всему созданному во всей твари даровал свойственное довольствие, успокоение и увеселение, ибо если б не было все сотворенное совершенно удовольствованно, то бы не было и успокоено и никогда бы не увеселились, но вместо сего видим: древеса и всякое произрастение от удовольствования и успокоения растут, зеленеют, цветут и даже от избытка довольства и плоды произрастают; также равно и звери, и скоты, и птицы, и всякое животное между свойственными себе любуются, утешаются и распложаются, и от удовольствия многого всякое оживотворенное по естеству своему как бы благодарение гласом своим гласит к Богу, сотворшему их, а от всего ясно видится благосердный Промысл Божий, проливающийся на всю тварь. |
| Они поворотили свой обоз на ту дорогу, куда нужно было ехать старцам, и более 200 верст провожали и питали их. Расставшись с ними, Василиск и Зосима поехали уже пространной степью. Было начало зимы, ночь приближалась, они стали торопиться и когда подъехали к развилке дороги, то остановились в недоумении, не зная, по которой из дорог ехать. Спросить было не у кого: ни селения, ни леса не было видно, вокруг одна необозримая степь. Вдруг увидели они человека, который указал им, куда ехать. Едва успели они сесть, оглянулись, чтобы поблагодарить его и посмотреть, куда он пойдет, но никого уже не было видно. Они с сильными чувствами благодарили Господа, пославшего им прежде столь добрых людей, а потом и ангела, указавшего путь. Удивляясь милосердному Промыслу, в утешительных и благодарных слезах препоручали они Господу всю жизнь свою и дальше ехали благополучно до самого Тобольска, где преосвященный Варлаам (он был братом митрополиту Новгородскому Гавриилу и получил от него письмо, в котором митрополит поручал ему любимых своих пустынников) милостиво принял их и благословил пожить им в Ивановском монастыре сколько пожелают; назначил им покойные келии и достаточное содержание. Тут прожили они остаток зимы. При наступлении же весны преосвященный дал им вид на жительство в своей епархии, где они сами изберут себе место, а губернатор дал от себя билет для свободного пропуска во всей Тобольской губернии с предписанием, чтобы давать им и проводников. С таким напутствием объезжали и обходили они разные пустынные места, были в Ишимском, Каннском, Томском, Енисейском, Красноярском и Кузнецком округах, где и застигла их зима. Желая провести ее уединенно, они удалились от деревни за 40 верст и сделали землянку в глухом лесу, а один благочестивый крестьянин обещал в продолжение зимы доставлять им пищу, а весною вывести оттуда. Приключения в сибирском лесу Странники, не имеющие там ни знакомых, ни друзей, ни благодетелей и никаких житейских средств, с одним упованием на милосердный Промысл Божий, остались жить в большом, диком и неизвестном им лесу, в мрачной землянке. |
| Кругом дремучий лес, за которым весь мир скрылся, только к небу чистейший и незаграждаемый путь, привлекающий взоры и желания сподобиться переселения в тамошнее блаженство. Но если взоры эти обратятся и на землю, рассматривая всю тварь, всю природу, то не менее восхищается сердце сладкой любовью к Творцу всяческих, удивлением Его премудрости, благодарением Его благости, даже приятное пение птиц возбуждает к славословию и песнопению молитвенному. Вся тварь содействует бессмертному духу нашему соединяться с Творцом своим! А от соединения души с Богом какая бывает радость, какой страх, какая любовь, сладость, утешение, просвещение, трепет, умиление, слезы и совершенное забвение самого себя и всего земного, – того и описать невозможно, ибо сказано: “Пустынным непрестанное божественное желание бывает, мира сущим суетного кроме” ». Вот плоды пустынного безмолвия! Но могут ли расти и созревать плоды на древе, не покрытом зеленеющими листьями? А посему и эта жизнь их внутренняя была облечена во внешнюю, ей сообразную. Кельи их были простые, деревянные, убогие, одежда – рубище, пища постная, суровая и скудная. Но Господь так все облегчал и услаждал, что иногда они с чувством страха и умиления говорили между собою: «За что нам ожидать блаженства вечного, если мы здесь так блаженствуем? Совершенно покойны и довольны всем, от всего свободны, ибо по милости Божией в такое устроены мы положение, что не имеем нужды заботиться ни о хорошей одежде, ни об убранстве келейном, ни о приготовлении хорошей пищи, поскольку, – продолжал отец Зосима, – не должно умолчать и того, что бывает благоволением Божиим некое чудное изменение в простой суровой пище, точно прелагается она в иное качество, несвойственное ей, в какое-то приятное и усладительное». Видя же, как Сам Господь услаждает им даже и вещественную пищу, они еще более возгорались усердием к подвигам и самолишениям. Им жаль было и часу времени отнять от занятий духовных на приготовление своей трапезы, а потому и придумали они – в глубокую осень с неделю или более позаботиться о том, чтобы всю зиму провести в совершенном безмолвии и тишине. |
|
|
